— Умираешь? — спросила Ольга, не прерывая игры. Короткие резкие звуки ее слов ритмом прибоя пульсировали в моей голове.
— Возможно, — с трудом проговорил я. — Я… вытащил копье…
— Дурак, — холодно произнесла она. — Оно бы не причинило тебе вреда. Симарглы убивать как следуют не умеют, хоть и тешат себя надеждой, что делают это лучше других.
— Почему ты бросила меня?.. — задал я вопрос, который задавал каждый раз в снах. Я ведь умел вызывать правильные сны. И она умела тоже. Но никогда не уходила от меня, встречалась лицом к лицу. Или спина к спине, как сейчас.
— А почему ты сделался таким, какой ты есть? В этот последний час ты мне солжешь? — нет, она не повернулась, но я словно бы мог видеть ее глаза: серые, прозрачные до самого дна. В Ольге никогда не было ни капли загадки.
— Я выживу… — сказал я.
— Зачем? — холодно спросила Ольга. — О нет, я бы первая сказала тебе «живи»… если от этого была бы польза. Зачем на свете может существовать такой человек как ты?
— Чтобы вернуть ее, — кажется, я бредил. — Я верну ее, во что бы то ни стало…
— Ну-ну…
Звуки пианино пропали. Стук отодвигаемого стула. Шорох раздвигаемых штор. Стук оконной рамы. И свежий ветер, ворвавшийся в комнату.
— Зачем она тебе? — в реве ветра я слышал ее слова. — Зачем?
— Ты знаешь, каково это… — я шептал, может быть даже, мои губы шевелились совершенно бесшумно, но мне это было все равно. — Ты знаешь… каково это… когда никто не смотрит на тебя?.. Когда никто не видит тебя?.. Смотрит, и не видит… Или видит не то, что надо?..
Мир был сумрачен и напоен тенями, но это его нормальное состояние. Я знал теперь, что выживу… я с самого начала это знал. Я не могу умереть, пока у меня есть шанс сделать так, чтобы Лена снова посмотрела на меня… Пусть увидит меня! Хотя бы один только раз…
Ветер подхватил меня, отодрал от высохшей лужи крови на полу, и понес, легкого и невесомого, в свинцово серое небо над городом. Улетая, я успел увидеть лицо Ольги — увидеть по-настоящему. Ее мягкие губы произнесли:
— Это не любовь… Любовь — это совсем другое.
И Лена сказала из пустоты: «Любовь — это еще не все».
Когда я открываю дверь, в моей квартире всегда пустота. Не знаю, как это назвать еще. Это ведь не одиночество — я вовсе не чувствую себя одиноким. Это не холод: у нас центральное отопление, и до самого мая батареи работают едва ли не в режиме ядерного реактора. Это не темнота: как я уже сказал, у нас очень светло.
Не знаю, почему я вновь и вновь возвращаюсь к этой теме. Пустота. Да, она ждет. Когда дойдешь до предела, когда сломаешь мозги, размышляя, к тебе порой приходит ослепительное понимание того, что это такое есть. Но увы — как любым озарением, этим нельзя поделиться. Может быть, вам будет достаточно просто прислушаться к тишине, чтобы вы поняли меня?..
Так или иначе, сегодня я не просто понял, но и даже смог определить словами, что оно такое. А помогла мне Лена.
Лена — эта та пациентка, о которой я писал вчера. Бледная девочка с разноцветными глазами. Сегодня, полдесятого вечера, она позвонила мне в дверь.
Я открыл. Она стояла на пороге, слегка порозовевшая от смущения, что очень ей шло и делало, по крайней мере, похожей на живого человека. Вчера она запомнилась мне не в последнюю очередь именно почти неестественной, почти призрачной бледностью.
— Здравствуйте, — тихо сказала она. — Вы помните меня? Меня зовут Лена.
Я был крайне удивлен, причем неприятно. Ничего хорошего от визита больных на дом ждать не приходится… а что плохо вдвойне, где-то она достала мой адрес. Где, интересно? Неужели медсестры дали?
— Что вам нужно? — спросил я ее, стараясь не пустить в голос резкость. Я помнил, чем она зацепила меня: у нее был смертельный диагноз, а она держалась не то что хорошо… она держалась странно, как держаться в романах, но не в реальной жизни. Однако, как бы то ни было, рак есть рак. Боль настоящая, с ней не шутят.
