Гришко Сергей Владимирович
Химерион.
ХИМЕРИОН.
ПИЛИГРИМ, ДЫМНАЯ ДОЛГАЯ СКАЗКА.
О чем думается сейчас не так уж и важно, равно как было до сего момента, и я уверен, что эта же мысль будет оставаться в голове и после всего, что вероятней произойдет сейчас. Хотя мир ныне устроен так, что рассудок это сомнения человека близкого к закату эпохи, остальное сплошная ложь и химеры. Далее нет ничего, судя по всему, этого человека или прервали, а может он просто ушел, с этого собственно и началось, то, что уже свершилось, но прежде времени не обозначило ни рамок, ни границ.
Это есть и был долгий предолгий сон, который продолжается и в нем происходит превеликое множество событий, от которых все далеки, как собственно пространство и место человека потерявшего в нем свой рассудок, но подозревающего в какую дверь сознания можно выйти. Начнем, пожалуй, сложно механические головокружения головоломок вселенной.
Подумать только в зловещем мраке холодной вселенной. Среди молчаливой пустоты вакуума, где царит гармоничный бездушный порядок с мерно парящими осколками разбившегося о рифы ковчега окруженного поясом оледенелых глазищ исчезнувших мифических странников. После хлопка, звука, действия, процесса расколовшего первичную скорлупу сферы не бытия до и после, в бытие первой хлынувшей волны материи прибоя ставшего тишиной и ночью в стразах комет. Прибой пенился у границ безграничности, где исчезает все и вся. На песке золотистом в сумеречных тонах зарождающегося начала начал, сидел человек, правда не к месту и не по времени занявший нишу. Почесывал спину, что-то бормотал не внятно под нос. Он удил рыбу.
Пена вскипела у босых ног незнакомца и все вдруг замерло. Последнее эхо хлопка не найдя своего подтверждения в этой лунно-серебристой пустоте, оборвалось, да так, что зазвенело бесчисленным множеством бубенцов. Более ничего не произошло, а ожидалось скорым бременем, на сносях и время круговоротом, червячным ходом, зрелым плодом, неумолимо оповещало, что на этом месте еще ровным счетом не произошло. Человек незнакомец или чудаковатый тип с удой, он не властен над временем, он всего лишь выпросил миг для дела минутой бесконечного, спутав эхо хлопка с всплеском хвоста рыбы пугливой, ушедшей на глубину, а в ней ли дело? Может все совсем не так, это выдумка человека в кураже, сильного духом и очень смелого, отважившегося изловить чудо рыбу глубин, не испробовавшую наживки, в навязчивой погоне за собственным хвостом.
Помолчите говорливые мудрецы ради слов уже сказанных. Сотворите абсолютное тихое слово в строжайшей тишине и тайне, замрите, наконец, и не делайте лишних движений. Вас не о чем просить, растворитесь, паром облаков, кочуйте поблизости, вас обязательно о чем-нибудь попросят. Не было, и нет, вас никогда не будет. Плерома вскрыта, хлещет маслянистая ночь беззвучным потоком, растекаясь виадуками хронотопа и вскрытыми болезненными язвами мезокосма. Это пройдет, этот момент от хлопка до повисшей тишины, вскоре разродится конвульсиями жизненных процессов. Зачиная тем самым то, что потеряет в итоге весь какой-либо значимый смысл. Напоследок дав инерционное движение различного рода интерпретациям языковых вибраций заплутавших в лабиринтах царящего логоса.
Лбом о стену понимания, от нуля прытью к бесконечности, пока не сломлен, пока идеалист и не склонен к ворчливой самоиронии. Ночь растеклась, не обнаружив исходных границ, она замерла, интуитивно желая собраться в жилистый ком сонного сердца. Сейчас она дарит, но после не факт, усомнится, подобно человеку и глубинной чудо рыбе. Нет наживки при всех удачно и грамотно розданных ролях, выстроенных декорациях. Существует один выход, повернуть вспять. Издать тихий смешок умалишенного, пойти в отказ и не к месту заснуть. Ночь пуста без зрителей, собутыльников, не грезятся фантомы неумолимого рока, некому хлопнуть в ладоши, тем самым совершив новое чудо.
