-- Жене своей указывать будешь, -- проворчал Павел, но за камеру встал. Христов нервно прошёлся взад-вперёд, покусывая пальцы. Планы спутались, всё вышло из-под контроля, и это - подумать только - в первый день съёмок. Он тяжело уселся в особое режиссёрское кресло, чуть слышно скрипнувшее под ним.
-- Переснимаем разгноение Бефани, -- устало произнёс Христов. -- Полустихами говорить не надо. Филипп, можешь не залазить под стол, сядь на подоконник. Аквадей...
-- Я устал, -- пожаловался Аквадей.
-- Молчи. Бери свою косу и, ради Бога, не задень своих коллег. Симон, лови моржонка. Павел, будешь снимать третий угол...
-- Я вообще не буду снимать, -- заявил оператор. -- Мы уже сняли твоё разгноение, у нас на очереди консенсус силы.
-- Так, хватит! -- Христов вскочил на ноги. -- Надоело! Вылезай из-за камеры.
-- Сам вылезай из-за камеры, -- отозвался Павел.
-- Я? Да ведь это ты за камерой! Я даже близко не стою к ней!
-- Ну вот и вылезай! -- агрессивно крикнул Павел.
- Ох... - Христов закрыл глаза. Открыл: - Ну ладно. Осветитель где?
- Домой ушёл, - откликнулся Филипп.
- Домой?
- Ага. Сказал, голова разболелась.
- Да что же это... так! - Христов взял себя в руки. - Помощник осветителя!
- Я тут!
- Теперь ты осветитель.
- Правда? Ух ты! Вот это да! - новоиспечённый осветитель запрыгал от радости.
Он встал за пульт, раскрыл ладони и взял аккорд клавиш с тихим, но значительным "да будет свет!" на губах. Сцена осветилась нежно розовым, заиграли блики на мтали полотно косы, актёры стали жмуриться, но терпели, понимая, что не хлеборобами работают, неудобства можно и перетерпеть.
Христов вспомнил про Шишкина, осознал, что никто их теперь долго не побеспокоит, пропитался хозяйской значимостью, закинул ногу на ногу и стал кричать:
- Филипп, изображай пресмыкание перед рытвиной! Аквадей! Муссируй латентную окаменелость! Симон!
Симон испуганно оглянулся на режиссёра, и выплюнул остатки жёваного печенья, которым изо рта в рот кормил моржонка. Христов одарил его укоряющим взглядом.
- Муссируй повсеместность, Симон! Распрямляй кручину духа!
Симон стал в распрямляющую позу.
- Павел!
- Я сам вижу, что происходит, перестань мне указывать!
- Начали! - махнул он рукой на строптивого оператора и заодно просигналил начала действа.
В слабеющем по краям пятне розового света задвигались люди. Филипп пал на колени и стал романизировать квазивентиляционное рукоприкладство, Аквадей, водя косой над головами, будто очищая бассейн от листьев, вращал головой, изображая ржавелый пропеллер непроскочившей кирпичности правобережья. Симон цедил зиккуратную патоку удивлёнными кистями, и анахронизировал в сторону Филиппа, который всё глубже проковыривал узы альвеолярности пупырчатых небом.
Христов больно щипал себе подбородок, вглядываясь в метаморфозы съёмочного пузыря. Актёры гнули лица и, отпрянув, влеклись центроеликостью стиснутости. На их розовой коже выступали капельки пота, от усердия и жара софитов. Камера пошла в обход, а Христов вспомнил про Шишкина, застрявшего меж расщепленных гранитных плит.
- Волоокость разнузданности анаглифична в обоюдном стакане кургузой прилипчивости! - с монотонной напевностью пустил нить повествования Филипп, блеская фольгой короны.
- Опала наречённой инородности молью въелась в утробу будничного ороговения ироничной постности беспримерности! - вторил ему поставленным лаковым голосом Аквадей, спрятав косу частично в рытвине, а частично в полотнах одежды.
- Рупь в сапоге Куприяном смотрит, голому только тьма и марево руку подадут, олово беспричинности изучает косматость полунакормленности, как гурьбы варёную плеть, - Симон грозно повышал интонацию, следуя сюжетной схеме.
Христов залюбовался было происходящим, но мысль о Шишкине буравила и не позволяла окунуться в процесс всецело. Едва дождавшись финального жеста Акадея, Христов закричал:
- Снято! Перерыв пятнадцать минут!
