— Боба! — позвал кот. — Пришли кого-нибудь, заказать хочу!
Козёл тем временем открыл глаза, в которых читалось какое-то решение.
— Бери злопипундрия, — посоветовал он вполне дружелюбным тоном, — его тут нормально делают, и капусту кладут хорошую. Правда, дорого. Хотя — не тебе же платить? Кстати, ты решил, кто тебя кормит? За счёт заведения — даже не думай.
— А вот заведение и решит, кто платит, убеждение с меня, — пожал плечами кот.
— Даже так? То есть ты настолько крут? А почему ты, такой крутой, туда не сел? — козёл показал рогом на столик с перевёрнутой кружкой.
— Место не понравилось, — сказал Базилио.
— М-м-мэ… — протянул козёл, принимаясь за новую порцию сена. — В чём-то ты прав. Под кружкой — «гасилка», артефакт такой, — снизошёл он до объяснения. — Ничего особенного не делает, просто разряжает любые батарейки в нуль. Ты как, на батарейках?
Базилио собрался было ответить какой-нибудь колкостью, но тут к столику подошла подавальщица, довольно симпатичная рыжая сучка. Увы, в глазах её плавала муть — IIQ девушки был где-то на грани. На шее болтался потрёпанный ошейник с бляхой. Судя по надписи бляхе, она была записана на Бобу как его личный электорат.
— Бобе скажи — пусть злопипундрия сделает, одна порция, — медленно и чётко произнёс кот.
Девушка вдруг впала в ступор. На гладком рыжем лобике нарисовалось что-то вроде складки, знака напряжённой работы ума.
— А нету, — наконец, сказала сучка. — Съели, — она развела лапами.
— И щупалец кровососа не осталось? — строго спросил козёл.
Девица всем своим видом показала растерянность и непонимание.
— А что есть, скобейда рваная? — проворчал козёл.
Сучка нервно зевнула, показав клычки. Видно было, что мыслительный процесс давался ей нелегко.
— Меню есть, — наконец, сообразила она. — Может, меню?
— М-м-мэээ… А может и тебю, — козёл ухмыльнулся по-козлиному и подмигнул Базилио. — Не хочешь эту сучку?
Кот поморщился.
— Я вообще-то собирался поесть, — напомнил он.
— Ну так я о чём? Ты же плотоядный? Как насчёт свежатинки? Эй, Боба! — крикнул он. — Тебе эта скобейда блохастая ещё нужна или её можно на кухню?
— Не надо, — резко перебил Базилио. — Не люблю собачатины.
— У тебя предрассудки какие-то? — козёл повёл янтарным глазом. — Или религия не позволяет?
— Я всё-таки кот по основе, мне собачий запах отбивает аппетит, — объяснил Базилио. — Если бы мышку или крыску — другое дело.
— Крыску? Это идея. Боба! — закричал козёл. — Ты крысу замочил?
— Сутки отмокает! В маринаде! — крикнул в ответ Боба. — Обычную порцию?
— Двойную, — попросил кот.
Глупая сука-подавальщица так и стояла, хлопая глазками. Базилио шлёпнул её по попке — та благодарно завиляла хвостиком — и отправил восвояси.
— Может, по маленькой? — предложил козёл. — За знакомство?
Базилио прикинул перспективы. Козёл мог быть полезен как источник информации. Душа просила оттягона. К тому же делать некоторые вещи на трезвую голову было как-то некомильфо — а в том, что делать их придётся, кот уже нисколечко не сомневался.
— Можно и по большой, — решился он. — Какую рекомендуешь?
— Кристалловскую, — посоветовал козёл. — Её на пердимоноклях настаивают.
— И что это даёт? — решил узнать кот. — Очищает?
— Нет, создаёт эффект очистки, — солидно пояснил козёл. — То есть кажется, что это можно пить.
— Ну давай кристалловскую, — согласился кот. — Кстати, меня зовут Базилио. Перс. Специалист по проблемам.
— По созданию или по решению? — прищурился козёл. -
— Это взаимосвязано, — кот пожал плечами.
— И то верно. Септимий Попандопулос, — представился рогатик. — У меня узкая специализация. Козёл опущения.
Inspiratio. Видение Пьеро
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ
Возьмите экстаз и растворите его в абсолюте.
