— А как же, барин, не помнить! Хорошо помню.
— Ты что-нибудь в ней замечал такое… Таинственное?
— Как не замечал! Хо-хо! Еще бы. Я из-за этого самого нередко на лестницу спать уходил. Житья не было. Прислуга-то у нас, не помните разве, больше недели никогда не держалась, сбегала. Несколько раз хотел я, было, вам доложить. Но все как-то воздерживался. А что по ночам творилось в квартире, — не приведи Господи!
— А что творилось? Например?
— Да, вот, помню случай… под Рождество. Ушли вы, Глаша тоже в гости отправилась. Иду это я в спальню, чтобы постель вам сготовить… И вдруг…
— Первый звонок! Поезд на Армавир, Минеральные воды, Петровск, Баку! — стараясь покрыть общий гул голосов, заревел в вестибюле по старой привычке швейцар.
— На Армавир? — испуганно воскликнул Егор, бросаясь к лежавшей на полу корзине. — На Армавир — это нам. Прощайте, барин! Счастливо оставаться! Эй, Никита, постой! Марья! Куда? Налево! Уберите вы ноги, черти проклятые!
Николай Николаевич смолк. Печально вздохнул, опустил голову. И жутким молчаньем дал понять, что рассказ о потустороннем мире окончен.
Сочельник в будущем
За эмигрантские годы много любопытных рождественских рассказов наслышался я.
Сидишь в сочельник в кругу добрых друзей и знакомых, смотришь на скромную елку, а кто-нибудь из присутствующих, у кого память побогаче и воображение посвежее, начинает вспоминать исключительные случаи из прежней жизни в России.
Чего только не бывало тогда!
Дед одного из рассказчиков заблудился в своем собственном имении и, умирая в лесу, оставил подробный дневник, который через двадцать лет был найден в животе убитого дикого кабана.
Дядя другого охотился в своих владениях по желанию: то на белых медведей, то на львов. Смотря по тому, куда направлялся с собаками: к северной границе имения или к южной.
А елки у всех в детстве были только гигантские: высотой метров в десять, пятнадцать. Свечей зажигали при пошатнувшихся делах одну тысячу, при улучшении обстоятельств — две. Чтобы прикрепить звезду к вершине елки, специально звали из местного цирка акробата.
Слушая все эти воспоминания и охотно веря им, чтобы не разрушать иллюзий у сидящих вместе с нами детей, я, однако, не раз задумывался относительно далекого будущего: «А что начнут вспоминать эмигранты в сочельник там, в России, когда большевизма в помине не будет и когда нынешние молодые люди сами станут почтенными, убеленными сединами рассказчиками?»
Можно вообразить, до чего дело дойдет!
Зажгут елку. Усядутся взрослые поодаль, в кресла. Дети повертятся, покружатся в танцах, а затем начнут приставать:
— Дедушка, расскажи, что ты делал, когда был этим самым… беженцем?
Дедушка, который после переезда из Константинополя во Францию кроме завода Рено и погреба Феликса Потена никаких других страшных приключений не испытывал, конечно, не захочет ударить лицом в грязь.
— Ну, что ж вам рассказать, дети мои? Про боа-констриктора, что ли, в желудке которого нашли мемуары моего друга Незнамова? Или, может быть, про карликовую елку, которую мы зажигали на льдине в Баффиновом заливе?
— Все равно, дедушка. А ты разве бывал в Баффиновом заливе?
