В тёмном углу, полузакрыв глаза, развалилась невиданная собака чёрного окраса с большой, немного угловатой головой, ростом почти с дартмурского пони. Природа щедро одарила молодого, ещё не заматеревшего кобеля - широкая грудь, сильные челюсти, массивное мускулистое тело и мощные лапы. Кривой Джек кликнул своего питомца и, набивая цену, нахально заявил, мол, такого великолепного мастифа нет во всём королевстве. Цыган долго, не отрывая взгляда, смотрел в глаза черному страшилищу, затем, не торгуясь, молча расплатился. Накинув пеньковую веревку, как поводок, на шею псу, Мерфи раскланялся и вышел из подворотни. Кривой Джек готов был биться об заклад, что получил плату сполна, но как только прохвост удалился, вместо звонкой монеты в кармане смердели неизвестно откуда взявшиеся, куски желтоватой серы. Растерянный Джек в сопровождении лающей своры выскочил на улицу, дабы проучить мошенника, но цыгана и след простыл.
Мерфи остановился на Хэнбери-стрит в убогом двухэтажном домишке с обвалившейся штукатуркой, в грязной, почерневшей от плесени комнате. Первый этаж занимали еврей-цирюльник, торговец копченной селёдкой и сапожник, на втором кроме Мерфи обосновались драчливые ирландцы - количество, которых не поддавалось учету, и поденщица со своими голодными детьми. Воистину, вавилонское столпотворение показалось бы непритязательным пикником по сравнению с тем ералашем, какой царил в этой халабуде.
Ирландцы день-деньской слонялись по дому или во дворе, рассчитывая стянуть что плохо лежит, или затеять ради потехи склоку с кем-нибудь из прохожих. Любой шиллинг, добытый всеми правдами и неправдами, они пропивали в ближайшем пабе.
Чуть свет подёнщица, надев заплатанный салоп, уходила на заработки. Пятеро ее зачумлённых, нечёсаных детей от трех до двенадцати лет, обряженные в ужасные лохмотья, были предоставлены сами себе и госпоже фортуне. Отощавшие до последней степени, они в любую погоду торчали на улице под окнами домов, надеясь, что сердобольные жильцы бросят им объедков, но судьба благоволила редко, чаще их окатывали содержимым ночных горшков.
Сапожник - гниющий от сифилиса отставной моряк, костерил попрошайничавший выводок подёнщицы в таких выражениях, что, пожалуй, лишь отслужившие во флоте Ее Величества могли должным образом оценить всю изобретательность его филиппик. Заработанные гроши он проигрывал в карты ушлым ирландцам или спускал на чахоточных проституток, которыми кишели улицы Уайтчепела.
Возле рыбной лавки собирались стаи облезлых котов, ревевших почти как бенгальские тигры, в ожидании селедочной требухи. Тем временем торговец щедро натирал протухшую селёдку перцем, дабы отбить амбре, выдававшее порченый товар. Однако, сам дом настолько пропитался запахом тухлой рыбы, что даже выгребная яма на заднем дворе не способна была соперничать с гадким зловонием. Поэтому прохожие, как черт ладана, сторонились рыбной лавки. Мизерных доходов от торговли едва хватало, чтобы свести концы с концами да в праздник опрокинуть стаканчик джина за процветание Британской империи, над которой никогда не заходит солнце.
Когда же дневное светило клонилось к закату и тьма сходила на Уайтчепел, в цирюльню украдкой то и дело шныряли посетительницы, закрывавшие лица платками. Округлые животики и непросохшие от слез глаза дам наводили на мысль, что женские секреты - совсем неплохой способ обогатиться. При свете солнца цирюльник стриг, брил, выводил бородавки, бранился с сапожником, сплетничал с женой, жаловался констеблю на ирландцев, но тайная и главная часть его жизни протекала во мраке ночи, когда в лондонских трущобах пробуждается неистребимое предвечное зло.
Мерфи, исчезая неведомо куда, на целый день оставлял пса под замком в своей тесной каморке. Свирепые клопы, от укусов которых зудела воспаленная плоть, и усатые тараканы, степенно разгуливавшие по немытым полам, будто по дорожкам Гайд-парка,[5] как могли скрашивали одиночество. Время от времени, встав на задние лапы и опираясь передними на засиженный мухами подоконник, сквозь пыльное стекло окна пёс созерцал мутный поток человеческой жизни. Губительным водоворотом тянуло человека в омут нищеты и порока, на дне которого под слоем вязкого ила был погребен хрустальный родник благородных чувств.