А делов-то и было, что в недобрый час Пьеро, пользуясь равнодушием Арлекина и снисходительностью Карабаса, раздобыл водки, закинулся айсом и наебенился в сраку. Не исключено, что даже и в дупу.
Но лучше не будем спорить, а, в соответствии с упомянутым, положим правильное: видимо, так склалось, что Пьеро наебенился. И мало что видимо, но и более того — видимо-невидимо. Но вот по какому случаю? Этого он ни сказать не мог, и даже в душе не ёб. Ибо, наебенившись, поэт потерял не только покой и волю (это бы ладно), но также и память о предшествовавших сему обстоятельствах. Она куда-то улепетнула, его нежная память, она покинула его без спросу. А может, волки срать уехали на ней? Что ж: и так бывает.
Но, во всяком случае, одно было ему дано в ощущениях clarus et distinctus[8]: он страдал.
Как он страдал? Не так уж и трудно догадаться, любезнейший мой читатель! Ибо не в первый раз — по секрету шепну: и не в последний — застаёшь ты нашего героя в таком состоянии. Да, да, именно: Пьеро отчаянно мутило.
Впрочем, то было бы ещё полбеды. Ибо самое тяжкое в этом некстатнем и пакостном испытании было то, что сгустившиеся тучи никак не прорывало очистительной грозой. Говоря без экивоков, тошнота как бы охватывала всё существо поэта, — казалось, тошнило даже локти и колени — но при всём при том он никак не мог проблеваться.
— Буэээ, — поэт попытался решить проблему волевым усилием. Тщетно. Блевотина ножом подступила под горло, обжигая его крепчайшей кислотой, но бессильно сползла обратно, в страдающий мягкий желудок.
Вдруг некая тоненькая иголочка пронзила позвоночник поэта. Оно было не больно, а сладко: то вещий Дар пробуждался, открывались потаённейшие родники и очи души. Подняло, понесло, развиднелось, накрыло, сошлось — сarmen, metus, merum, mustum, reditus[9]. Явственно обнаружились какие-то маяки, резеда, мистраль. Впрочем, через секунду всё это умерло и растлилось, образовав по ходу барьер, или экран, или завесу жёлтого тумана.
Пьеро попытался повернуть голову. Туманный барьер повернулся вместе с головой. Дальнейшие попытки приводили к тому же результату. Маленький шахид даже взрыднул: он стремился к резеде и мистралю, он всю жизнь стремился к резеде и мистралю, и тут такой афронт. Кто б не взрыднул на его месте?
И в этот самый миг откуда-то отовсюду грянул громовой неслышимый — да, вот так и бывает в тех местах, куда по нечаянности вознёсся дух поэта — голос. Он был настолько оглушающе тих, что поэт сначала не разобрал, что ему говорят — вернее, о чём спрашивают.
Голос повторил то же самое, и на этот раз Пьеро что-то услышал:
— …шки или…ешки? — вопрошали его, и от его ответа зависело всё — и в то же время совершенно ничего не зависело.
— А разница? — нашёлся маленький шахид.
— Никакой, — признали свыше.
— Ну тогда первое, — наугад сказал Пьеро.
— То есть ты желаешь созерцать причины и начала последующих событий? — в нездешнем голосе прорезалось нечто вроде интереса. — Что ж, изволь.
Завеса тумана разорвалась снизу доверху, и Пьеро увидел небольшую комнатку с фикусом, торшером и роялем. За роялем сидела небольшая музыкальная обезьянка, а рядом возлежала старая, поседевшая поняша в круглых очках.
— Ещё раз, — скомандовала она обезьянке и запела:
— Я хочу… незнакомую женщину…[10]
Тоненький детский голосок подтянул:
— И знакомую тоже хочу-у-у…
— Стоп! — распорядилась старая поняша. — Где чувство? Страсти больше, страсти! Ты хочешь! И знакомую, и незнакомую!
— Зинаида Петровна, — прозвучал тот же голосок, — я маленькая ещё. Я пока никого не хочу…
Тут Пьеро, наконец, заметил смешную девочку-поньку в белых гольфиках, с завитой гривкой и бантиком между ушками.
Старуха посмотрела на ученицу недовольно.
— Ты чем поёшь, Лёвушка? Вот чем поёшь, тем и хоти! Ещё раз. Вступаешь сразу, на ре-диезе. Редиез — ми — ля-я… Поняла? Вот так вот: и знако-о… тут четверть, потом восьмушки… мую — то-о… четверть, слышишь? не держи… то-о… и две восьмушки — же хочу-у… не тяни в паузе, там тоже четверть, а не у-у-у. Жора, с того же места, — бросила она обезьянке.
