Кстати, с удовольствием отмечу, что в последнее время все меньше становится тем социального неблагополучия, неудовлетворения собой. Этому противоречит сам характер нового производства. А вот кустарное творчество как раз и порождало разобщенность авторов, нездоровую конкуренцию между ними. Поэты, противопоставив себя обществу, чувствовали свою отчужденность, отсюда одиночество, душевный разлад, непонимание. «То, что сам не поймешь, ты другим передай в рассмотренье…» Труд и счастье, любовь и коллективизм — вот темы, которые преобладают сейчас на заводе.
— А с добрыми, веселыми темами и работать весело, — улыбается Инна.
— А какое твое любимое стихотворение, Инна? Конечно же, о любви?
— Конечно! Мое любимое стихотворение — «Моя любовь не мне принадлежит».
Цех рифмы по праву считают самым передовым на заводе. Сегодня он работает уже в счет 55-й пятилетки. Ганна Игоревна — лучшая рифмовальщица.
— Ганна Игоревна, расскажите немного о себе.
— Не могу, — виновато отвечает ударница, — работа! Извините!
Ну что ж, «о деле скажет дело!». Кстати, именно так называется стихотворение, которое сейчас рифмует работница…
…Мы в цехе сборки. Пожалуй, на любом предприятии этот цех считается самым ответственным. Евгения Муньевна — сборщица, да не простая! О ее труде на заводе складывают легенды. Вот стихотворение, которое только что собрала она. Называется оно «Диагональ» и, безусловно, содержит глубокий философский смысл. Но отвлечемся от содержания, вглядимся в ровные строчки… Если провести диагональ из начала в конец стихотворения, то в каждой строке линия пройдет через букву «д».
— В чем секрет такого мастерства? — спрашиваю Евгению Муньевну.
— Какие у меня секреты! — машет руками мастерица. — К любому делу нужно подходить творчески!
Я тайно восхищаюсь этими людьми. Таких, как они, можно уважительно называть поэтами. Но как просты они, как скромны. Они просто работают, они честно делают свое дело.
Мария Сидоровна — выбраковщица. Человек она веселый, доброжелательный.
— Брака у нас почти не бывает, — улыбается она и, словно поддерживая мою недавнюю мысль, добавляет: — Люди у нас работают добросовестно. Мне лично вообще все стихи нравятся.
Цех смысла. Основную его часть занимает творческая лаборатория. В ней всегда шумно.
Сквозь оживленный творческий гул пробивается голос начальника цеха:
— Наш участок самый сложный на заводе. Я сам еще не до конца понимаю его технологию… Читатели часто жалуются на отсутствие смысла в наших стихах, поэтому в поисках смысла приходится работать по вечерам и в выходные дни.
Печатный цех, иллюстративный, переплетный… Производство на заводе комплексное — от обработки писем до упаковки готовой продукции.
Упаковочный цех. Незаметная и скромная работа. К сожалению, пока многое здесь делается вручную. Но зато, наверное, как приятно держать в руках готовое изделие и знать, что в нем частица твоего труда.
— Да, — соглашается упаковщица Татьяна Ефимовна, уверенными движениями перетягивая шпагатом огромную стопку с книгами и завязывая концы шпагата на традиционный бантик.
Грустно уходить с завода, грустно расставаться с хорошими людьми. Заметив мою грусть, мне дарят на память еще пахнущий типографской краской сборник стихов. «Поступь века» — бросается в глаза название книги, и я горжусь, что буду первым ее читателем.
На обложке нет подписи автора — это еще одна особенность завода. Коллективный сборник создан коллективным трудом. И вспоминается мне, что когда-то, на заре нашей публицистики, между ведущими журналистами возник спор: нужно ли подписывать свои статьи? Анонимность считалась признаком единодушия и единомыслия создателей газеты. Но есть еще один великий смысл в анонимности. Читатель, восторгаясь лучшими произведениями, уже не сможет сказать: я не Маяковский, я не Роберт Рождественский, я так не смогу. Я человек и я должен! — подумает он и захочет трудиться так же ударно, как коллектив завода, который выдал в этом году 350 сборников стихов сверх плана.