Жизнь в трущобах Уайтчепела не пылала ярким, живым огнем, а чадила, словно испорченная керосиновая лампа. В дыму угольного тёмно-серого смога вяло барахтался снулый косяк людей. Едва переставляя копыта, тощая кобыла, позвякивая колокольчиком, тащила за собой повозку с хламом. На козлах сидел седой скрюченный еврей, кричавший осиплым голосом: "Старьё берем! Старьё меняем!". На голове старьёвщика поверх его затрапезной шляпы топорщилась другая, выменянная сегодня на вытопленный жир, который бедняки намазывали на хлеб вместо масла. Его телега была переполнена одноногими стульями, башмаками без подошвы, поломанными куклами, ни на что не годным тряпьем. Агенты старьёвщика - босоногие измазанные сажей мальчишки сносили ему со всех углов груду разного барахла, за что он иной раз вознаграждал их бумажным фонариком или другой безделушкой, но чаще смачным подзатыльником. Бедняги всё равно каждый день высматривали, не покажется ли снова волшебная телега старьёвщика, ведь в детстве так хочется надеяться и верить. Однако, куда хуже, чем тумаки старьёвщика, было то, что ожидало большинство из них - работный дом.
Работный дом Уайтчепела, точно ненасытный обжора, набивал своё безразмерное брюхо уличными голодранцами, что искали в нём спасения от голода и холода. За миску похлёбки и крышу над головой приходилось платить непомерно высокую цену. Работный дом беспощадной мясорубкой перемалывал человека в равнодушный ко всему, покорный бессловесный фарш.
Однажды Кривой Джек решил навестить какого-то должника, задержавшего оплату за чудного терьера и, чтобы избежать лишних хлопот взял в помощь своего единственного мастифа. Проходя мимо работного дома, пёс навсегда запомнил доносившийся оттуда гнетущий дух страха, боли и отчаяния. Сломленные, надорвавшие здоровье непосильным трудом, униженные истязаниями обитатели этого дома, когда им выпадал редкий случай задержаться у открытого окна, будто оживали на миг, ощущая дряблой кожей луч солнца, изредка пробивавшегося сквозь сизые облака. Но затем, вспыхнувший вдруг было в глазах огонек угасал, и снова их взгляды становились пусты и бессмысленны.
Порой задремавшую собаку будила гремевшая лопатами, совками и вёдрами повозка мусорщика. Она лениво прокладывала себе дорогу сквозь толчею ротозеев, околачивавшихся на Хэнбери-стрит с утра до ночи. Все, от мала до велика, шарахались по сторонам, ругая последними словами невозмутимого возницу в широкополой шляпе и длинном засаленном фартуке. Серо-пепельный налёт угольной пыли покрывал его с головы до пят, кроме того, он распространял такое ядовитое зловоние, что никто не отваживался приближаться к нему. За глаза его прозвали Пыльным Человеком. Вместе с помогавшими ему домочадцами, не менее чумазыми и вонючими, он прочищал печи и дымоходы, собирая пепел, золу и угольную крошку для переработки. После наступал черёд выгребных ям. Приходилось вычерпывать оттуда омерзительно смердевшую жижу, стоя в ней по колено. Гнильё и отбросы, хоть на что-нибудь годные, сваливались на телегу, затем увозились и тщательно сортировались на заднем дворе лачуги Пыльного Человека, чьё существование с самого рождения и до последнего вздоха отравляли миазмы столичных трущоб.
До самых сумерек бестолково мельтешил внизу пёстрый человечий сброд. Жалкие существа, возомнившие себя венцом творения, не особо отличались от тараканов, лезших изо всех щелей. Кровопийцами, словно клопы в каморке Мерфи, самые удачливые из людишек присасывались к жизни, вытягивая из нее питательные соки, сколько хватало сил, чтобы, упившись до одури, раздуться от непомерной гордыни. Остальным суждено было медленно тлеть, подобно отсыревшему фитилю лампы, и погаснуть навсегда, не оставив после себя, ничего кроме сажи на потолке убогих жилищ.