И, вскочив с кресла, побежал вних в подвалы. В этот раз идти было страшней, так как тьма сгущалась. Сутки внутри здания были плотней, и смеркаться начинало на четыре часа раньше. Это было запланировано архитекторами, чтобы не тратить деньги на дорогостоящие шторы, ими приходилось бы завешивать широкие стены-окна павильона, нанимать людей, чтобы следили за состоянием штор и своевременным закрытием. Но, к счастью, остановились на этой идее. Только не к счастью Христова, который шёл практически на ощупь, пока во тьме коридора не забелелась фигура. Он подошёл ближе. Состояние Шишкина было плачевным. Уже до пояса ушёл он во всё разрастающуюся трещину.
- Где ты там ходишь! - закричал он, пробудившись от дрёмы, в которую, вероятно, впал от скуки. - Помощь где твоя?
- Я на работе, у меня график, сами твердите, скорость, скорость.
- Да я тебя засужу! За неоказание помощи и оставление в беде, гад! Не видишь, меня засасывает! Чьи деньги прожирать будешь?
- Напрасно вы ругаетесь, я только о вас думал, не мог нормально работать. Вот, пришёл проведать!
Шишки рванулся, чтоб схватить Христова за ногу, но тот отпрыгнул.
- Чего пугаете!
- Я тебя сейчас так напугаю! Давай руку!
- Одного тут недостаточно, а я квёлый по состоянию организма, спасателей надо звать.
- Да где они, спасатели твои! Ты пошевелил рукой, чтоб вызвать хоть кого!?
Эхо прокатилось по коридору, вернувшись гулом, ещё хранящим схожесть с голосом разъярённого Шишкина.
Христов молча отступал во тьму.
- С вами всё в порядке, значит можно снимать дальше. Беспокоился я. А помощь скоро приедет.
Шишкин схватился руками в выступ гранитной плиты, желая отломить кусок и запустить им в Христова, но плита держала крепко. Режиссёр ушёл, разлилась тишина. Лишь тихонько потрескивали ломаные хвосты трещин, разрастаясь во все стороны - по стенам, по потолку, по коридору в обе стороны. Кроме того, пахло жжёной смолой.
Христов выбрался на свет, к людям, в залитый уютным светом павильон. Моржёнок подрос и, на руках у Симона, пытался произнести первые слова. Тот, нежно улыбаясь, смотрел на его усатую мордочку. Аквадей починял косу. Филипп дремал на горе реквизита для съёмок свадьбы.
- Не сидим, продолжаем, продолжаем! - деловито прищёлкнул пальцами режиссёр. - Что у нас там дальше на очереди?
- Свадьба, наверное! - обрадовался Павел.
- Погоди, - нахмурился Христов. - А как же изгнание Агафокла?
- Дурацкая сцена, - помрачнел Павел.
- Дурацкая не дурацкая, а концептуально важная. Филип, сыграешь Агафокла?
- Ай, - повернулся на другой бок Филип.
- Беда с вами, - вздохнул Христов и повернулся к осветителю, который ещё недавно был всего лишь помощником. - Хм-м... Тебя как зовут?
Осветитель растерялся и открыл рот, но не нашёлся с ответом. Он работал помощником осветителя уже долгие годы, и за всё это время никто не называл его иначе как "эй, ты". Он успел забыть своё имя, и память о прошлом была столь же тусклой, как и вся его жизнь. Иногда он пытался вспомнить родителей, но в памяти запечатлелся только мамин голос, когда она шептала ему перед сном: "Ты рождён для великих дел, сынок... Ты - избранный... Однажды твой час придёт". Осветитель испуганно глядел на Христова, пока тот терял терпение и наконец не выдержал:
- Плевать! Подойди сюда, будешь играть Агафокла. Возьми вот этот плащ и накинь капюшон. Только не надо излишне драматизировать, понял? - Осветитель глядел на него, открыв рот. Аквадей любовался блеском косы в свете прожекторов, на губах у него застыла жестокая улыбка. Христов хлопнул в ладоши: - По местам! Снимаем изгнание! Аквадей изгоняет Агафокла, пока Симон искусительно несуразничает на заднем плане.
- А я не умею, - скромно сказал Симон. - Нам в актёрском училище искусительную несуразность не преподавали. Но если хотите, я могу понапрасну бухтеть, у меня всегда отлично было по бухтению...