— Эх-хе-хе, деточки, где я не бывал только! — загадочно вздохнет дедушка. — Про Попокатепетль слышали, наверно? Так вот, на вершине Попокатепетля мы в тысяча девятьсот двадцать пятом году Новый год вместе с казачьим хором встречали. Сидим ужинаем, а над головой каждого из нас огни святого Эльма горят. Светло, как днем. Или, помню, сочельник тысяча девятьсот двадцать девятого года. Жили мы тогда на берегу Индийского океана в огромной пещере… Хорошая пещера была, со всеми удобствами — со сталактитами да сталагмитами. Срезали мы к празднику морскую сосну, прикрепили к двум бревнам, чтобы крепко держалась, украшения на ней всякие развесили, зажгли свечи. И вдруг землетрясение. Отломилась скала, волны нахлынули, и все мы — в открытом море. Наша елка плывет, свечи горят, украшения сверкают, а мы держимся за бревна, гребем, страшные рассказы друг другу рассказываем. Да, хорошее было время, детки, хорошее. А вот расскажу я вам одну страшную историю из своей жизни в Париже. Хотите? Приехал я туда из Марселя в международном поезде, но не внутри, как все, а снаружи, прицепившись к оси вагона первого класса. Приехал, стал искать работу, а работы нет да нет. Хочу разыскать своего старого друга адвоката Степанова, но адреса тоже не знаю. Ходил я так по столице мира месяц, другой, третий, из гостиницы уже давно меня за неплатеж выгнали, ночую где придется: под мостом, на барже, в метро, на вокзале… И наскучило мне так без определенного места жительства болтаться. Давай, думаю, в каком-нибудь учреждении постоянный ночлег устрою. Обошел я местные церкви, присмотрел было одну будку-исповедальню, но не решился: стыдно стало такого кощунства. А тут как раз вижу на Больших Бульварах — прекрасный музей восковых фигур, по названию Гривен. Собрал я свои последние франки, заплатил за вход и начал помещение осматривать: где бы постель приготовить.
И вот внизу, в подвальном помещении, где представлена жизнь первых мучеников-христиан, прекрасное место нашлось. Шикарное помещение, большое, просторное, с освещением и с отоплением. Изображало оно римский цирк со львами и тиграми, терзающими несчастных людей, и от коридора отделялось высокой решеткой. Улучил я момент, когда в коридоре никого не было, перемахнул через решетку, лег у стены среди других христиан и наслаждаюсь уютом. А по коридору в это время опять публика задвигалась. Дамы, мужчины, дети… Смотрят сквозь решетку на меня, на других, охают, плачут. А я лежу, лежу да и заснул наконец. Тепло, светло.
И вот, представьте, просыпаюсь ночью и слышу: недалеко от меня глухое ворчание. Музей давно заперт, свет потушен, кругом ни зги. И вдруг кто-то живой совсем недалеко…
Волосы, милые мои, сразу же дыбом стали на голове. По спине побежали мурашки. Ноги не движутся, по лбу катится холодный пот… Зажег я дрожащей рукой спичку, оглядываюсь и вижу: поднимается из другого угла цирка мертвый христианин, громко зевает, приближается ко мне и. глядя в лицо, говорит человеческим голосом:
— Вы кто: тоже русский?
— Саша! — кричу я. — Неужели это ты? Степанов?
— А как же… Батюшки! Володя! Какими судьбами?
— Вот, дети, какие истории со мной нередко случались, — закончит свой страшный рассказ будущий дедушка. — Вам, малышам, конечно, не понять, как жили отцы. Но если не верите, спросите дядю Алешу: он вам и не то про свои приключения расскажет!
Святочный рассказ
Настала дождливая ночь. На бийанкурской набережной, в предместье Парижа, у красного двухэтажного дома, в котором помещается «бюро д’анбош», безлюдно. Тускло светится мокрая мостовая, вздрагивая отблесками газовых фонарей. Над обрывом у Сены жалобным гулом переговариваются высокие тополя, вереницей направляющиеся к севрскому мосту. За черной полосой будто куда-то провалившейся реки застыл хмурый остров, окутанный сетью оголенных деревьев.
Ветер уже с раннего вечера злобствует: рвет в пыль мел-кия капли дождя, бросается рябым лицом в холодные выбоины, взбирается на тополя, угрожая кому-то сухими сучьями и изнеможенно вдруг падает в реку, разбегаясь змеями к далеким зеленым огням.
На дырявых сваях старой пристани, под которой в невидимой воде глухо о чем-то ворчит баржа, сидят две белые тени. Дождь и ветер не производят на них впечатления. Одна плотно укуталась в саван, не движется. Другая распахнула покрывало, разложила на коленных чашках план Парижа, внимательно разглядывает улицы.
— Ну что: нашел адреса?
— Плохо дело. Очень плохо. Всего две, три квартиры, не больше.
— Вот то-то и оно. Я тебе говорил. Да разве у наших православных теперь есть нежилые дома? Все набито битком. Будь мы с тобой иностранные духи, тогда дело другое. Иностранному духу есть где погулять, погрохотать. А нам? Попробуй-ка залезть во французскую квартиру — католические духи мигом — в шею. Нет, ты как хочешь, а я никуда не пойду.
— Но ведь сегодня рождественская ночь, брат мой! Сегодня, согласно обычаю, мы обязаны пугать православных!
