Он снова замолк.
— Интересная история, дядь Саш! А у меня сегодня тоже происшествие – с меня сегодня пытались рюкзак удочкой содрать.
— Что ты говоришь! – удивился дядя Саша. – И как это было?
Тут дверь его квартиры приоткрылась и показалась сухощавая фигурка тети Гали.
— Котик, иди кушать! – позвала она мужа. – А то остынет! А ты же знаешь, как я не люблю, когда еда остывает, а голодный муж на лестнице курит.
— Здравствуйте, Сережа! – поприветствовала она меня.
Мой сосед, фыркая, как тюлень, поднялся с кресла и потопал в квартиру. Полторашку он, скорее всего, допьет, когда в очередной раз выйдет покурить. Он когда заходил, жена быстро чмокнула его в щеку. Сан Саныч и Галина – единственная известная мне семья. Не какая-то там последняя «счастливая семья», а просто – последние люди из всех моих знакомых, которые видят смысл в том, чтобы жить по этой схеме: муж, жена, совместный сон, совместный быт.
Моя Ирка на них злится. Она говорит, что из-за таких, как они, старых колхозников, мы и просрали когда-то свое будущее, настоящее и вообще все. Но когда я смотрю на то, как они целуются: он – весь седой и пузатый, а она – сухая и старенькая, я ощущаю нечто вроде зависти.
Семья сдохла как схема отношений между людьми не десять и не двадцать лет назад. На самом деле семью убили «Битлз», сексуальная революция, Вудсток, 1960-е, 1970-е и… па-ба-ба-бам! — самое главное: контрацепция! В двадцатом веке люди просто не осознавали, что на самом деле изобрели, придумав презервативы и гормональные контрацептивы. Первой опасность почувствовала католическая церковь – перед тем, как окончательно сгинуть под натиском новых гламурных верований, она пыталась запретить предохраняться – глупый шаг в век СПИДа и тотальной половой распущенности.
В конце двадцатого века люди настолько увлеклись новыми возможностями, которые обещал мир секса без социальных последствий, что просто перестали рожать детей. Дети стали восприниматься примерно так же, как до этого воспринимались венерические заболевания – как следствие чрезмерной похотливости. Или результат неспособности минимально контролировать физические влечения и тратить хотя бы тридцать секунд на то, чтобы натянуть презерватив. Родили ребенка? Ну что ж – убивайте сейчас лучшие годы на то, чтобы его накормить, одеть и вырастить – примерно это говорили выражения лиц людей, видящих семью с новорожденным.
Но в начале нашей эры все снова кардинально изменилось – может быть, сработали какие-то скрытые цивилизационные механизмы, которые охраняют род людской от проявлений глупого индивидуализма, лени и жажды комфортного существования. И снова люди начали рождать детей. Причем сразу же, как кролики: по три-четыре ребенка на семью! Люди вдруг поняли, что воспитывать ребенка – само по себе большое счастье. Но при этом отмерла классическая схема «папа + мама + ребенок». Ведь получается, что чтобы дать жизнь человеку, нужна только сперма, яйцеклетка, а также социальная помощь в достаточных объемах (как вариант – алименты).
Так получилось, что весь тысячелетний проект «западной семьи» основывался исключительно на невозможности контролировать зачатие. И как только люди придумали контрацепцию (и, с другой стороны, изобрели искусственное оплодотворение, ЭКО и клонирование), они начали совокупляться с одними людьми (ради чистого удовольствия), рожать детей – с другими людьми (более здоровыми носителями генного строительного материала), а жить – с третьими людьми (более состоятельными, способными обеспечить высокий уровень бытового комфорта).
Вся эмоциональная система «Двадцатого века минус» (т.е. – тысячелетий до изобретения контрацепции) была признана морально устаревшей и отменена. Сопливым «чувствам», «любви», «нежности» пришел на смену прагматичный cold sex. Который, кстати, изобрели не мы, придумали его социологи двадцатого века, которые уже тогда поняли то, что некоторые не понимают до сих пор, когда Armageddon is completed successfully.
