Annotation
История, которая случилась в самую длинную ночь, у лесного костра, где собралась погреться всякая нечисть.
Вышло немного "по-гофмановски", сказками в сказке.
Осокина Ярослава
Осокина Ярослава
Зимний костер
Это могли быть разбойники, коротающие ночь в чаще, далеко от хоженых троп. А то и хуже, шайка мародеров из местных, ничего не боявшихся, злобных, испорченных ублюдков. Могли быть солдатики из королевского войска: они-то, даже если и не поделятся похлебкой и теплой одеждой, от костра не прогонят, и не отберут последнее. Хотя и солдаты разные бывают, некоторые что твои разбойники, оборванные и нищие, до чужого добра жадные.
А то и проще - всего лишь крестьяне, перебирающиеся в безопасные места, подальше от сгоревших домов и вооруженных стычек.
Могли быть - но не были. У затухающих углей лесного костра, под черными сплетенными ветвями деревьев, собрались зимние духи. Огонь, верно, украли. У них-то ни умений, ни смелости разжечь его не хватило бы. Они жались поближе к мерцающему свету, протягивая лапы и руки к теплу. Странные, невиданные существа собрались в самую длинную ночь в году со всего леса, одни косматые как звери, другие на людей похожие, разве что высокие чересчур или, наоборот, крошечные, а какие-то и вовсе словно сухие изломанные ветки, коряги, груды сухих мертвых листьев.
Духи наверняка уже знали, что он стоит за стволом дерева, совсем недалеко. Некоторые искоса поглядывали в его сторону, а кто-то даже хихикал и цокал зубом. "Ууу, мням-мням," - послышалось издевательское пришепетывание, будто кто-то палкой ворошил в сухой траве.
Но какая там трава. Декабрь: снег, холод, мертвые деревья. Смешливые летние духи давно спят и видят в своих снах весну, эти же злые, голодные и замерзшие. Да и костер почти совсем потух.
Он-то знал, что вряд ли что-то хорошее будет, когда шел на свет огня. Но стылый воздух пробрал уже до самых костей, а ему позарез нужно было остаться в живых, и для того согреться хотя бы немного. Будь это люди, он бы сумел подкрасться и сначала рассмотреть их издали, придумать что-то - или же пройти дальше, неуслышанным. С духами так не получилось.
Их черные лапы, руки, ветки тянулись все ближе к углям, а те гасли; ночь едва началась, но даже и не всем духам было суждено ее пережить. Тут были и слабенькие, привыкшие к домашнему теплу домовые, чьи дома погорели прошлым днем, когда люди герцога преследовали мятежников, а те, чтобы отвлечь от погони, подожгли по пути деревню. Людей-то спасли, только о домовых духах никто не побеспокоился, ходили теперь по лесу, полусумасшедшие, оборванные.
- Если костер разожгу, пустите погреться? Вреда не причините? - спросил, подходя, путник. Он встал на виду у всей лесной братии, смотрел на них изучающе.
Был он сутул и высок, совсем еще молод, одежда на нем черная висела, будто с чужого плеча, на лице были следы стертой крови, голос был сиплый и сорванный, - через силу говорил этот человек. Но взгляд его был тверд, ни капли страха, только ожидание и усталость.
- Что ж, ты совсем не боишься, человек? Мы ведь схватим тебя, переломаем, да мясцо твое съедим, - захихикал тот же голос, что и прежде.
- Вам же хуже. Огонь почти угас, а ночь морозная, - пожал плечами путник.
Всколыхнулась, всполошилась лесная нежить. Один из них, похожий на бородатого старичка, с руками-ветками, прошуршал что-то, и духи угомонились.
- Пройди сюда, человек, разожги нам костер, но если оплошаешь или заснешь, мы тебя с потрохами съедим... таков порядок... ты сам к нам пришел, сам отдался.
Человек подошел поближе, сбросил небольшую суму из связанных черных тряпок наземь, встал на колени и склонился к углям. «Мне нужны ветки, - бросил он в сторону. - Несите сухие ветки». И начал старательно дуть. И будто больно ему было, он срывался на хриплый кашель и сжимал рукой в рукавице замотанное тканью горло. Но угли снова разгорались, краснея как драгоценные камни, а когда сверху шлепнулась охапка хвороста, принесенная лешаком, человек рассерженно и хрипло рявкнул: «Сухие же, я сказал! с этим гореть ничего не будет!»