- Ладно, тогда будешь распылять суетные намёки, - пошёл Христов на компромисс. Он глянул на осветителя, который уже успел надеть плащ и спрятать лицо под складчатым капюшоном. - Приготовился? Давайте, ребята, на счёт три: один... два...
- Это что здесь происходит?! - раздался визгливый голос. - Вы что, снимать начали? Без меня? Да как вы посмели?
Христов утёр пот со лба и медленно повернулся к двери, у которой, злобно глядя на него, стояла Бефани.
- Э... здравствуй, дорогая, - Христов мигом потерял уверенность в себе и снова начал мямлить. - А ты... э... ты разве не заболела?
- Да как ты смеешь! - Бефани двинулась от порога к режиссёру. - Конечно же, я не заболела! Я соврала, чтоб посмотреть, будешь ли ты снимать без меня! Совесть у тебя есть? Стыд есть? Ты мне всё время говорил, что я - твоя муза, а я тебе верила, верила! Ну не дура ли я?
Филипп мерзко захихикал, но осёкся, когда Христов бросил на него гневный взгляд. Однако стоило режиссёру повернуться к Бефани, как взгляд его опять стал беспомощным.
- Дорогая, ты всё не так поняла... - залепетал он. - Ты самая настоящая муза, и даже твоё отсутствие вдохновляет меня не меньше, чем... ох, ну не злись, не злись. Смотри, мы вон и гроб приготовили, на случай, если ты придёшь...
- Ты жалок! - прошипела Бефани, подходя к Христову вплотную. - И я хочу тебе сказать, что, во-первых, я больше не хочу сниматься в гробу, а во-вторых... во-вторых, я беременна!
По съёмочной площадке прокатился ропот. Христов облизал губы и глянул на банку скипидара, прикидывая, каким образом можно его использовать, чтобы избавить себя от неловкого положения.
- Но, послушай... - он прочистил горло. - Пускай ты беременна, но... я-то при чём?
- При чём тут ты?! - Бефани вдруг расхохоталась, запрокинув голову, но смех её прервался столь же внезапно. Глаза актрисы горели ненавистью. - А то ты не знаешь! Не строй из себя дурачка!
- Но, послушай... - в отчаянии повторил Христов, теряя слова. - Ты же сама понимаешь, что между нами... ох... между нами не было ничего такого, что могло хоть каким-то косвенным образом послужить причиной твоего... э... нынешнего состояния.
- А мне от этого, думаешь, легче? - всхлипнула Бефани. - Ты называл меня своей музой, а теперь я беременна и несчастна. Сердца у тебя нет! Работа, работа, работа - вот и всё, что у тебя на уме! Лучше бы я никогда не встречала тебя! Лучше бы ты умер! - выкрикнула она с ненавистью, и оператор Павел захлопал в ладоши.
- Снято! - вскричал он. - Отличная работа, Бефани! Христов тоже ничего, только переигрывает сильно.
- Это ещё что? - повернулся к нему Христов.
- Ничего, ничего, не обращайте внимания, - засуетился Павел. - Не думайте о камере, у вас тогда естественнее получается. Мы сейчас такое кино снимем - ух! - он погрозил кулаком в потолок, и лицо его стало по-генеральски суровым. Христов обратил взгляд к Аквадею, словно ища у него поддержки.
- Изгнание Агафокла, - прошептал он. - Дубль первый. Друзья, давайте работать.
Осветитель откинул капюшон.
- А можно меня не изгонять? - спросил он. Христов молча уставился на осветителя, и тот улыбнулся: - В детстве мне мама говорила, что я избранный, а я только сейчас понял, о чём она толковала. Вот же оно, моё призвание! Смотрите! - он потряс руками. - Я же настоящий актёр! Я веду себя, как актёр, я размышляю, как актёр... Нет, меня определённо нельзя изгонять, - уверенно произнёс он. - У меня должна быть главная роль в этом фильме. Вы согласны, ребята?
Актёры одобрительно заворчали, а Филипп до того обнаглел, что вообще отказался сниматься, если осветителю не дадут главную роль. Христов прикрыл глаза, ощущая, как кружится голова, и всё сильнее, сильнее, словно он попал во вращающуюся центрифугу, где от страшной перегрузки не может даже вздохнуть. Бефани подошла к нему сзади и ухватила за шею своими тонкими пальчиками. Христов ощутил её дыхание у себя на затылке, когда он прошептала:
- Ты мне жизнь поломал. Попробуй только отдай ему главную роль. Она должна быть моей, ясно? Моей!