Завшивели. Все не о том помышляли, да по глупости через жопу руками делали. Начали привирать в склонениях, более не стесняясь в средствах, и заврались, что не различить былого с грядущим. Все едино в одном грязном лотке продается со скороговоркою неразборчивой, покупай или ступай, а может, отдай, взамен ничего, но необходимое там, где ненадобность есть. Мы более не плодимся и множимся, а испокон этого долгого дня вкладываем, иные закладывают и так по кругу, покуда не пересохнет в горле и не иссякнут слова со склонениями. Недовольное блеянье подытожено леденящим кровь львиным рыком, так понимаешь, что где-то есть страшный царь, он всегда голоден, а всем остальным тошно. Всеобщее одиночество слепых кротов и пьют с горя, и вода сделана так, что приносит лишь жажду и ее опять не запить новым глотком. Жить так нельзя, а невозможно иначе.
Довелось побывать мне в будущем не за горами высокими. Срамота несусветная, вроде бы и в белом тамошние жители, есть чем дышать акромя воздуха, да все как-то не так. Иудушек со скоробеями повывели, Содомы, Гоморры повыкорчевывали, на стенах побелка вроде бы свежая, горницы чисты и светлы. Буковками звонкими они питаются. Ума не дюжего, времечко в узде держат. Так, поди, ж разбери, где мужик де баба? Все на одно лицо. Тельца кукольные, ни бога, ни черта не отыскать, душа их человечиной не воняет! Лишь мозг, который все время меж звезд, а не дома. Бытие их муравьиное, чего творят, поделывают, как и мы не ведают, только они с другой стороны. Все тянут и строят для матки, что в свет их сплевывает, не пьют, не курят, такого зла лишены.
Бродил я там долго, зенками хлопал, вынюхивал запашок с гнильцой. Войну с крещеными искал, про храмы расспрашивал "где, мол, свечку поставить, молитву справить?" Нет не люди, головастики, рыпаются в лужице своей стерильной гармонии. Землица не жива, заспиртована как опухоль в банке. Не любят, не верят, не ждут, чего тут скажешь, про все знают, на всякое ответ есть.
Общество позабыло добродетели и пороки, заменив, казалось бы, вечное на четкий порядок работающего механизма, с разрешенной проблемой времени. Остановилось практически все, смерти нет жизни тоже. Ты исчез, ты же и появился. Твоя погрешность исправлена такой же непогрешимостью, сбалансированной, четко отлаженной, смазанной, работающей без сбоев и нервного скрипа. Ты вероятней и не заметишь, что рядом существует некто идущий своим путем извилистым. Одиночка не враг, а так тень в предрассветном тумане. Выйдет солнце и дорога чиста, горизонт без изменений, ни радуги после грозы, ни грома среди ясного неба. Марш поступательного движения строем, формула без значимых огрех. Завтра пребудешь ты в сопутствующем "Вовеки веков".
Люди там, всегда новые с иголочки. Лица озарены дружественной улыбкой проснувшихся существ с чистой совестью. Матка плодит без изъянов, бесперебойно, без родовых травм. Ты желателен и востребован. Она помнит каждого, пуповину не рвет, а превращает в связующую незримую нить коллективного разума. Ее створки раскрываются, и эти одинаковые особи прут организованно улыбаясь удаленной совестью. Каждый встречный божественен, гениален, полон дружелюбия, а слеп как крот. Чужими бумажными глазами. Он озарен истиной и в пустой нирване, уступает тебе место у окна, которого нет. Белые одежды, всегда хочется запачкать кровью на безысходность использовать грязь. Ах да, я слышал, где-то на севере, все предпочитают носить хаки. Говорят это практично. Там другие условия иные цвета. Остается одно, безостановочно, безоглядно убивать и убегать, убивать вновь. По локоть в крови не повод дышать в полные легкие, а не по чертовой дыхательной системе, вовлекающей в паутину безразличного ко всему, поголовного совершенства над собой, в неосознанном призрачном начале, к которому мотылем летишь и не погибаешь. Сгораешь, обращаясь в пепел и не возродившись, пребываешь в том самом полете, в белых выглаженных одеждах. Медитации подобного рода угнетали меня. Эх, был бы приятель старинный. Пил бы беспробудно!