— Я просто хотела сказать вам, что за меня не надо переживать, — улыбнулась Лена. — Я умерла позавчера, у подъезда своего дома. Сегодня меня похоронили. Если хотите, можете съездить на кладбище, посмотреть на могилу. На вас нет вины еще за одну смерть.
Почему-то у меня даже мысли вызвать скорую не возникло. Может быть, потому, что Лена опять говорила не как в жизни, а словно повторяла отрепетированную роль. А еще потому, что мне очень хотелось верить той части ее фразы… «на вас нет вины еще за одну смерть».
— Заходите, — сказал я. — Выпьем чаю, поговорим.
Я впустил ее, тщательно запер обе входных двери (в том числе и на цепочку), провел Лену сразу в кухню — в мою светлую кухню, залитую ослепительным светом яркой люстры под потолком, и оставил там, на фоне темного окна и белой пластмассы стола и шкафов. Бледная, разноглазая девочка в зеленом свитере, тонкая и темная, как мазок самой маленькой кисточкой…
Сам я только на секунду завернул в ванную — там у нас в шкафчике стоял пузырек с валерьянкой.
Когда я вернулся в кухню, никого уже не было. Только на столе лежал листок из блокнота, где крупным, чуть корявым почерком было размашисто начертано: «Я же сказала, что не надолго!»
Вот и все.
Я не знаю, кто она и что ей было надо. Призрак? Видение? Мой бред? Необыкновенно талантливая сумасшедшая иллюзионистка?..
Некоторое время я стоял так в коридоре, потом встряхнул головой и быстренько проверил входную дверь (заперта на цепочку), заглянул во все комнаты. Даже под маминым столом проверил, и, естественно, никого не нашел. Так меня и застал Вадим, вернувшись откуда там он собирался возвращаться: сидящим за столом с отсутствующим видом.
— Что случилось, старик? — спросил брат слегка встревожено.
— Ничего, — ответил я. — Совсем ничего.
Меня подмывало сказать что-то вроде: «Ко мне приходило привидение». Я знал, что тогда Вадик первым делом поинтересуется: «Красивое, или нет?» А вот что отвечу — не знал. Пожалуй, все-таки нет. Но вселяющее надежду.
Вместо этого я спросил:
— Где ты был?
— На похоронах, — ответил Вадик с понятной мрачностью в голосе. — У Кати сестра умерла.
— Кати? Какой Кати?
— Я вас познакомлю. Она завтра к нам зайдет, за книжкой. Я вафель испеку. Ты крем с утра не сделаешь? У тебя вроде завтра выходной.
— Да.
Вадим удовлетворился моим ответом и отправился куда-то — должно быть, мыть руки и ужинать. Я никуда не двинулся. Мною овладели странные апатия и усталость. Мне все было все равно — даже то, что завтра действительно выходной, и не надо никуда спешить, и пациентов я своих не увижу… совсем не увижу. И вообще людей можно не видеть. И можно думать о пустоте… Просто не спеша думать о пустоте, что заволакивает мысли. О пустоте, что ждет за каждой дверью. О пустоте, что неминуемо дождется.
Все-таки хорошо, что ко мне приходило привидение. Все-таки, одной меньше… Вроде бы я врач — а чувствую себя Хароном.
Вадик, уже в домашних тренировках и тапках, появился в дверях маленькой комнаты.
— Вот, — он прошлепал ко мне и сунул в руки фотографию в прозрачном футляре. — Это Катя. С подругой. Катя — с короткой стрижкой.
На фотографии было две девушки. Одна — очень красивая, кудрявая — светлые волосы рассыпались по плечам, часть уложена в живописном беспорядке, голубоглазая, с улыбкой не то кинозвезды, не то фотомодели, которая, как ни странно, получалась у нее достаточно убедительно. Она прижималась щекой к щеке другой, худенькой девчонки с рыжевато-русыми волосами, на лице — одни глаза, губы поджаты.
— Ей же лет четырнадцать всего, — слегка удивился я.
Я бы решил, что Вадим скорее увлечется сдобненькой.
— Почти шестнадцать, — возразил брат. — В этом году школу кончает.