Христов повернул голову, чтобы встретиться с мёртвым взглядом камеры Павла, которая наблюдала за ним. Может, он и правда актёр, и всё это - кино? Он открыл рот, чтобы произнести свою реплику, но в этот миг снизу раздался страшный крик, и Христов стиснул зубы, когда понял, что это продюсер Шишкин кричит, призывая на помощь, и что крик этот полон отчаяния, страха и безграничной тоски. Он вскочил и понёсся прочь, испытывая облегчение, что вырвался из этой бетономешалки, которая так и норовила смешать его с реквизитом, перетереть в поливинилакриловый фарш и выплюнуть облачком конфетти в лица равнодушных поедателей попкорна, которым не надо знать о той клоаке страданий, в которую его затягивает с каждым съёмочным днём, как плёнку под резак сфокусированного света. Погружаясь в мрачно потрескивающую темень подвала, камерами глаз он осматривал ретроспективу своей судьбы, но наблюдал лишь воронку, бег по кругу среди вурдалаков, впивающихся в его мышцы и волосы, сосущих его кровь и лимфу...
Что-то резко схватило его за ногу и дёрнуло так, что падение стало неотвратимым. Оправившись от мгновения шока, он поднялся и ощупал запястья. Кости прощупывались целёхоньки, но ладони саднило. Обернулся - выступ пола. Гранитные плиты сместились и образовали порог. Христов заглянул в расширившийся между ними зазор. Оттуда шло тепло, и чуть заметно рдело бордовым.
По коридору неспешно, по-хозяйски прокатилась волна скалисто-утробного низкого гула, будто подземный титан тяжело повернулся на другой бок. Христов настороженно зашагал дальше. Там, за поворотом, должен был быть Шишкин. Но жив ли он? В том крике было столько страха! Ни один из актёров так не сыграл бы. Всё же есть большая пагуба в гримасничании. Будущее - за репортажем, за документальным кинематографом. Брось человека в пасть льву - он изобразит отчаяние. Да и бросать не надо, жизнь богаче! Распыли по свету миллиард телекамер, покрой густым слоем внимания все поверхности, а дальше - дело монтажа. "А может, моя жизнь - уже киноплёнка на монтажном столе? Решили вырезать Шишкина, так и слышно, как ножницы работают. Нет уж, ребята! Он хоть и упырь, но деньги откуда брать?!"
- Откуда?! Подумали вы об этом? - закричал он во тьму.
Из-за поворота в ответ донёсся сдавленный стон. Христов побежал, и едва свернув, замер от удивления. Коридор был залит густым оранжевым светом, как стакан - мандариновым соком. Свет лучился и пёр из широкой трещины, теперь уже провала - того, откуда должен был торчать Шишкин. Осторожно, борясь с ужасом, Христов приблизился к разверзнувшейся трещине, и, жмурясь, заглянул, держась из опаски за стену. Шишкина не было видно, лишь недра угловато, хаотично распадающегося истончающимися, грубо рубленными проходами провала.
- Шишкин! Вы живой? - прокричал Христов с ладонью у рта.
- Тварь! Где помощь! Верёвку! Разможжу! - донеслось среди гула яростное.
- Сам тварь! Ты почто Бефани обрюхатил!
- Клевета! Засужу! У меня жена! И трое детей! И все похожи на меня! Кем бы я был, если б нарушил святость уз! Я твоих вертивосток размалёванных знаешь где видал? Контракт кто составлял! За беременность - как пробка с площадки, из кинобизнеса! Ничего без меня не могут! Верёвка где!
- Но кто же тогда её? - задумчиво произнёс Христов.
- Аааа! - заревело из грохочущей пучины, снова резанув душу неподдельностью страдания.
- Что? - испугался Христов.
- Демонов вижу! Склонились надо мной со сладкими улыбочками!
- Держитесь! Я сейчас!
Христов вскочил и побежал обратно. Среди реквизита должна была быть верёвка. Не ирод же он, чтоб человека бросить. Потом можно будет в спорах насчёт финансирования намекать, делая загадочное лицо. Мол, кому жизнью обязан? Не ирод же он, чтоб не накинуть пару миллиончиков в благодарность.
- Ищите верёвку! - заорал он, ворвавшись в съёмочный павильон, но на него никто не обратил внимания. Все сгрудились вокруг чего-то.