«Экий ты сердитый», - засмеялся женским голосом кто-то косматый напротив него, и слегка дохнул на хворост - от веток рванулся пар вверх, и человек одобрительно хмыкнул. Из мешочка на поясе он вынул огниво, выложил сухую тряпочку под хворост и неумело, но усердно стал разжигать огонь. Чувствовал, как столпились вокруг лесные духи и как они вздрагивают, когда от удара по кресалу рассыпаются звездчатые искры. С третьего удара тряпочка занялась, да и угли прежнего костра уже не дремали, ветки начали потихоньку тлеть.
Лешаки натаскали хворосту, который снова высушило то же косматое создание, и скоро костер взвился сильно и жарко, освещая черные деревья до самых макушек.
Пусть и голодно, да без тепла в такой холод не переночевать. Многим из них и холод не страшен - заснут только, но некоторые могут вовсе замерзнуть, стать такими же стылыми корягами и пнями, каких в лесу полно, и уж никто их весной не добудится. Потому и любят лесные пугать человечков, которые ночуют у костра, чтобы прогнать их и самим погреться, набраться тепла про запас.
Расселись кругом по поляне, - теперь подальше от огня, который мог опалить. Человек сел рядом с кучей хвороста, чтобы вовремя подбрасывать его, а к нему неожиданно приткнулся оборванный лешачок, похожий на злого ребенка с темным лицом, и косматое круглое существо, которое высушило хворост. Оно же ему шепнуло: "Не спи, человечек, а то съедят, тут все голодные". Он невесело усмехнулся в ответ и потер горло сквозь тряпку.
Старичок с руками-ветками откашлялся.
- Будем сказки сказывать, - прошуршал он тихо, но услышали все, и малышня захихикала, заелозила, устраиваясь поудобнее. - И ты, человек, тоже будешь говорить, не то не выйдешь живым отсюда.
Глаза человека вдруг мрачно прищурились, будто что-то ему показалось смешным. Лесной дух в черных перьях на той стороне поляны запищал противно: «И если история твоя не понравится, тоже не отпустим, да-да-а!» Соседи захихикали, но человек и не повернул к ним головы.
- Я первый, я первый, - засвиристел один из духов, похожих на изломанные ветки, сидевших кучкой рядом друг с другом и постоянно шуршащих, пришепетывающих.
Засвиристел, а потом стал быстро-быстро рассказывать путаную историю о болотной кикиморе, которая не то замуж за лягушку собралась, не то суп варить, а потом и вовсе в горах заблудилась и высохла. Слушали невнимательно, перебивали постоянно, зато сородичам его очень понравилось, и они одобрительно ахали и охали все разом, и восклицали, видно, слушая историю не в первый раз, "а вот про горку расскажи, ха-ха! ну-ка, ну-ка, еще пропустил, как она медведя встретила, и про рябинку тоже!"
Человек вдруг почувствовал, что маленький лешачок со злым лицом совсем прижался к его ноге и трясется. «Ты, никак, замерз», - сказал ему человек. А потом вдруг стянул с себя одну из меховых рукавиц. "Большая она мне, - прошептал лешачок. - Не нужно".
Но человек достал нож, - и некоторые духи прянули в стороны, завидев отблеск пламени на стальном лезвии, - проделал им три дыры в рукавице, для головы и рук, и натянул на лешачка, и тому впору пришлось, укрыло теплым до колен.
- Пахнет мертвым, - озадаченно посмотрел на человека лешачок. Тот в ответ лишь склонил голову, и черные волосы закрыли его лицо.
- Это ничего, выветрится, будет костром только пахнуть, - сказал он немного погодя. Из своей сумы вытянул кожаную перчатку и надел ее. «И это мертвым пахнет, как и ты сам», - прошептал лешачок. Человек прижал палец к губам. «Это ничего», - повторил он.