Анатолий Шалин
Заблудились
— Приехали! Дальше машина не пойдет! К пассажирам просьба выйти и прогуляться. — Василий демонстративно отодвинул крышку панели управления и полез в хитросплетения проводов индикаторной отверткой.
— Это как понимать? — возмутился Семин, солидный, уже немолодой мужчина с округлым, вечно недовольным лицом, окаймленным длинными, темными волосами, аккуратно расчесанными на уже начинающей лысеть макушке. — Это что, издевательство? Это мы куда опять заехали?
Правый глаз Семина, когда его хозяин начинал волноваться, дергался и наливался кровью, при этом сам Семин напоминал быка, перед которым помахали красной тряпочкой. Бенедикт Семин читал у нас в Институте Прикладной Истории лекции по остеологии, был очень высокого мнения о своей особе и, вероятно, поэтому остро и болезненно реагировал на все уколы фортуны. И на этот раз он буквально задыхался от негодования:
— Почему вы молчите? Я с кем разговариваю? Куда мы попали? Федор, вы-то чего безмолвствуете? Это ведь и вас касается!
— А что я могу сделать? — пожал я плечами. — В машине Василий хозяин. У него допытывайтесь.
— Василий Иванович, вы можете ответить на мой вопрос? — подчеркнуто холодно обратился к водителю Семин.
Василий почесал отверткой за ухом, подмигнул мне и, повернувшись всем корпусом к Семину, хмуро сказал:
— Вылазь! Надоел ты мне своим зудением. Сказано же, дальше не поедем! Поломку надо исправить, ясно?
— Ясно, — уже более миролюбиво ответил Семин, — однако, Василий Иванович, хотелось бы знать, куда мы попали?
— Эх, дорогуша, я тебе кто, дельфийский оракул, чтобы все знать? Видишь же, ни один датчик не работает? Что тут определишь? Глаза у самих есть. Изучайте обстановку, прикидывайте, сопоставляйте, вы же ученые, а не я!
Семин тяжело вздохнул.
Мы вылезли из кабины. Вокруг зеленой стеной стоял лес — не лес, а самые натуральные джунгли. Одуряюще пахли какие-то неизвестные науке цветы, растения. Теплый ветер доносил из зарослей тошнотворные запахи крупного, очевидно, не очень чистоплотного зверя. Я поежился и прихватил карабин с заднего сиденья.
— Вы полагаете, здесь могут быть хищники? — с беспокойством осведомился Семин.
— А вы думаете, этот лесок пуст? А запахи?
— М-да! — втянул носом воздух Семин и закашлялся. — К-хе! К-хе! Куда он нас все-таки затащил?
— Сами убедились — все три счетчика сломаны. Поживем — увидим. Главное, здесь можно дышать, тепло. И если судить по буйству растительности, мы в тропиках.
— А время? Время какое?
— Не все сразу. Погуляем, что ли?
Семин готов был уже согласиться, но тут такой мощный, дикий рев потряс атмосферу, что мы невольно втянули головы в плечи и попятились к машине.
— Что такое? — испуганно спросил Семин. — Кажется, львы?
— Разве? А мне так напомнило слона. По-моему, это какое-то хоботное. Наверное, мамонт. Занятно! Ни разу не видел живого мамонта. Прогуляемся до того холма, что виднеется справа. С вершины можно осмотреть местность. Пошли! — И, перекинув карабин через плечо, я направился по узкой звериной тропе в чащу. Семин поежился, оглянулся на Василия, копавшегося в механизмах машины, и неохотно последовал за мной.
До холма оказалось километра два. И все эти километры до вершины, и всю обратную дорогу Семин плакался мне на свою крайне неудачную жизнь, пыхтел и проклинал несправедливость судьбы.
— С диссертацией мне не повезло, — говорил он, вздыхая, — тема попалась нудная, скучная. Начальство меня не понимает. Характеры у сотрудников отвратительные… И вообще… А взять этого Василия. Не понимаю, куда отдел кадров смотрел? Что за тип? Вот помяните мое слово, пока мы с вами разгуливаем, он починит машину и удерет без нас. Нахал! Грубиян! Никакого уважения к старшему по званию!