Что касается меня, то где-то в этом городе живет женщина, которая растит маленькое капризное существо, в котором содержится мой генетический материал. Иногда мы встречаемся, и я веду это существо в «МакДональдс», где оно ест гамбургер, а я вытираю ему сопли и кетчуп с подбородка. Никаких чувств ни к женщине, ни к ребенку у меня нет, потому что она называет его «бейбиком» и смотрит шоу «Веселые коты» по сетевизору. Они с ребенком хором смеются.
Согласитесь, мы с ней – создания разных биологических видов. Ведь так бывает в зоологии, что некоторые довольно далекие виды способны скрещиваться. И даже давать приплод, пусть и ущербный (мулы). Но это не значит, что они «созданы друг для друга» и должны отравлять друг другу жизнь сожительством. Когда у меня остаются деньги, которые я не успел потратить на наркотики, я посылаю ей несколько сотен, и она неизменно выражает свою благодарность какой-нибудь вульгарностью типа: «Чмоки за помощь, зая!».
Но самое страшное – то, что иногда я чувствую себя последним представителем своего биологического вида, пару которому онтологически невозможно подобрать, и поэтому я приговорен к одиночеству. С другой стороны, кто сказал, что одиночество – это зло. Может быть, наоборот?
— Ирка, скажи. Зачем я тебе нужен? – мы лежали рядом, и моя Ирка подкрашивала глаза, потому что только что мы вели себя немного неаккуратно, причем два раза подряд, и у нее слегка потекла тушь.
— Ты? Мне? – переспросила Ирка и задумалась.
Думала она дольше, чем это, на мой взгляд, было допустимо с точки зрения вежливости и отношений между близкими людьми. Я же ее не про смысл жизни спрашивал.
— Ты. Мне. Зачем. Мне нужен, – повторила Ирка, расчесывая щеточкой ресницы. Она с наслаждением вглядывалась в свое лицо – действительно, ни морщинки, ни прыщика, ни мельчайшего изъяна. Лицо с обложки. Красивая она у меня!
— Ты. Мне. Зачем нужен, – снова повторила она нараспев, и до меня дошло, что на самом деле она отнюдь не находится в лихорадочном поиске ответа на этот важный для меня вопрос, как мне сначала показалось. Она в принципе об этом не думает, а целиком поглощена макияжем.
— Ну так как, Ирка? – попробовал я не отстать от нее.
— Слушай, ну что ты прицепился? – она легонько шлепнула меня по ноге. – Ну нужен, да. Ты мне нужен.
— Но Ирка! Я спрашиваю не о том, нужен ли я тебе. Я спрашиваю, зачем я тебе нужен.
Тут она положила зеркало на кровать и действительно задумалась. И засмеялась.
— А что, у тебя никаких вариантов нет? – ее улыбка была дурашливой и распутной.
— Но все же?
Она царственно похлопала меня по трусам, которые я уже успел надеть.
— Ответ следует искать где-то здесь, – она снова засмеялась и уставилась в зеркало.
— И что, дело только в этом? – настаивал я. – Только в сексе?
Ирка начинала раздражаться.
— Слушай, а в чем еще? В том, что ты мне все время пытаешься что-то приготовить, как крейзи-старушенция со второго этажа для своего жирного кабана?
— Ну, не знаю, – я понял, что снова обидел Ирку своими глупыми вопросами. – Извини, я правда совсем не о том думаю.
Но настроение у нее уже испортилось. Она быстро встала и натянула платье.
— Эй, ты уже собираешься уходить?
— Да, мне пора.
Я знал, что ей – пора. Приближался вечер – наиболее коммерчески успешное время для отношений между мужчиной и женщиной. И зачем ей тратить вечернее время на меня? Но я знал, что она могла побыть со мной еще немного – и собиралась побыть, пока я не начал ее дергать своими «серьезными» вопросами. А сейчас она поедет куда-то в кафе и проведет это время, мое время, потягивая латте и листая журналы. Может быть, флиртуя с новым хахалем.
— Слушай. Я хочу жить, – отчитывала она меня. – Жить, а не загоняться. А у тебя все время – исключительно какие-то загоны. Какие-то, твою мать, «чувства»! – она брезгливо подобрала губы. – И ничего, кроме них! Давай застегни!