Признаюсь, чего таить, искал я следы былых времен, да наши пробелы в памяти, где-то же остались корни исчезнувшего древа жизни, пара строк, пара фраз. Незыблемая тишина в мимике не одушевленных лиц с рудиментарными фрагментами рта, который выглядит как искривленная щель, за которой проглядывают младенческие розовые десны. Атрофированный язык, мысль одна на всех недоступная чужаку, а таковым ты являешься здесь после сейчас. Эти существа умерщвляют и реанимируют с тем постоянством, как и появляются, впору оставить здешние царства за плечами, да убираться восвояси. Но путь этот вяжет пленом неразрешимых геометрических аксиом, данные условия гибкости и кривизны трудно осилить природным умом. Может быть, существует некая краеугольная формула на жидких числах, выпариваемая в стихии огня, пляске чумной саламандры, надрывно голосящей божественными гласными, что режут слух духа, понуждая пасть на колени. Корчишься, хватая ртом чад и угар, расслаиваешься на параллели, прослойки измерений. Терять все время рвущуюся и ускользающую нить накатывающего стремительно прибоя. Прилив. Сухощавый человек на крошечном осле медленно растворяется в мареве зноем исходящих белых дюн. Он ведом свыше, но все портит волочащийся по мокрому песку бледно алый фаллос животного, режущий око несовместимостью этих призрачных существ.
Говорили мне, да как всегда не верил, очевидная реальность еще не факт, а действительность множественна, в этом легко заблудиться, тем более усомниться и эти новые знакомые из затерянных холмов, во многом правы. Хотя я имею подозрение, что холмы есть и нигде не потеряны, а вот эти без роду-племени вполне вероятно, что заблудились окончательно, но подобные люди всегда имеют при себе верное мнение, потому как лишены сомнения. Правда, каковой она не должна быть, когда говоришь только от своего лица совсем не то, что видят посторонние люди, другие глаза, их язык утверждает обратное, я понимаю что ударяюсь в белые тона. Будущее, залито слепящим светом, словно солнце поселилось здесь, испепелив тени, ночь, сумерки, двойственность трех начал, четырех стихий, оно правит и безраздельно властвует. Существует все в движимом механизме жизни и этого не разглядеть. Тени прошлого в этом светлом царстве, худая болезнь и неисправимое проклятье, вот о чем предупреждали заплутавшие в холмах. Механические добродетели, кукольные тельца из плоти. Преисполненность светлым началом, отсутствие кровяных наполнителей. Работники без устали, устрашающей гармонии взращенной до абсолюта и достраиваемой. Без цели, без принесенных жертв, но в чуде небесном. Глаза озарены добром помысла и забывчивостью. Мое любопытство на нуле. Я ослеп и недоверчив, ни одной ямы, чтобы упасть, стрижены газоны, метены дороги, нет луж и радуги после дождя, детишки не озоруют, они уже взрослые лишены капризов и мечты, им нет надобности, они все знают.
Солнце правит, заливая все на свете белым, осязаемым величием дня в котором исчезло таинство рождения любых диковинных существ. Отправная точка обозначена, скрупулезно просчитана до универсума. Все исходит из стерильности, белый свет от которого начинают стучать зубы, тут не заблудишься, но и не выбраться. Остается войти в незримое течение, ожидая нащупать берега, без глупых надежд и с минимумом уверенности, чтобы протолкнуться, необходимо потолкаться, используя локти. Доходчиво сквернословить, выдвигать нелепые требования в дикой ультимативной форме, приблизить свои поступки к конечному абсурду, ведь это неизбежно, как повторение звука с весом "Я". Этого всегда мало! Надо требовать большее! Мы подохнем и выродимся в этой срединной золотой точке! Не молчите, там что-то есть! Подумайте и одумайтесь, ведь за мерой есть очень уж огромное и это наше, по праву, по закону, потому что оно ничье. Возможности не в счет, если на это способен каждый. Далее жест в ту сторону, где вслух принято не говорить, но знать надо. Смолк, устыдился. Высказал с опережением и на полу слове замолчал, в этом был страх и преждевременность. Осталось идти в ногу с обеленным, высветленным сознанием, все же волочась в хвосте колонны. В былые времена знавали мы пятых и отстающих, теперь же поспешай не теряй из виду, иного пути нет. Солнце правит до затмения, однажды случившегося, более непревзойденного в виду практического отсутствия, воссоздать или замыслить революционно невозможно, не с чего. Мы все шагаем вперед, как всегда без времени. Из белого начала в более светлое будущее, в нем же исчезаем и появляемся в дни багряных праздников. Сколько еще? Белый ответ ослепляющим, пугающим не знаю.