В их последнюю ночь в Лондоне Мерфи появился в тот час, когда обрюзгший фонарщик, страдавший ревматизмом, ворча разжигал газовые светильники. Словно гороховый суп, что варила жена цирюльника, разливался густой желтоватый туман, склизкими горошинами кое-где выныривали пешеходы, спешившие согреться стаканчиком джина. Фосфоресцирующими привидениями, стонущими от адской боли, возвращались со смены светившиеся скелеты работников спичечной фабрики[7]. Воры и мошенники всех мастей, будто пауки, сплетали хитрые паутины, норовя поймать в них какого-нибудь ротозея. Невообразимо разряженные шлюхи, почти поголовно больные туберкулёзом или сифилисом, в тусклом мерцании фонарей наперебой предлагали свой скудный товар первому встречному. По загаженным переулкам бродили банды отчаянных головорезов, готовые проломить череп любому за горсть медяков. Наступил тот час, когда державший в страхе весь Лондон душегуб по кличке Кожаный Фартук выходил на поиски очередной жертвы.
Туман стоял такой, что вместо Мерфи, шагавшего всего в ярде, от вырвавшегося из затхлой каморки пса, плыло размытое темное пятно. Приходилось держаться середины мостовой, чтобы в непроницаемой мгле не налететь на фонарный столб или не споткнуться о забулдыгу, свалившегося в канаву перед пабом. На Коммершиал-стрит, куда они повернули, ухо надо было держать востро. Здесь издавна селились отъявленные негодяи, изгои и нечистые на руку дельцы со всех концов света. Вот и сейчас за ними увязалось несколько оборванцев, тихо переговаривавшихся на непонятном языке. Мерфи, беззаботно перепрыгивая выбоины в мостовой, казалось, не замечал опасности и вальяжно вышагивал, будто на променаде.
Когда цыган и собака, наконец, попали на Леман-стрит, им внезапно преградили дорогу трое верзил, выскочивших из подворотни, ещё четверо, те, что преследовали их еще от Коммершиал-стрит, напирали сзади. Пёс оскалил клыки и зарычал, Мерфи, засунув руки в карманы шерстяного плаща, безмятежно ждал развития событий. Громилы несколько растерялись, разглядев, с каким противником им предстоит столкнуться. Цыган, ухмыляясь, сделал короткий шаг вперед. Молнией сверкнула сталь длинного ножа с узким лезвием - окровавленное ухо одного из бандитов плюхнулось в грязь, он корчась от боли, завопил и побежал прочь. Второму повезло меньше - упав на колени, он зажал руками шею, рассеченную неотразимым ударом, сквозь пальцы сочилась кровь. Пес, бросившись на другого грабителя, сбил его с ног и мертвой хваткой вцепился в изъеденную оспой завшивевшую плоть, пока не выжал её досуха, словно выдавливая влагу из губки. Человечья кровь приятно солонила язык. Жизнь тоненькой струйкой стекла в лужу из уже бесполезного тела. Сдавленный предсмертный хрип, эхом отразившись от кирпичных стен, улетучился в ночное небо. Остальные громилы сочли за благо оставить поле боя подобру-поздорову.
Схватка разгорячила пса: так легко убить казавшегося когда-то всесильным человека, так просто растерзать того, кому должен был служить верой и правдой. Неужели после этого он снова подчинится этому жалкому, ничтожному существу? Разве клыки и когти хищника не могут одолеть человеческую волю? Разве потаскуха жизнь сильнее непорочной смерти? Предназначение зверя убивать, выгрызая из податливой человечьей плоти гнусную алчную душонку, забирать жизнь, выпуская из ненасытного чрева, свернутые клубками, словно черви кишки.
Неугасимой злобой во тьме вспыхнули звериные глаза, мышцы скрутились тугими узлами, готовые в любой миг выпрямиться в стремительном прыжке, короткая шерсть вздыбилась на холке, с острых клыков чёрная кровь врага густыми каплями капала на мостовую. Мерфи одобрительно взглянул на зверя, и они продолжили путь.
Миновав без приключений прямую и длинную как корабельный канат Кейбл-стрит, спутники добрались до Нью-Грейвел-лейн, где даже ночью не утихала пьяная брань и крики драчунов. Возле портовых пакгаузов денно и нощно околачивались обросшие щетиной голодные поденщики в надежде получить хоть какую-нибудь работу в доках. Одним из них совесть не позволяла вернуться к семье без гроша в кармане, другим попросту нечем было платить за ночлег. Из доков, где разгружались корабли со всего мира, долетала мешанина из едких, раздражавший острое чутье зверя запахов.