— Я хочу… незнакомую женщину… — запела седая, вытягивая шею.
— И знакомую тоже хочу-у… — девочка постаралась изобразить страсть и в результате не попала в ноты, отчего смутилась окончательно.
Зинаида Петровна не остановилась.
— Необвенчанную и обвечанную! — вывела она уверенно и страстно, добавляя в голос вибраций.
— Зинаида Петровна, а что такое необвенчанная? — перебила девочка.
— М-м-м… Рано тебе об этом знать! — отмоталась седая поняша. — Жора, ещё раз, с фа начинаем! Необвенчанную и обвенчанную…
— И несу-ущую в чёрном свечу-у… — уныло закончила девочка.
— Ужас! — учителььница на этот раз рассердилась всерьёз. — Опять голос деревянный! Ты как пень поёшь! Если б не твоя мама, я б тебя давно выгнала, — проворчала она так, чтобы девочка услышала.
Девочка услышала: глаза её подёрнулись слезами. Она хлюпнула носом, но потом взяла себя в копыта и зло оскалилась.
— Как пень? — переспросила она. — Значит как пень, да? Жора! Ёлочку, две четверти!
Старушка и сказать-то ничего не успела, как обезьянка забренчала «па-бам, па-бам».
— В лесу родилась ёлочка, а рядом с нею пень! Имел он эту ёлочку четыре раза в день! — выдала Лика.
У седовласой поняши отвалилась нижняя челюсть.
— Ему сказала ёлочка — иди ты нахуй, пень! — «нахуй» прозвенело серебряным живым колокольчиком. — Вот подрасту немножечко, тогда хоть целый день! Немножечко-немножечко, тогда хоть целый день! — девочка вертанула хвостиком и лихо зацокала передними копытами.
Учительница приподнялась, усталые глаза её загорелись.
— Вооот! — простонала она с облегчением. — Вот теперь чувство слышу! Жора, ещё раз! Две четверти, престо!
— В лесу родилась ёлочка… — бодрячком вступила Зинаида Петровна и посмотрела на ученицу с надеждой.
— А рядом с нею пень!!! — маленькая поняшка, наконец, распелась, слова полетели по воздуху, как разноцветные птицы.
— Имел он эту ёлочку… — голоса учительницы и ученицы красиво переплелись, и Пьеро провалился в звенящее облако.
Внутри облака оказалось довольно-таки неуютно. Оно было сырое, холодное и остро пахло чем-то химическим.
Присмотревшись, Пьеро увидел за клубами пара — а может, дыма? — огромного хемуля с обвисшим клоком серой шерсти под подбородком. Пьеро слыхал, что хемули растут всю жизнь, и понял, что перед ним существо древнее, почтенное, может быть даже заслуженное. Последнюю догадку подтверждала старомодная юбка с порыжевшими кружевами, золотые очки на морде, а также убранный в рамочку документ на столе — оказывается, тут был стол — с надписью: «Доктор биологических наук, адьюнкт-профессор факультета биохимии Бибердорфского Университета, доцент, заведующий лабораторией биоинформатики…». Дальше шло что-то мелким шрифтом, а в конце крупной прописью было выведено: «Г. Эльфант».
Существо восседало на некрашеном табурете возле установки со стеклянными ёмкостями, напоминающей самогонный аппарат, и сосредоточенно подкручивало какой-то краник.
Пьеро, осмелев, подошёл поближе к существу и осторожно подёргал его за шерсть на горбу.
Существо обернулось и посмотрела на поэта как на говно.
— Гжещ! — крикнул хемуль. — Кто выпустил лабораторный материал?
— Я не материал, — позволил себе возразить Пьеро.
Учёный хемуль снова посмотрел на него — на этот раз как на несвежую пиздятину.
— Тогда кто? — осведомился он, всем своим видом показывая, что мнение самого поэта ему глубочайшим образом безразлично.
— Идеал, быть может? — предположил Пьеро.
— Идеал? Это вряд ли, — хемуль одарил поэта ещё одним взглядом, трудновыразимым словами, но не содержащим ни миллиграмма сочувствия и симпатии. — Гжещь, сцуко, да где ж ты бродишь, пердолонэ в дупэ?
