Захарова Наталья Владимировна
voprosy masteru 5
***
- Сегодняшний вечер мы посвятим вашему рассказу о себе. - Генрих улыбнулся. - Я хочу знать о вас все.
Они, вернувшись с прогулки по ужасной улице, сидели на лавочке, находящейся на крыше, и пили горячий шоколад. Была глубокая ночь, город спал. Казалось, что не спали лишь они: двое на крыше под одним огромным пледом и черный пес, лежащий у них в ногах.
Элизабет взволнованно спросила:
- Что именно вас интересует?
- Я хочу знать, чем вы жили. Что делало вас счастливой, а что наоборот, несчастной. Я уже понял, что вы любите книги. Но уверен, что есть кое-что еще, о чем вы не рассказывали.
- В детстве я много рисовала.
- Вы... художник?! - Он рассмеялся,- И вы разбираетесь в красках и в цветах, смешиваете палитру, стараясь получить нужный оттенок?
- Немного...
- Откуда же вы брали сюжеты для рисунков? - Он все еще улыбался.
- Это так смешно?
- Это забавно. Простите, я тоже в каком-то смысле... и что же вы рисовали?
Ну, не мог он тогда не рассмеяться, узнав, что она так же, как и он, видит эту жизнь в красках! Ведь каждый из художников наверняка смотря на окружающий мир, невольно задумывается над тем, какими цветами его изобразить. Это несомненно роднило их, и было чрезвычайно забавным.
Элизабет обиделась и теперь не собиралась рассказывать дальше, поэтому он решил сам поведать кое-что о ней.
- Дайте угадаю,- он улыбнулся,- вы были непослушным ребенком, с ума сводили родных своим непослушанием, всем перечили и делали все всегда по-своему, за что неоднократно были наказаны. В итоге ваша кормилица была вынуждена схватить вас в охапку и увезти куда-то далеко, дабы ваши родные совсем от вас не открестились.
- Вам Лувиньи рассказал все?
Он покачал головой:
- Лувиньи было семнадцать, и он с ума сходил от своей влюбленности в одну особу, которая была старше его и замужем. Ему было совсем не до вашего отъезда.
В глазах у Элизабет любопытство смешивалось с догадкой.
- Марго также была вам не помощник. Она всегда была строга с вами, ни о каком понимании с ее стороны никогда не могло быть и речи. - Продолжал он. - Порой мне кажется, что она не была ребенком, что родилась сразу взрослой, прямо в чепце и толстых, не по сезону, платьях сине-серых оттенков.
Элизабет улыбнулась:
- Но откуда вам это известно? Я тоже также представляла ее всегда. Такой она сохранилась в моей памяти, когда я уехала, и такой же она осталась и сейчас. Но откуда вы знаете?
- Вы кого-нибудь еще помните из того времени?
Элизабет задумалась, и некоторое время молчала, Генрих решил помочь ей:
- Был еще один человек- мальчишка, которого все называли демоном из-за его внешности. Черные, растрепанные всегда волосы, которые просто не хотели укладываться в прическу из-за шрама на голове, а потом из-за того, что их обладатель возымел привычку трепать их рукой. Зеленые глаза, в которые вы однажды так посмотрели, что словно заглянули в душу. Этот взгляд он запомнил надолго, потому что он был прощальным и означал, что он проиграл. В своем желании добиться того, чтобы вы остались, он проиграл обстоятельствам, людям и самому времени. Вскоре он понял, что ваша родня с удовольствием все сделает ему наперекор.
- Как... Как его звали?
Генрих рассмеялся:
- Ему нравилось имя - Демон. Даже больше, чем свое собственное.
- Это были вы?!
- Да.
- Так, получается, что мы знакомы с вами уже давно? Я помню, что заблудилась в лесу, прячась там от всех...
- Я знал лес как свои пять пальцев и быстро нашел вас тогда.
Она улыбалась ему, словно встретила старого знакомого:
- Почему вы не сказали мне об этом сразу?
- Всему свое время. Так чем вы занимались после того, как уехали?
- Я брала уроки, много рисовала, читала...
- Хочу посмотреть на ваши картины.
Элизабет рассмеялась:
- Они ужасны. Тем более, я больше не рисую. Карандаши и краски меня не слушаются.