Ирка села ко мне на кровать, повернулась спиной. Я потянул вверх молнию на платье. Белое платье Prada было из натурального шелка, легкого, как крылья бабочки. На меня вдруг накатило, я прижался к ее спине носом, обвив руками, обняв за плечи. Эту молнию, которую я сейчас застегнул, скоро расстегнет другой мужчина. Который употребит Иркину красоту и молодость, а она после этого никуда не будет от него спешить. И это – нормально. Просто я – слишком сентиментальный.
Ирка покорно замерла, позволяя мне надышаться ее телом. Она сидела вот так, с прямой спиной, и, наверное, получала удовольствие от собственной позы, оттого, как это, если посмотреть со стороны, наверное, красиво – когда ты в дорогом шелковом платье сидишь, а тебя так вожделеют, так льнут к тебе, так страстно обнимают. Потому что когда тебя хотят, это значит, что ты – супер. Потом она, видимо, почувствовала, что глаза мои увлажнились, и брезгливо отпрянула. Резко встав, она подошла к настенному зеркалу и попыталась рассмотреть на шелке следы от моих слез.
— Ты что делаешь? – спросила она. – Ты вообще знаешь, сколько это стоит?
Я знал. Это стоит 5-6 тысяч юаней. На такие деньги я могу жить полгода.
— Посмотри, пятен не будет? – спросила она холодно. – Между нами пролегла стена моей несдержанности.
— Нет, не будет. Это же вода. Слезы – это вода, – ответил я.
— Знаешь, иногда я забываю, какой ты… — кажется, тут она хотела по-товарищески выматериться, но сдержалась. – Какой ты чудак.
— Извини, – сказал я максимально спокойно. – Ты к нему?
— Да, к Степану Викентьевичу.
Ирка ходила по комнате, бросая взгляды в зеркало – то ли ее волновало возможное появление пятен на белом шелке, то ли просто кайфовала оттого, как на ней сидит новое платье.
— И вы с ним займетесь «холодным сексом»? – я пытался проверить степень собственной выдержки. Мне удалось почти ничего не почувствовать: я привык.
— Ой, слушай! – фыркнула она. – Я же тебе все уже объяснила. Я с ним не кончаю.
Тут в ней, похоже, все же что-то шевельнулось, потому что она снова спикировала на кровать и произнесла с доверительной интонацией:
— Послушай. Мне с тобой хорошо, – она даже положила палец мне на ладонь, такой показатель близости — прикасаться к партнеру уже после того, как физическая часть общения завершилась.
– Мне с тобой хорошо, а с ним – просто. Но ты же понимаешь. Степан Викентьевич много работает. Больше, чем ты, когда занимаешься… Чем, ты говорил, по жизни занимаешься?
Я, конечно, не говорил, чем занимаюсь по жизни, да ей это и не интересно. Я махнул рукой, мол, продолжай, давай не будем о мелочах.
— Из-за того, что он много работает, мы с ним в принципе не разговариваем. Только вот этим занимаемся и все. И я не кончаю. Я вообще только с тобой кончаю, я же сказала. А со всеми остальными – решаю вопросы. Вот скажи, ты бы мог мне такое платье купить? А? Мог бы?
Нет, очевидно, что я не мог бы со своих мелких барыжных ходок, с собственного мелкого наркотрафика, покупать ей Prada. Прибыльность торговли мовой сильно преувеличена. Вот если бы я занимался, как Степан Викентьевич, сбытом остатков российской нефти – был бы другой разговор. Торговля родиной – всегда в чести.
— Вот видишь! Мы с тобой – на равных, а с ним у меня shopping-sex. Мы после этого всегда едем в маркет, так он благодарит меня. Потому что я должна хорошо одеваться, чтобы ты меня хотел, вот как сейчас.
Эту пластинку, которую она сейчас включила, я уже слышал и хорошо знал каждую ноту. Поэтому просто встал, помог ей собраться, спустился во двор (полторашки с пивом под креслом дяди Саши уже не было: хоть к кому-то сегодня пришло простое и ничем не омраченное счастье) и стоял рядом с Иркой в ожидании такси.
— Пока, моя… — я хотел сказать «любимая», но она просила не называть ее «любимой». Потому что считает «любовь» морально устаревшим явлением, которое сейчас в принципе уже не встречается. Потому что, как она говорит, «изменился мир, изменились люди». Поэтому я закончил фразу так: «Пока, моя Ирочка!»