— Мало ли что обязаны… А как? Возьми хотя бы консьержек. Одни они и то обратно в гроб вгонят. Ведь ходил же я в прошлом году пугать Иванцова. А что вышло? До половины лестницы не добрался, весь дом переполошил, едва ноги унес. Разве можно, чтобы в одном доме да столько народа? Вот у нас, в России, действительно, помню, раздолье. Одна небольшая семья, человека три-четыре, а комнат — пятнадцать. И удобства какие! Скрипучая лестница, сверчки на печи, мыши, тараканы, ржавые петли у ставень… Чего только не было. А тут? Нет, что касается меня, то заберусь я лучше на ночь куда-нибудь в пустой ресторан, да тихонечко просижу до утра. Есть здесь уютные русские столовые: сиди хоть круглые сутки, никто не заметит.
— А я все же пойду. Хоть и трудно, но не могу. Русским людям праздник не в праздник, если их не припугнуть.
Ветер продолжал свистать и улюлюкать на набережной. Дождь бил в лицо, в фонари, в дома, куда придется. Деревья по-прежнему гудели, вздымая к небу молящие руки.
А по мостовой, в сторону Парижа, уныло брела мокрая белая фигура, жалобно звякая по асфальту ржавыми железными цепями.
В комнате у Пончиковых давно темно.
Легли после скромного сочельника рано, так как завтра обычный трудовой день. Спит усталая Ольга Ивановна, видя во сне мережки. Тяжело дремлет Степан Александрович, которому снится, будто попал он в Советскую Россию и никак обратно не может выбраться. Крепко уснул малолетний сын Митя, утомленный исключительными событиями минувшего вечера.
— О-ох! — раздался в дверях тяжелый стон. — Ох!.. Дззз… Грр!
Зазвенели ржавые цепи. Высокая белая фигура неуклюже продвинулась к свободной стене. Ударившись ногой об угол шкапчика, подошла к кровати Пончиковых.
— Степа!
— Ыы?..
— Степа! Кто это пришел?
— Чекист? — испуганно вскрикнул, вскакивая, Степан Александрович.
— Привидение… Степа! Смотри!
— Привидение? Слава Богу… Чего же ты напрасно пугаешь, Оля?
Степан Александрович облегченно вздохнул, искоса взглянул на призрак, опустил голову на подушку.
— А я думал, из ГПУ… Ложись, спи. Не обращай внимания.
— А если вор? Если пальто украдет?
— Да какой это вор? Призрак! Совершенно прозрачный.
— В самом деле. Прозрачный. Боже мой, Боже мой! В половине седьмого вставать, а тут еще призраки!
Ольга Ивановна зевнула, устало закрыла глаза, повернулась на бок.
— Оох!.. — снова раздался стон, а затем звон. — Дззз… грр!
Привидение колыхнулось, двинулось с места. Протиснувшись между камином и креслом, навалилось на стол, с которого покатился стакан.
— Тяжело мне без отдыха носить кандалы! — послышался глухой замогильный голос. — Тяжко, люди, мне, тяжко!
— Ну, ну! — пробормотал во сне Степан Александрович. — Пошел вон!
— Убили в шестнадцатом веке… По приказу царя… не похоронили нигде…
— Вот еще надоел! — зашевелилась на кровати сонная Ольга Ивановна. — Степа, ткни его чем-нибудь. А то не отстанет.
— С тех пор блуждаю… Нет покоя, пристанища. Горе мне!
Привидение молча постояло еще некоторое время, провело рукой по голове Ольги Ивановны, дунуло в лицо Степану Александровичу. Затем, не добившись ничего, направилось к детской кровати, сердито сдернуло с Мити одеяло.
— Проснись хоть ты… дрянной мальчишка! Я здесь!
— А кто? — обиженно открыл глаза Митя, натягивая на себя одеяло.
— Я, привидение! Ууу!
— А что такое привидение?
— Призрак я! Бездомный! Убили в шестнадцатом веке.
— А что такое призрак?
— Дух! Бесплотный дух. Нет покоя нигде. Блуждаю!
— А что такое бесплотный?..
Митя не договорил, закрыл глаза. Загрохотали в ответ цепи, запрыгала на месте разгневанная фигура. А из-за стены послышались возмущенные голоса, раздался энергичный стук в перегородку:
— Дю кальм, силь ву плэ! Силанс!