— Это вы, Бенедикт Степанович, зря, — заступился я за Василия. — Конечно, характер у него не сахарный, но товарищей в беде он не бросит. И потом, Бенедикт, а кто из нас ангел? Вы, простите, сами его довели до грубости. Что вы его всю дорогу шпыняете — то вас трясет, то вы замерзаете, то вам жарко, то душно? И все ему под руку, а человек за рулем. Все-таки не бульдозером, машиной времени управляет!
— Плохо управляет! — упрямо заявил Семин. — Плавнее надо, плавнее, а он с места в карьер! А какая тряска при сменах общественно-экономических формаций! И потом знал же ведь он, что через ледниковый период поедем, что холодно будет, знал? Почему не предупредил? Я бы шубу взял, белье теплое. У меня и без этого простуды хронические! Безобразие!
— Во-первых, управляет машиной Василий хорошо. Водитель он классный! Таких поискать! Во-вторых, что у нас полетят все навигационные приборы, этого он, естественно, предвидеть не мог. И что нас в палеолит занесет, об этом ни он, ни я, ни вы до последнего момента не догадывались. В-третьих, я Васю знаю не один год, он сделает все возможное и даже невозможное, чтобы устранить поломку. Уверен, скоро он все отладит, отрегулирует, вернемся домой в наш родной двадцать пятый век, и вы спокойно займетесь своей многоуважаемой диссертацией.
Беседуя в таком духе, мы пробродили около двух часов. Побывали на вершине холма, но ничего утешительного с нее не узрели: вокруг до самого горизонта простирались джунгли. Несколько каменистых возвышенностей — вот все, что хоть как-то разнообразило пейзаж. У одной из скал я разглядел в бинокль гигантского бурого медведя и указал на зверя Семину:
— Посмотрите, Бенедикт, какой замечательный экземпляр!
Рассмотрев мишку при десятикратном увеличении, Семин охнул, заявил, что это какая-то очень редкая ископаемая разновидность пещерного медведя, после чего окончательно скис и заторопился назад к машине. Думаю, лишь после этих визуальных наблюдений представителей местной фауны он убедился, что мы в самом деле заехали в доисторические времена.
У машины нас ожидал сюрприз.
На полянке в трех метрах от аппарата, потрескивая сухими ветками, пылал большой костер. Над костром на некоем подобии вертела поджаривалась, брызгая горящим жиром, туша доисторического оленя.
А у огня, богатырски развернув плечи, сидел на корточках Вася и заклеивал окровавленную левую щеку лейкопластырем. Рядом, тесно прижавшись к Васе, вылизывая банку с остатками сгущенки, мурлыкало от удовольствия загорелое, косматое существо.
Заметив нас, существо насторожилось, однако Вася успокаивающе похлопал его по плечу:
— Кушай, кушай, дорогая. Не обращай внимания, детка. — Нам же Вася радостно сообщил: — Ее зовут Му. Для друзей — просто Мурочка. Представляете, мужики, я познакомился с ней, можно сказать, в самый критический момент. Один мухомор, из местных, гнался за ней с дубиной. Вообразите только, девочка утверждает, что он собирался ее скушать! Правда, я у него отбил аппетит. Дубиной-то он здорово махал. — Вася осторожно дотронулся до заклеенной щеки. — А вот о боксе, фехтовании, приемах вольной борьбы никакого представления! Село!
— Все это прекрасно, Василий, — сказал Семин, — но хотелось бы знать, что с машиной?
— Чиним! — бодро ответил Вася, затем снял с себя кожаную куртку и набросил на голые плечи спутницы. Сделано это было вовремя. Уже начинало темнеть, появился легкий вечерний холодок, на Мурочке же, кроме набедренной повязки из полинялой тигриной шкуры и ожерелья из лошадиных зубов, не было ровным счетом ничего. И это обстоятельство уже начинало смущать Семина, который, оценив стройную фигуру Мурочки, стал стыдливо опускать глаза и отворачиваться.
— Мясо, по-моему, готово, — сказал я, чтобы хоть как-то разрядить обстановку. — Тебе какой кусок отрезать? — обратился я к Семину.
В ответ Бенедикт промычал что-то совершенно невразумительное, закашлялся и полез в кабину искать свой носовой платок.
Василий же, не обращая внимания на терзания Семина, активно ухаживал за Мурочкой. Отрезал ей лучший, аппетитный кусочек. Когда же она довольно заурчала и прижалась к нему, нежно обнял ее за талию и доверительно сообщил нам:
— Васю любят.