— Пес це ебал! — донеслось откуда-то издалека. Голос был молодой, нахальный и недовольный.
— Чиг ты сен з хуем на глову позаменял? — хемуль рассердился, но тут в глубине установки что-то самодовольно булькнуло и из ближайшего краника закапала прозрачная жидкость.
— О, тёпленькая пошла! — воскликнул хемуль и крантик открутил на полную. Жидкость полилась тоненькой блестящей струйкой. Хемуль осторожно её понюхал, на морде образвалось выражение глуповатого самодовольства. Он занюхнул швыдче — и внезапно отвалился, брякнувшись с табурета оземь.
— Слава те Доче, продукт нормальный, — сказал некто третий, невидимый. — Да где же этот Бженч…
Прозвучавшее слово было настолько непоэтично и оскорбительно для слуха, что Пьеро потерял нить, и слабенький ум его тут же отъехал и затерялся в тумане.
Из тумана выплыла огромная башка, поросшая плесенью. Присмотревшись, Пьеро понял, что она принадлежит какой-то рептилии, а вокруг — вода, на вид несвежая.
— Ты антисемит? — спросила голова.
— А я почём знаю? — удивился Пьеро, причём дважды: непонятному слову и собственному ответу. Ответ был совершенно не в его духе, он был чужд поэту интонационно и ритмически.
— А уж не из этих ли ты часом? — башка подозрительно наморщилась. — Что-то носик у тебя длинноват…
Пьеро схватился за нос и ухватил пальцами какую-то длинную штуковину. От удивления он её выронил, и тут же на вещицу легла чёрная лапа с длинными страшными когтями.
— Это у тебя откуда? — голос был низким, каким-то даже земляным.
— Из одной глупой головы, Карл, — сказал другой голос, повыше, и какой-то педоватый. — Парню забили это на Зоне, Карл… Парню забили, ты слышал, Карл? Это шутка, Карл!
— Неплохой экземпляр, — оценил обладатель когтистой лапы. — А как он тебе достался?
— У нас не стало повара, Карл, — ответил невидимый собеседник, — меня поставили на кухню. Я варил голову. Я достал это из черепа, Карл.
— Но он ещё годен? — не отставал обладатель низкого голоса.
— Нужно немного почистить, Карл, — высокий голос говорил ещё что-то, но в этот миг перед Пьеро разверзлось — да, именно это слово здесь всего уместнее — огромное рыло неизвестного науке мутанта с единственным зелёным глазом на лбу. Глаз горел неугасимой злобою.
— Меня будить?! — взревел мутант и распахнул зубатую пасть, куда маленький испуганный Пьеро тотчас же и провалися.
Внутри обнаружился ни кто иной, как Карабас бар Раббас собственной персоной, сидящий в ротанговом кресле и нервно теребящий бороду. Чувствовалось также присутствие ковров, гардин и молодой женщины. Каким образом всё это чувствовалось, Пьеро объяснить не смог бы даже под пыткой. Просто само пространство было наполнено пониманием того, что в нём присутствует всё вышеперечисленное.
— Машенька, — сказал раввин, — ты хорошо подумала? Не то чтобы это было сложно… но я не люблю разбрасываться собой. А своим генетическим материалом — тем более. Поэтому мне хотелось бы быть уверенным, что тебе это точно надо. Ферштейн?
— Я же всё объяснила, — перебил женский голос, высокий и сердитый.
— Но ты не боишься, что может пострадать твоё оборудование? — продолжал Карабас. — Всё-таки это достаточно глубокое вмешательство. А в тебе много ценного железа.
— Если нечто противно… — начала женщина.
Что именно противно и кому, так и осталось неизвестным: создание Пьеро рухнуло с высоты и покатилось по газону. На нём, при свете звёзд…
— Ты снова здесь, паскудный недопёсок?! — снова раздался тот самый голос, идущий отовсюду, и был тот голос гневен. — Я тебя, гондон штопаный, предупреждал — не лезь ко мне в книжку?
Существо сжалось и заскулило.
— Хорошо, но это последний раз… — начал было голос, однако в этот миг Пьеро посетило внезапное и острое прозрение. Он вдруг постиг, что существо-то и вправду гондонисто — поэт хоть и не ведал, что есть гондон, но ощутил тождество сущностей — и верить его скулежу нет оснований.