Воротилов еще не ложился. Сидел у стола, с увлечением вычерчивая изобретенный им аппарат, на который предполагал взять патент. Изобретение должно было предохранять пешеходов от автомобилей и представляло собой легкую металлическую сетку с резиновыми буферами с четырех сторон.
Перспективы были чрезвычайно заманчивы: себестоимость 800 франков, продавать можно за 2.000, комиссионных — 40 процентов, чистого дохода 400. Если из всех пешеходов мировых столиц аппарат приобретут только два процента, и то получится не меньше миллиона. Значит, четыреста на один миллион — 400 миллионов.
— Ки э ла? — удивленно спросил Воротилов, оборачиваясь. В коридоре, возле дверей, он ясно услышал громыхание цепей и тяжкий вздох.
— Иван Николаевич, вы?
Вздох повторился. Воротилов подошел к дверям, распахнул.
— Кто здесь?
В темном коридоре неподвижно стояло привидение огромного роста, испуская таинственный фосфорический свет.
— Призрак? — деловито спросил Воротилов, с любопытством всматриваясь в фигуру.
— Привидение… — мрачно кивнув головой, ответил Дух.
— Ко мне? Или к соседям?
— К тебе.
— В таком случае, антрэ!
Воротилов любезно посторонился, пропустил привидение. Пока Дух располагался у стены, в мозгу Воротилова уже шла лихорадочная работа. Предохранительная сетка против автомобилей, конечно, в данном случае не пригодится. Но разве можно не использовать такого визита? Призраки на улице не валяются. Спрос на все мистическое очень велик.
— По случаю Рождества изволили заглянуть? — закуривая папиросу, задумчиво сел Воротилов в кресло.
— Да… Пугать хожу православных. Страх наводить.
— Ну, что же. Дело хорошее. А что: пугаются? Не желаете ли, кстати, папиросочки? Хотя синенькие, дрянь, но все таки…
— Не курю я. Нет мне покоя! Блуждаю!
— Ах, уж не говорите. Я сам, голубчик, который год в таком положении. А у вас какие условия? Сдельно пугаете? Или помесячно?
— Без отдыха… Каждую ночь. Под Рождество особенно… С шестнадцатого века брожу…
— С шестнадцатого? Это, действительно… Стаж. Можно сказать — спесиалитэ. А из-за чего это с вами, если не секрет?
— Не погребен. Убили по приказу царя. В подвале оставили. Нет пристанища. Нигде…
— Так, так… Не погребли. Понимаю. А знаете что?
Воротилов встал, быстро направился к Духу.
— Я могу предложить вам отличную комбинацию, — взяв Духа за отворот савана, радостно произнес он. — Я вас погребу, хотите? Вы мне укажете точный адрес, где ваше тело лежит, и я спишусь, с кем нужно, в России. А вы, со своей стороны, заключите со мной договор на два года с условием ежедневно выступать в кабаре. Всю организацию дела я беру в свои руки. Переговоры с ресторанами, реклама, помещения — это все я. Вы только появляетесь, громыхаете цепями и стонете. Если публика пожелает потрогать руками, чтобы убедиться в бестелесности, вы сопротивляться не будете. Весь доход с предприятия в течение двух лет получаю, конечно, я, деньги вам все равно не нужны. Ну, а тем временем я списываюсь с Россией, мои люди выкапывают вас из подвала и, по истечении срока контракта, хоронят. По рукам?
— Я ухожу… — побледнело привидение, отступая к дверям. — Я не могу. Чур меня!
— Что? Невыгодно? Погодите. Одну минутку. Ну, хорошо, не два года, а полтора. К 25 июля будущего… Идет?
— Чур меня!
— Год, в таком случае! Черт с тобой! Год! Что? И это не годится? Не понимаю! С шестнадцатого века блуждает, а один год потерпеть не в состоянии. Привидение! Мы еще обсудим! Привидение!
Воротилов подскочил к двери, захлопнул, чтобы не дать возможности призраку уйти обратно. Заметавшись по комнате, Дух бросился ко второй двери, ведшей в соседний номер, торопливо сбил с ног цепи, стал протискиваться сквозь замочную скважину.
— Полгода! Согласен! Три месяца! Месяц! — восклицал между тем Воротилов, держа Духа за подол и стараясь втянуть обратно в комнату. — Похороны по первому разряду! Доход пополам! Не хочешь? Идиот!