К тому времени сказка про кикимору закончилась, и невысокое существо, похожее на румяного мужичка, с круглыми щеками, рваной косматой шубейкой, медвежьими ушами и мохнатыми лапами, откашлялось солидно и, блестя глазами, заговорило густым медовым голосом: «А вот я расскажу вам о кладе, который спрятал старый разбойник Уриу Густо-Пусто. Грабил-то он много, да пропивал еще больше, а уж со своими подельниками завсегда дрался, как до дележки доходило. Самый он сильный был, большущий да могучий, хоть и состарился, а силы не убывало. А все из-за одной ведьмы.
Случилось это, когда Уриу еще молод и хорош был собой. Как-то спал он в лесу, там на него набрела лесная дева и влюбилась в него. Уриу наобещал ей с три короба, и что до гроба верен будет, и что возвращаться будет к ней каждые год, и еще - когда найдет самое большое сокровище, вернется к ней навсегда. А она за это зачаровала его, так что ни один враг не мог его победить.
Один раз он и правда вернулся к деве спустя три года, уж как она радовалась да ласкала его, словами не передать. А потом в делах своих разбойничьих он позабыл ее, вспоминал лишь добрым словом, когда в очередной раз удавалось из передряги выбраться живым. Время шло, покрывался он шрамами и рубцами, выживал даже после самых страшных ударов, хотя и давно его красивым назвать никак не мог, лицо уродливо было, не единожды разрубленное и кое-как сшитое коновалом из его шайки...
Однажды проезжал мимо знакомых мест, но леса того не было больше - одним сухим жарким летом выгорело все, лишь черные стволы остались, и ведьмы своей лесной он не нашел. Что с ней стало, было ему неведомо, да он и не старался разузнать - все забот меньше. Не любил он всякие обещания давать, и ему легче было без этого груза.
А скоро Уриу получил свою кличку, прилепившуюся к нему до конца дней его - Густо-Пусто. Как разживется добычей, так сразу и спускает ее. А уж как дерется за нее, любому своему подельнику запросто зубы повыбивает - и за что? Все равно к концу дня ни монеты не останется, пропьет и прогуляет. А то, бывало, и сиротке какому целую шапку золотых насыплет с пьяных глаз, потом, правда, как проспится, ищет его, да уж куда там.
Разжился как-то сундуком заговоренным: никто, кроме хозяина открыть его не может, а все без толку, пустовал сундук.
И пил-то как, до страшных чертей напивался и дрался даже с ними, кулаками в воздухе махал, а то вдруг начнет что-то мерещиться, и он плачет горючими слезами, и оправдывается, мол, нет, не успел, не нашел еще. Может, вспоминал то обещание, данное лесной деве, что вернется, найдя самое большое сокровище… А какое оно, это сокровище, кто знает? Он и сболтнул тогда, потому что хоть всю жизнь ищи, да не найдешь, а потому такое обещание можно и не выполнить никогда.
На старости лет часто вспоминать это стал, да вроде, говорят, даже вправду искать начал, расспрашивал всяких ученых людей, что ему на большой дороге попадались. Иной раз, если ответ ему нравился, так отпускал человека, не вредил ему. Впрочем, редко так было, с годами он только бешенее становился, управы на него не могли найти свои же подельники.
А тут как-то ограбили они обоз, дело вроде бы и обычное для них-то, да только по слухам, в том обозе тайно перевозили королевские регалии: цепь, меч и корону. И вроде бы вещички эти Уриу себе забрал. И в тот раз отчего-то не стал свою долю спускать на выпивку. Ребята его в недоумении долго ходили, а потом Уриу ни с того ни с сего заявил, что помирать пора уж, чует сердце, а потому едет на родную сторонку. По дороге как ехали, выкапывал разбойник всякие деревца молодые, которые приглянулись ему, и в возок, который с собой взял, укладывал с корнями прям. Дело по осени было, так еще и орехов и желудей корзину набрал, его подельники не знали, что и думать. Верно, вожак последний разум потерял.
А приехали они все на погорелище, что осталось от того леса заповедного, где жила ведьма, полюбовница Уриу. Два дня разбойники кляли своего атамана на чем свет стоит – деревца вкапывали вокруг озера, что раньше посередь леса росло, желуди да орехи разбрасывали. На третий день пир приказал устроить, набили дичи, вертелов наставили, ребятки сгоняли за вином да девками в городок по соседству. Гуляли весь день и всю ночь, а на следующее утро хватились Уриу. Нет и нет его нигде, будто и не было. Аукали, звали, а потом и нашли – лежит мертвый у озера, будто прилег и заснул. А уж лицо-то спокойное было, словами не передать.