Мерфи прибавил шагу, и вскоре показался узкий, что бутылочное горлышко, Уоппинг, зажатый между громадами кирпичных стен старых складов. Гулкий стук каблуков нарушал застывшую тишину. Туман настолько загустел, что зверь совсем перестал видеть цыгана, ступал по звуку шагов да запаху мокрой шерсти плаща Мерфи. Ночью обезлюдевший Уоппинг уподоблялся мрачному подземелью Аида, где витали лишь бестелесные тени призраков. Давным-давно в здешнем доке казнили морских разбойников, и в слезливом небе грозовыми тучами собирались, обращенные к праведному всевидящему Судие последние молитвы, вздернутых на виселице пиратов и опорожнившихся в предсмертной агонии прямо на свежеструганные доски эшафота. Даже спустя много лет стоны неупокоенных душ пугали до полусмерти случайно забредшего ночью в Уоппинг пьянчужку.
Но вот наконец тесные лабиринты городских кварталов остались позади. Потянуло речной сыростью. Темза обнажила илистое дно, усеянное серыми камнями, её мутная вода устремилась к студеному морю. На берегу, недалеко от труб городской канализации, замелькали огоньки лучин - речные собиралы, используя отлив, вышли на нехитрый промысел. Они растянулись цепью, освещая лучинами дно. Время от времени кто-нибудь из них радостно кричал, победно поднимая над головой руку с находкой. Весь мусор, что попадал в Темзу со сточными водами, становился добычей этой гильдии, которая состояла из малолетних детей и ни на что не годных стариков, добывавших себе пропитание из отрыжки большого города.
Сквозь плеск волн едва можно было разобрать вопль одного из собирал - мальчугана лет семи в грязных лохмотьях. Прыгая на левой ноге, он с трудом добрался до берега, сел на гальку и осторожно вынул из кровоточащей пятки позеленевший предмет. Гримасу боли на лице сменило ликование - медный гвоздь! На вырученные за гвоздь полпенни завтра он купит хлеба или даже сладостей. Малыш, размазывая по лицу солёные слёзы, кое-как обмотал ногу засаленной тряпкой и поковылял обратно к реке.
Мерфи ждал, пытаясь что-то разглядеть в тумане, зверь, свернувшись калачиком, лежал у его ног. Подул резкий холодный ветер, разгоняя понемногу туман, начинался прилив. Зверь поднял морду и уставился на застывшего в глубокой задумчивости человека. Нет, это уже не был прежний Мерфи. Цыган расправил вечно сутулившиеся плечи и вынул сильные волосатые руки из карманов плаща. Его всегда подвижная, плутовского вида физиономия окаменела и не выражала никакой эмоции. В остекленевшем змеином взгляде сквозило ледяное безразличие к миру вокруг. Казалось, что под смуглой кожей Мерфи вместо живого сердца человека скрыто холодное нутро идеального хищника, охотящегося не ради пропитания, но потому что он и есть настигающая всех и вся смерть. Зверь, съежившись от страха, почуял, как силён и коварен этот замаскировавшийся под человека хищник, ощутил его необоримую волю, как ощущает её любой член стаи в своём вожаке.
Вдруг в глазах Мерфи заискрились, заплясали блики огней выплывшего из тумана рыбацкого баркаса. Мерфи зашёл по щиколотку в коричневатую маслянистую воду и обернувшись свистнул. Пёс с готовностью побежал за цыганом. Приливная волна плавно раскачивала скрипевший снастями баркас. На баркасе призывно размахивали фонарём.
* * *
В желудке зверя было пусто с тех самых пор, как он перекусил жилистым доктором. Мерфи больше не показывался после той ночи, когда на зверя устроили засаду в Меррипит-Хаус. Идиот Стэплтон, хвалившийся, что знает болото как свои пять пальцев, утонул в нём, пытаясь спастись от преследователей. Зверь полагался теперь только на себя.
Часами прячась в вересковых зарослях, он безуспешно караулил какого-нибудь деревенского растяпу, но известие о том, что местный эскулап пропал на болотах, переполошило не на шутку всю округу, и фермеры не казали носа дальше заднего двора. Скотины в Гримпене уже давно никто не держал, лошадей ночью накрепко запирали в конюшнях. Сейчас сгодился бы, пожалуй, даже отощавший беглый каторжник Селден, который пару недель назад, свалившись по пьяной лавочке, с гранитного утёса, разбил башку о камни. Несмотря на лютый голод, одно лишь воспоминание о дряблой пропитой печёнке каторжника коробило зверя, и ком горечи подкатывал к горлу. То ли дело сдобная, упитанная миссис Бэрримор - жена дворецкого в Баскервиль-холле. Иногда она являлась зверю в голодных снах - румяная, аппетитная толстушка, вскормленная на чистом сливочном масле и парном молоке. В промозглом грязном Лондоне такую не сыщешь, там даже богачи соблюдают диету и занимаются физкультурой - от чего их мясо, наверняка, жёсткое и сухое.