И этой фразой добил Бенедикта Степановича.
Семин подавился куском оленины, долго кхекал, сопел и бегал вокруг костра. Вечером же перед сном, когда Вася ушел провожать Мурочку куда-то в лес, Бенедикт окончательно рассвирепел и заявил мне:
— Вернемся в институт, не я буду, но поставлю вопрос о моральном разложении.
— А! Бросьте, Беня! — не выдержал я. — Не поможет. Васю не перевоспитаешь… Так же, впрочем, как и нас с вами… Вопросы ставить уже пробовали не единожды! Еще после знаменитой экспедиции Ахеменидова в тринадцатый век. Не помните? Шумная была история. Василий тогда дорвался до гарема какого-то султана и несколько месяцев, пока экспедиция изучала эпоху и в услугах водителя машины не нуждалась, каждую ночь развлекал тамошних красавиц, совсем заброшенных стариком султаном за множеством государственных дел. Все бы и тогда прошло гладко, поскольку жалоб от населения не поступало, но Василий слишком живо и во всех подробностях, перед которыми слегка меркнут сказки Шехеразады, расписывал свои похождения в кругу друзей и, естественно, вызвал нездоровый ажиотаж среди других сотрудников. Помнится, после возвращения экспедиции сам Федот Ахеменидов, потрясая кулаками и бородой, доказывал ученому совету, что султаны энной династии более позднего времени имеют с Василием портретное и характерное сходство. Дескать, такие же усатые, нахальные и грубые. Причем Ахеменидов из этого сопоставления делал вывод, что Василий подпортил генеалогию и чистоту каких-то исторических линий. Ну, это, конечно, старик перегнул палочку. Василий оправдывался, кричал, что еще надо доказать: подпортил он линии или улучшил, и что оскорблений он не потерпит и от начальника экспедиции. И вообще, мол, о чем речь? У старика, дескать, томилось в заточении около тысячи женщин. Куда ему столько? С монарха, мол, еще и причитается. Он, Вася, занимался воспитанием и образованием девушек, просветительской деятельностью. Кончилось тем, что вопрос о поведении Василия замяли. А к концу года Вася даже выхлопотал себе надбавку к премии и благодарность со странной для непосвященных формулировкой: «За подготовку эмансипации женщин Древнего Востока».
Семин после моего рассказа поостыл. Около часа ворочался на сиденье с боку на бок, шумно посапывая, наконец не выдержал:
— Вот где его черти носят? Вокруг джунгли, хищники, змеи ядовитые, каннибалы с дубинками разгуливают. Сожрут его, дурака, что делать будем? Машина сломана. Так и проторчим здесь остаток жизни…
— Ох, Бенедикт, тебя, похоже, только твоя персона волнует. За Василия не беспокойся — мужчина проверенный, сам кого хочешь съест. И потом, не мог же он оставить Мурочку ночью одну в джунглях — все-таки дама.
Утром Василий вернулся один, весь в пуху и разноцветных перьях, без куртки и без ножа.
— У нее тут недалеко гнездо на дереве. Уютное такое гнездышко! лучезарно улыбаясь, сообщил он. — Ножик и куртку я ей подарил. У них тут скоро похолодание, этот, как его, ледниковый период намечается. Девочке теплые вещи нужны. Чего носы повесили? Сейчас займемся нашей колымагой. Держи паяльник! — приказал он Семину. — Помогать будешь! А ты, Федор, костром займись. Подкинь дровишек! Огонек-то почти потух. Оленя разогрей. Мурочка скоро прибежит голодная.
Машину чинили почти неделю. И всю эту неделю, день ото дня, Василий постепенно мрачнел, становился все угрюмее и раздражительнее. Хотя он и продолжал шутить, бодро орудовать инструментами и командовать, мы чувствовали — настроение у Васи портится. Теперь, когда из лесу появлялась Мурочка и ее сородичи, Вася не встречал их бодрыми криками. Если в первые три дня он организовал для первобытного народа своеобразный ликбез: обучал стрельбе из лука, выделке шкур, умению добывать огонь при помощи кремня, то к концу недели Вася уже не отходил от машины. Развлекать же гостей, и даже саму Мурочку, приходилось уже Семину и мне.