Простила его ведьма, забрала к себе. Ну, там и похоронили его, а вместе с ним сундук его заговоренный. И говорят, тяжел он был, да все не открывался, уж его и топорами разломать хотели, а топоры отскакивали да по хозяйским ногам норовили попасть. Вот там, говорят, золотишко лежит, и королевские штуки эти тоже.
А я точно знаю, что золото есть и меч, и цепь, и корона. Лежат они на берегу озера, а на могиле три приметных камня, мал-мала-меньше. Сейчас-то вокруг озера лес снова растет, разбойничьими руками посаженный, да рук этих не помнит, тихий лес, светлый. Хранит его ведьма, как память о любимом».
Замолчал дух, засопел в кулачок, и остальные притихли. Кто-то из свиристельщиков тихую песню затянул – четко не разобрать, но ровно о чем-то ясном, летнем. Будто солнышко рябь воды перебирает, будто ветерок ласково камышами шуршит, а небо далекое-далекое, синее-синее...
Долго еще молчали, и человек сонно клонить голову начал, но подтолкнули его сбоку, и косматое создание хихикнуло: не спи!
- А про любовь! Про любовь я тоже знаю, рассказать? – воскликнуло создание. Кто-то заворчал недовольно, но зашуршали духи: пускай про любовь, пускай.
«А жила как-то на свете одна девица, краше не сыскать. Звали ее Руннон, и хотя родители ее были из простых крестьян, сватался за нее купеческий сын, и помолвлены они были давно.
Руннон была на все руки мастерицей, все, за что ни бралась, спорилось у нее, пела она как соловушка, ласкова и добра была, так что любили ее в деревне все, от мала до велика. Немало сердец молодецких разбилось о ее улыбку, но верна она была лишь своему суженому. Да вот беда вышла: отправился как-то юноша по делам отцовским за перевал в город, и не вернулся. Злые языки поговаривать стали, что нашел он там себе другую невесту, побогаче да познатнее, но Руннон не верила.
Каждое утро, выгнав коровушку свою на выпас, вставала у дороги, вглядывалась вдаль. Каждый вечер, закончив с дневными делами, стояла у околицы, заслонив глаза от солнца, ждала. А он все не ехал, и вестей от него не было, вот уже какую седмицу. И лето прошло, осень наступала, ночь подкрадывалась быстрее, и стала мать ругать девушку, не пускать по вечерам за околицу. Боялась, что какие лихие проезжие беду учинят.
А девушка не слушалась, тайком из дому выскальзывала, и стояла, смотрела, покуда совсем уж темно не становилось.
И случилась-таки несчастье. В окрестье давно уж разъезжали разбойники, прятались у перевала, грабили путников. Место для них очень уж доходным оказалось, и оживленно, и нападать легко. Несколько раз проезжали и нашу деревеньку, и тогда заприметили девушку. Атаману по сердцу она пришлась, и решился он на злое дело: умыкнуть девицу и при себе оставить. У них в горах схрон был, в пещере, там и обитали.
И вот подкараулили они ее, схватили и поскакали. Она и крикнуть не успела, дыхание сперло, а потом уж, когда в себя пришла и стала на помощь звать, поздно уже было. Далеко деревня осталась, впереди были горы.
Горько плакала красавица Руннон, что ослушалась мать свою. Жениха своего поминала, которого уж точно не увидит никогда. Звала его по имени, но голос ветер относил.
А крепчал все, ветер-то. И вдруг снег повалил, редкий сначала, для осени еще ранний. А тут откуда ни возьмись, навстречу скачет всадник с фонарем в руке. Руннон и голос боялась подать, вдруг и на него беду накличет. Разве может что один человек против целой дюжины разбойников сделать.
А всадник ровно и не боялся никого, скакал навстречу, а как поравнялся с атаманом, остановил коня. Не верила она своим глазам сначала, но это оказался ее жених, пропавший летом еще. Жив-здоров, смотрит на нее ласково, будто не видит всех этих страшных разбойников.