-Но вы должны. Неужели никогда не хотелось снова рисовать?
Тогда она просто пожала плечами. Но сколько же радости ей доставили подаренные Генрихом на следующее утро мольберт и краски с кистями! Ее глаза светились от счастья и благодарности, когда он преподнес ей этот подарок.
А он же, потешался, глядя, как на белом листе бумаги оживают невидимые ни для кого, кроме него самого, чувства. Как Элизабет наносит на белый лист бумаги мазки надежды, любви, безразличия, страсти, радости и счастья.
***
Лиам. Его так звали с самого рождения. И он, в общем-то, не имел до недавних пор ничего против своего имени. Сейчас же, он его ненавидел, так как ненавидел сам себя за сотворенное преступление. Он убил человека. Он убил самое невинное, самое божественное для него создание, которое должен был оберегать. И сейчас он постоянно видел ее глаза- пустые, мертвые, широко раскрытые...За все свое существование он не видел ничего страшнее.
Десять лет человеческой жизни осталось ей прожить, всего лишь десять лет... До смерти. А она была неминуема, и причиной этому был он.
Лиам не знал точно, из чего состоит тело Мастера, но сейчас он с каждым днем все существеннее ощущал, как его плоть внутри разверзлась и сквозь нее проступает чернота. Огромная дыра в области груди не была постоянной, она была меняющейся, спазмирующей: порой закрывалась совсем с дикой болью, порой открывалась снова, становясь больше. Когда чернота появлялась, она приносила ему облегчение боли, но только лишь временно. Он мог в эти секунды молиться о прекращении мучений, но не позволял себе этого. Никакой жалости к себе! Никакого милосердия, никакой пощады! Страдай, Лиам!
Как же он хотел сейчас сорвать с шеи кулон! Но, как назло, тот будто не хотел расставаться с телом Мастера: впился в него через одежду, оставив вокруг себя кровавые пятна.
Каждый день Лиама, словно диковинного зверя, навещали мудрейшие из мастеров, но даже они не могли объяснить происходящее. Хранитель также не видел подобного никогда. Он приходил чаще остальных, разговаривал с Лиамом, и, видя его муки, пытался уговорить выпить безразличия... Но тщетно.
Вот и сейчас, Хранитель остановился в дверях и вздохнул. Вид Лиама был ужасен. С раной на груди, оставленной любовью, он корчился на полу в белых облаках своих же выдранных волос. Он корчился от боли, царапая кожу на лице.
- Лиам...,- позвал его Хранитель, не будучи уверенным, что тот откликнется.
Лиам открыл глаза, хрипло прозвучали его слова:
- Вы решили? Когда меня накажут?
- Книга не хочет наказывать тебя,- Хранитель растерялся, потому что знал, какой поток недоумения последует за этим признанием.
- Я виноват, я сам прошу о наказании,- Лиам подошел к Хранителю. - Видишь? У меня черные глаза! Я чувствую это!
- Ты прав. Я предлагаю тебе решение. Твоя носительница проживет еще десять лет, ты знаешь. Перед смертью она родит ребенка- девочку. Ее полотно уже собирается. Не хочешь взглянуть на нее?
- Нет! - Лиам обхватил голову руками.
- Я хотел сделать тебя Мастером ее судьбы...
Лиам горько рассмеялся:
- Ты серьезно? Посмотри на меня! Ты думаешь, что я способен собирать судьбу ребенка?! Что я могу ей дать, когда у меня в груди - пустота? Твоя книга сошла с ума?!
- Не говори так!
- А то что? Накажете меня? Я об этом и молю.
- Выслушай меня, Лиам. Посмотри на ее полотно. Я дам тебе безразличия и тебе это удастся, не сомневайся. Оно притупит твою боль, хоть и ненадолго. И я обещаю, что если ты это сделаешь, я задам вопрос книге о твоем наказании еще раз. Да, я сделаю это, хотя никогда ничего не спрашиваю у нее по нескольку раз, это неуважительно...
Надежда еще жила в его сердце, слова Хранителя разбудили ее, и Лиам согласился.
Еще не собранное даже на треть, полотно, горело жизнью, переливалось радостными чувствами.