Я еще раз бросил взгляд на фотографию, просто машинально. И мне показалось… странно. Показалось, что с фотографии на меня смотрит Лена, только не из тьмы, а из света. И подумалось: «А они похожи…»
Сестра умерла.
— Вы похожи, старик, — сказал вдруг Вадик. — Вы с Катей. Уж не знаю, чем. Вокруг вас обоих словно лед светится.
— Лед? — машинально переспросил я, не понимая толком, что говорю. — Разве что над пропастью… Ей богу, Вадь, я чувствую себя таким опустошенным.
Вот так. Сказал — и не сказал ничего. Потому что заезженные слова ничего не могут выразить.
Брат не то улыбнулся, не то — скорее просто губы дрогнули. Может, и не улыбаться собирался совсем.
— Пустота внутри — это даже хорошо, — произнес он шутливо-наставительным тоном. — В пустоту можно принять другого человека.
Эпизод II. Уроки города
Они валялись на крыше сарая. Кругом сплошное сено — целое море сена. Сухое, почти труха. Пахло пылью. Над крышей вверх гигантской шахтой уходил облачный туннель, и стены его бугрились мягкими кремовыми выростами. Не то мы на дне колодца, не то там наверху — дно. Из глубины туннеля светило солнце, отбрасывая блики, и если смотреть прямо на него, небо вокруг казалось темным.
— Хорошо, — сказала Лена.
— Еще как, — подтвердил Вик. — Только прохладно.
И в самом деле, сейчас, весной, было еще не очень жарко. Можно сказать, вообще не жарко, хотя солнце уже пригревало так, что можно было отказаться от курток, обходиться одними свитерами.
— Когда-то тут было лесничество, — рассказывал Вик. — Жил тут лесник, и было у него три сына. А потом…
— А потом появилась Сивка-Бурка…
— Потом тут неподалеку построили нефтезавод, и лесничество закрыли. Лесник скоро умер, сыновья в город перебрались. А русалки погибли.
— Какие русалки?
— Тут пруд рядом. В нем русалки жили. Думаешь, откуда я это место знаю? Когда мы со Стасом и… с кем же? Да, с Викой! С нами тогда Вика была… в общем, когда мы взяли этот регион, предыдущие наблюдатели нам пруд сдавали на контроль, как одно из самых опасных мест. Как сейчас помню: в болотных сапогах, по колено в тине, ходил с этими девицами беседовать.
— Красивые?
— Это сложно объяснить. Полуразложившиеся они были. Но красивые — да. Красота жути. Как будто уродство пытается стать чудом… или выродившееся чудо, не знаю. Когда я потом нашел их, превратившимися в грязь, я подумал, что это облегчение.
— Как это в грязь?
— А так. Прихожу: и весь пруд забит тиной. И кое-где тина имеет вид человеческих тел. Стрекозы жужжали, а в основном тишина была… — Вик помолчал, давая почувствовать, как тишина… но сегодняшняя тишина была мирной, спокойной, пронизанной солнцем. — У них другой род существования, чем у нас. Они — остатки былых пережитков, дремучие углы людских верований. Когда вера иссякает, они иссякают вместе с ней. Они — одна из попыток людей совладать со смертью. Такова жизнь.
Тихо шумел лес пока еще голыми ветвями. Но трава была: свежая, зеленая, она отросла везде — где можно и где нельзя. Она была хороша, как чужая ошибка. Лена подумала, что соскучилась по траве.
— А что случилось с этой Викой?
— Ничего не случилось, если хочешь, я вас познакомлю. Она ушла в тройку Совчука. А к нам пришел Артем.
— А Артем погиб?
— Погиб.
— Убили?
— Не знаю. Может быть, сам. А может быть, убили.
— Это как?
— Можно, я не буду пока тебе рассказывать? — Вик повернул к ней лицо, и Лена поразилась, как же он был серьезен. В серых глазах плескались солнечные блики и еще какая-то печаль. — Не самая приятная тема. Может быть, поговорим о чем получше? Вот, например, ты знакома с Каринкой?
— Нет, а кто это?
— Карина Георгиевна Джугашвили… нет-нет, не родственница, не смотри на меня так! Просто однофамилица. Считается одним из лучших городских магов Тринадцатого отделения. Она тебя будет учить городской магии.