Ровная поверхность, правитель солнце. Страх как перед входом в сверхлабиринт, среди стен которого истлеет бессмертие души. Идешь неприкосновенной священной, однорогой хромой коровой, скисшее молоко, вечная жвачка в стеклянной слюне, хрустальный звон в ушах. Боязнь, что стадо остановится и разбредется кто куда, среди тучных белых нив. Уйдет в забытье, навсегда пресытившись светом, свихнется, так и не заполучив положенного бешенства, звонких позывов пастушьего рожка, злых насекомых и яда. Молочный пар, источающий вечное сияние, ты ничего не отдашь в этой игре, но обязательно достигнешь середины, так и не перевалив через грань. Ничего не скажешь, был пустынником бродягой, да заигрался, шагнул в благодать или нечто новое манящее и вроде бы по силам одолеть, да труд больно велик потому как после уже не ты, чужак в окольном раю. Вовлечен, ворчишь. Ориентиры, что примечал светом дня всех дней, залиты, где же дверь искомая, из будущего в рай и обратно в неизвестность познания дорог.
Я не испытывал тягот пути. Спал без грез, видя все-то же белое. Усталость не путала шага, и этот доминант цвета действовал гипнотично. Казалось, что болезнь натянутых нервов уходит по каплям катящихся слез. Я высохну и наполнюсь невесомым белым свечением. Не воспарю, но стану легок как перо. Безволен рассудок мой, смолк ягненок, зовущий зверя. Кротость человечка с буковками гласными в глотке, для пользы восклицания в преддверии событий. Солнце правит в непоколебимой верхней точке и жизнь ровна, и матка плодит исправно. Череда без заминок поющих голосков сплетенных в гармоничный напев без перепадов. Благодарность за все то, что благодарит, не переставая самое себя, да не различить солнца, когда оно везде и за горизонтом. Тянется далее к новоявленному прошлому, сплошь в величавых тенях и громовых раскатах истории. Погоди немного и там будет пятно, а после совсем белым бело, от того что наступило царство солнца. Недолгий карантин, дезинфекция с жертвами на заклание, всякие сплошь добровольцы избранные им нет счета. Стерильность, срамота, ни души, ни тела, всеобщее равенство в выбеленном и по белому мире, ни мужиков, ни баб, ни деток сопливых, другая новая житуха, строительство с чистого листа. Зной и дюны поглотили осла с седоком, начался прилив сил, исчезло смутное видение, а может мираж в обеленном сознании.
Пилигрим верен своим дорогам, исчезнут они, уйдет и он, закончится путь бесконечности, после уже не зачем поглядывать на звезды, ворошить угли костра, события не ждут люди попутчики и подавно. Строй идущих нарушился, многие становились на колени и замирали, скрестив руки на груди, остальные же шли, вперед не оборачиваясь. В скором времени, единственным кто оставался на ногах был я. Близкое солнце потускнело, очертания его стали исчезать, существа за спиной обращались в хлопья подхваченные легким порывом ветра, откуда-то извне донеслись голоса.
Картина таяла серым мартовским снегом, в ней образовывались прорехи, уж больно походившие на кровоточащие язвы, из которых в замест алого сока сочилась жизнь. Лезло, перло, распирало, проявлялось знамением, возвращение или бегство, но тут это казалось изгнанием. Эдаким ласковым толчком в спину, судорожным востребованным сокращением матки, исторгающей, взращенное инородное присутствие чужака. Хлопья бесшумно кружат вальсом, кругом и во мне белым бело. Пустота, в зрачках тишина, словно ты волной перекатываешь через звуковой барьер смерти. Твое лицо, вернее мордочка бесполого тигренка альбиноса с драконьей пастью, действительно своей нелепой чудовищностью смешит бога, вгоняет матку в череду пульсирующих конвульсий. Она в бессилии, на исходе жизненных сил избавляется от гадкого бремени. Уйди! Иззыди! Ты не мой венец, плод, дитя, порождение! Белое, выбеленное, яркое потускневшее сияние уже блеклое, близкое к значению ничто. Хлопья испаряются над ровной гладью живой не воды. Плотный густой туман, поедаемый шипением струящегося пара, в нем исчезают единицы псевдо человеческих существ, это гибель и посев. Семя прорастает, вверх отторгая корни. Стоит первозданная тишина.