"Совсем как у ее матери, когда я только начал собирать его" - подумал Лиам и опустился перед полотном на колени, ноги его не держали. Он протянул к полотну руку, желая взглянуть на дитя любимой женщины, которое оставил сиротой.
***
Маленькая девочка с небесно-голубыми глазами уютно устроилась на руках у кормилицы. Пальцы женщины играли с ней в незамысловатую детскую игру, щекоча щеки и голый животик, вызывая у нее звонкий, задорный смех.
За окнами стояло лето, солнце играло в детской своими лучами. Девочка захотела поймать быстрый солнечный луч и потянулась ручкой в его направлении.
На руке ее, еще совсем не оформленное, до конца не сформировавшееся, виднелось родимое пятно...
***
- Я не могу смотреть на это больше! Зачем ты показал мне ее? Она как две капли воды похожа на мать...Кто занимается ее судьбой?
Хранитель усмехнулся:
- Я рад услышать от тебя этот вопрос. Дело в том, что я не нашел еще подходящего Мастера, да и время есть еще пока. Она не родилась. Десять человеческих лет, ты же знаешь...Ее полотно пока - это общая работа. Собираем всеми Мастерами, хотели поручить тебе. Если бы ты собрал его правильно, то чернота бы отступила.
- А дальше? Как же дальше, Хранитель? Как быть с моими чувствами? Я ведь знаю сейчас, что ее мать жива еще. Я очень хочу взглянуть на нее, хоть одним глазом, но не могу. Я бы сошел с ума, если бы Мастерам было это позволено. Я бы выплакал все слезы, если бы они были у меня, если бы умел плакать. Ты надеешься, что дочь затмит мать в моем сердце? Что я забудусь? На что ты надеешься, Хранитель?
- Внеси свой вклад в общую работу. Что ты хочешь дать ей?
Лиам усмехнулся:
- Я убил ее мать. Я уже внес свой вклад в ее судьбу. Но у меня к тебе тоже есть предложение. Я думаю, что твоей кровожадной книге это понравится.
- Говори.
- Отправь меня в Человеческую жизнь. Я хочу хоть несколько лет подышать одним воздухом с любимой, хоть будучи ребенком. А эта девочка...,- он обернулся к полотну,- пусть ее нелюбовь разобьет мне сердце.
Хранитель задумался, отошел в сторону, полистал книгу. Он то хмурился, то на его лице возникала улыбка, то снова хмурился. Листал страницы бесконечно, словно решал ребус, искал чего-то.
Наконец, сказал:
- Книга не против. И все сходится. Если ты отправишься сейчас туда, то ты родишься на десять лет раньше девочки, еще застанешь мать в живых, хотя я не понимаю, зачем это тебе. Но это, может быть, твое предсмертное желание...Все сходится...Узнаешь ты ее по родимому пятну, ну и... Мне ли объяснять тебе!
Лиаму ничего не надо было объяснять. Он знал, что его предложение книга примет, он чувствовал это, иначе и быть не могло. Провидение дало ему здравую мысль-решение за его страдания, хоть он и не просил. Мысль была такой яркой, что просто не могла быть неверной.
Пустота внутри его ухнула и дрожала теперь заживающей раной. Все решилось. Все так и должно было быть с самого начала.
- Как ее будут звать?
Хранитель проворчал что-то себе под нос, но ответил:
- С вероятностью небольшой ее будут звать Элизабет, но, возможно, иначе. Ты же знаешь, что судьбы людей, которые еще не родились, очень трудно предугадать. Они зависят и от самих людей тоже...
- Да, именно поэтому я хочу попросить тебя: проследи, чтобы я получил сполна. Пусть мое полотно собирает опытный Мастер. И ее полотно тоже.
Хранитель в предвкушении потер руки: его самого радовало то, что проблема решилась. Он за столько лет уже перестал испытывать жалость.
- Не сомневайся, Лиам, не сомневайся...
Лиам улыбнулся той улыбкой, на которую только был способен, и дотронулся до рамки полотна девочки:
- Здравствуй, Элизабет. Да, она назовет тебя Элизабет, "Посланная богом". Это так на нее похоже...