— Городской?
— Ага. Помнишь, я тебе говорил? Ты никогда не задумывалась, что город — это живое существо?
— Нет. С чего бы?..
Шумели голые ветки. Тихо, как играющий котенок, шебуршала трава. И облачный тоннель, раздуваемый ветром, медленно, медленно разъезжался над их головами.
— Это очень важно, — сказал Вик. — Когда ты это поймешь, мы, наверное, все тебе расскажем.
— Мне нравится это «наверное».
— Ты не понимаешь, Лена. Ты видишь этот лес?
— Да.
— Представляешь, как там летом? Земля хлюпает под ногами, все влажно, все растет… это чаща, через нее не продраться. Пойти некуда. От горизонта до горизонта — пустынь, которая облекает тебя. Солнце, которое светит, никогда не погаснет. Вода, которая питает, никогда не иссякнет. Лес, который страшит, никогда не кончится. Ты можешь это представить?
Лена попробовала. В голове вставали какие-то картинки, как из фильма: море тайги под крылом самолета, солнце, которое встает над льдинами, пестрые полосы моря, густые заросли папоротника между бесконечных, как столбы храма, сосен…
— Не можешь, — прокомментировал Вик. — Для вас, выпускников современных школ, природа давно превратилась в картинку из учебника, в графики и диаграммы. А это среда. Это пространство. Это мир, который хочет поглотить тебя, растворить в себе, сковать.
— А город?
— А город хочет тебя выпить.
— Не понимаю…
— И не поймешь уже. Пока ты жила в нем, ты была девочкой, и город давал тебе. Он учил тебя, он формировал тебя, как одну из множества клеток, которые дают ему самому жизнь. А потом он потребовал с тебя то, что дал.
Вот это представлялось даже слишком хорошо. Смерть, когда никто твоей смерти не хотел, страх, когда никто не пугал тебя, боль, когда никто не причинял тебе зла. Сцепление случайностей. А почему это произошло? Потому что каждую ночь в городе какая-то девочка обязательно погибала у обледенелого подъезда, или у неаккуратной помойки, или в темной подворотне, или сгорая в бензине из пробитого бака… и не было никаких гарантий, что в следующий раз это не окажется Лена Красносвободцева.
Вот и оказалась.
Природа дает тебе жизнь, чтобы рано или поздно поглотить, и элементы, составляющие твое тело, станут землей, травой, болотом, облаками… грязью. Город дает тебе жизнь, чтобы твои страхи, твои надежды, твои любовь и ненависть наполнили его утробу, а потом он сыто отрыгнет тебя умирать на обочине.
— Это страшно, — сказала она, содрогнувшись. — Что-то поглощает, что-то иссушает… Неужели нет альтернативы?
— Нет, — голос Вика был безразличным, — нам это не страшно. Это жизнь. Так всегда. Тебе что-то дают, а что-то забирают. Но теперь тебе такое не грозит. Понимаешь, ты же симаргл. Ты из всего этого исключена.
Золотые солнечные блики. Трухлявое сено. И никого кругом. Ни одного человека на многие-многие километры вокруг, даже русалок нет. Только деревья, одинаково высокие, одинаково шумящие. И какие-то букашки ползают в сене. И воздух медленно движется по кругу над Землей. И наша звезда греет. А Лена на самом деле не имеет к этому никакого отношения, как и к жизни города. Потому что она мертва. Этот мир перемалывает живых в своей мясорубке, но ее это уже не касается.
Приятное чувство избранности и горечь… горечь, такая, что ей можно захлебнуться.
— Господи, — прорвалось у Лены. — Как же одиноко!
Вик помедлил с ответной репликой, но все-таки спросил:
— Ты любишь этого мальчика?
— ?
— Как его… Сергея Морозова.
— Черт его знает… — устало ответила Лена.
Она на самом деле не знала. Если это была любовь, то определенно не та, что прежде, и уж точно совсем не такая, какой ей, по мнению Лены, полагалось бы быть. Раньше она смотрела на него и думала: «Какой он клевый!» Теперь она вспоминала его — и у нее начинало тупо, неясно болеть в животе, словно там ворочался, шевеля клешнями, огромный краб.