— Я не твоя! – бодро уточнила она и, перед тем, как запрыгнуть в машину, растрепала мне волосы на голове одним быстрым приятельским жестом.
Поцеловать себя в щеку на прощание она не позволила – испорчу макияж. Я вернулся домой, сел перед net-визором, включил «Веселых котов» и плакал, плакал, плакал. Если бы какой-нибудь китайский медицинский центр проводил операции по ампутации излишней чувствительности, я бы с радостью заплатил за это всем, что сейчас имею. То есть – примерную цену одного платья Prada.
Мне вдруг подумалось, что болезненная тяга нашей цивилизации к веществам и нематериальным наркотикам является не чем иным, как попыткой преодолеть эмоциональный шок, связанный с новым типом отношений, которые предлагает нам современность. С тем, что все, что считалось приличным, хорошим, просто человеческим, сейчас отринуто. И субстанции начинают играть роль, которую когда-то Бауман приписывал шопингу – роль moral painkiller[10]. Но потом я обратился к своему богатому внутреннему миру и сам себя опроверг: я не чувствую никакой проблемы в том, что телки перестали просить на них жениться перед тем, как дать. А торчу я потому, что одной жизни и одной реальности человеку, который увидел другую реальность, уже мало.
И тут мне в дверь позвонили. Я много чего еще успел подумать, пока открывал, в том числе – что, может быть, Ирка вернулась, решила не ехать к своему старому козлу. Но на пороге стоял еще один сосед по «хрущевке», зек Витя с первого этажа. Зек Витя любит всем рассказывать, что из пятидесяти лет своей жизни отсидел двадцать пять за двойное убийство, хотя на самом деле отсидел два раза по четыре года за квартирные кражи. Причем оба раза его выпускали за примерное поведение, что само по себе интересно. Тип личности – реклама BMW для России с легким флером Шансон-ТВ.
Когда погода позволяет, зек Витя ходит без рубашки, демонстрируя свои наколки. Витя обильно испещрен китайскими драконами, их на нем – как июньской ночью мошкары под фонарем. Он утверждает, что драконов набивали китайцы, с которыми он вместе «чалился» в колонии на «строгаче». Но при более внимательном взгляде заметно, что морды у драконов больше похожи на Змеев Горынычей, а набили этих рептилий Вите обычные мазурики в оршанской зоне, где он сидел с такими же мелкими мошенниками и ворами, как и он сам. Драконами он расписался исключительно для того, чтобы менты думали, что он –– из триад и сидел за «китайскую братву». А это значит, что по мелочи к нему лучше не доколебываться, потому что серьезные китайские пацаны из чайна-тауна им звездочки с погон в одно место позапихивают.
Но есть у Вити одна особенность. У Вити паранойя. Все свободное время — а после того, как Витя откинулся со второй ходки, у него все время свободное — Витя сидит перед окном и наблюдает. Несет вахту. Иногда – делится впечатлениями. Вот и теперь зашел то ли поделиться, то ли денег одолжить, что тоже иногда случается. Увидев мою заплаканную физиономию, он нахмурился:
— Ты чо? – Витя всегда был виртуозом лаконичности.
По ряду причин мне показалось лишним объяснять человеку, который провел на зоне восемь лет, а всем говорит — двадцать пять, что плачевное состояние моего лица имеет причиной слишком сильные чувства к девушке. Поэтому я солгал:
— Аллергия. Я смотрел «Веселых котов» по ящику, а у меня на шерсть аллергия, – тут я попытался засмеяться, но лицо у Вити осталось серьезным. Он, кажется, вообще никогда не смеется.
— Ну, бывает. Иди что-то покажу.
Я спустился за ним в его берлогу, отказался от предложения выпить чернил, подождал, пока замахнет он. Потом очень осторожно Витя подвел меня к окну и немного отодвинул штору.
— Нет, вот сейчас нас точно пасут! – поделился он. – У тебя «подъема» не было? Может, миллион в лотерею выиграл, а? Потому что серьезная братва пасет. Может, ждут, пока кто хату освободит, чтобы хату «поставить», сечешь?