Дрожащей рукой он вынул из груди розовый осколок, усмехнулся тому, как легко у него получилось теперь это сделать:
- Люби, Элизабет, люби! Всегда, всенепременно, люби!
Розовый кусочек прикрепился к полотну и сверкнул ярко, словно понял, чего хотят от него.
***
Странное чувство беспокойства поселилось в душе Генриха, когда он перебирал в голове все события сегодняшнего дня, анализируя и обдумывая каждое. Сейчас он был один, сидел перед камином, а огонь то вспыхивал, то затихал, искры потрескивали в такт мыслям молодого человека, словно подтверждая их правильность, и Генрих сейчас был рад этому единственному собеседнику. Элизабет ушла спать примерно час назад, и, наверное, уже спала сном младенца. На миг он представил ее растрепанные черные волосы на белоснежной подушке, но быстро отогнал от себя ненужные мысли. Ни к чему хорошему они бы не привели сейчас.
Что же происходило в его жизни? Он не узнавал сам себя. Раньше он не верил в судьбу, считал все разговоры о предначертанном свыше полной чушью, а веривших в это лжецами и лентяями, которые оправдывали данной теорией свое нежелание бороться за что-либо, просто плывя по течению жизни и событий. Его всегда раздражали досужие домыслы существования чего-то высшего, якобы способного повлиять на судьбу человека. Он высмеивал все теории, разговоры, мысли...
И вот теперь, всего за неделю, вдруг, пришло осознание существования высшего разума, а вместе с ним появился страх. Генрих словно боялся наказания за свою прежнюю слепоту. Знал, что чем бы оно ни было, оно есть, существует. Доказательство тому - голубоглазое создание, мирно спящее в соседней комнате. Снова в его голове возник ее образ, и он не смог преодолеть желание взглянуть на нее. Просто убедиться, что с ней все в порядке- вот было объяснение для его возбужденного разума, кричавшего о том, что сама идея заглядывать в ее спальню плоха, и может привести к потере и без того хрупкого доверия к нему.
Осторожно, стараясь не скрипнуть дверью, он приоткрыл ее, заглянул в комнату, и в следующий миг бросился к Элизабет, которая, свернувшись калачиком, лежала на полу и беззвучно рыдала.
Ее сильно трясло. Ночная рубашка, мокрая от пота, задралась выше колен, мокрые пряди волос налипли на лицо... Побелевшие пальцы на руках, обхвативших колени, рисовали полную картину ужаса испытываемого ею припадка, а именно: сильнейшей истерии, случившейся с ней.
Ни звука не вырвалось у нее, когда Генрих поднял ее с пола и сильно обнял. Она не сопротивлялась. Казалось, ей было все равно: она даже не понимала, где сейчас находится.
Поняв, что Элизабет продрогла настолько, что у него не хватит тепла, чтобы быстро ее согреть, он протянул руку к лежавшему рядом на кровати одеялу, наспех завернул в него ее, и вышел из комнаты с ней на руках.
Камин еще не погас и, пододвинув кресло ближе к нему, Генрих разместился в нем вместе со своей драгоценной ношей. Стараясь быстрее согреть Элизабет, он стал растирать ее спину через слой толстого одеяла, и уже скоро благодарное за тепло тело девушки стало понемногу расслабляться. Шеей Генрих чувствовал ее уже практически спокойное дыхание, но вскоре новый поток слез намочил его рубашку. Понимая, что Элизабет надо выплакаться, он не мешал. Успокаивающе похлопывая ее по спине, он шептал нежные слова и заметил, что негодование и злость к обидчику любимой женщины растет с каждой минутой.
Генрих взял стакан с недопитым до этого крепким спиртным с недалеко стоящего стола и, сделав несколько глотков, поднес бокал к губам жены.
- Тшшш, надо, девочка моя, станет легче, давай...по глоточку. - Она послушно испила из бокала. - Молодец! - Он поцеловал ее в лоб и улыбнулся, впервые за сегодняшнюю ночь, встретившись с ее заплаканным взглядом. - Пусть лучше утром болит голова, чем сейчас душа, верно?
- Почему, Генрих? Почему он так поступает со мной? - Тихий шепот сорвался с ее губ.
В ответ он вздохнул:
- Я не знаю. Вариантов тысячи.