И Лена почувствовала, что в дополнение к ощущению неуверенности в душу проникает странный, иррациональный страх. Как будто кто-то ломится в ее голову… Как будто что-то происходит, что-то страшное, и оно вот-вот случится…
— Потерпи немного, Лена, — сказал Вик, не меняя ни позы, ни выражения лица. — Это немного… неприятно… территория-то твоя.
А потом пришел стук, и ожидание разрешилось.
Из-за поворота медленно выплыл трамвай.
— Отлично, — воскликнул довольный Вик, выпрямляясь. — Пятерка мне.
— Что? — не поняла Лена.
— Я отлично справился с заданием. Три остановки, и мы окажемся там, где нужно.
— В мастерской?
— В мастерской.
— А если бы мастерская не была по маршруту трамваев? — скептически поинтересовался Головастов.
— Она могла быть только на маршруте, — ответил за Вика Станислав Ольгердтович. — Рельсы — это проводники. По ним приходит в город все. Абсолютно все. Если Вик был прав и что-то не в порядке с самой мастерской — она могла быть только по маршруту трамвая. А если не прав, то она нам и не нужна.
Когда они вошли в трамвай, никто не сел, все предпочли стоять, хотя в вагоне было совершенно пусто. Молоденькая проводница их не заметила — дремала. Почему-то это породило в Лене смутное беспокойство. Как будто что-то из совсем недавнего прошлого напомнило.
Тишина, которая повисла над рельсами, не схлынула от того, что они вошли внутрь трамвая. Напротив, она еще более обогатилась, приняв в себя грязно-белый цвет железных стен.
«Откуда-то отсюда, — подумала Лена, — в город течет зло… зло пустоты, что распространяется из души в душу. Мы, симарглы, изображаем из себя борцов с пустотой, но наше ли это дело?»
— Матвей, — вдруг спросила она неожиданно для себя, и Головастов, тоже не уловивший предвестника вопроса в ее чувствах, повернул к ней голову, — скажите, почему вы не несетесь в Ирий на всех парусах? Разве такое уж обычное дело — чтобы город из-за халатности одного был предан Тьме?
— О боже мой! — Головастов поморщился. — Опять это слово с большой буквы! Объявите на него табу, ради всего святого. Тьма — это довольно обычное физическое явление, и бояться его не следует. Да и вообще, нельзя навешивать на вещи ярлыки. Слуги проповедуют — так, как они способны что-либо проповедовать, то есть действием, — целую систему ценностей, которую сводить к одному слову совершенно неприемлемо. А даже если бы сводить, я сказал бы, что они как раз за простоту и ясность. Они любят все упрощать до немыслимых пределов.
Все в немом изумлении слушали эту неожиданно задумчивую, грустную тираду.
— И не спрашивайте меня, почему я делаю то или другое. Если бы я мог всегда это объяснить, то превратился бы в одного из этих. Скажем так, я считаю, что если бы всех раз ошибившихся наказывали, на Земле стало бы жить, возможно, и проще… но гораздо короче. И потом, так, может быть, вы сможете справиться и сами.
— Как «так»?
— Вы, Лена, можете многое, — Головастов посмотрел на нее неожиданно внимательно. — Не потому, что вы такая особенная, а потому, что вы — городской маг именно этого города. Я думаю, если вы снимите посвящение, все можно будет поправить. Они проникают в город столь легко только потому, что кто-то, — взгляд на Станислава Ольгердтовича и Вика, — посвятил его им.
— Я уже думал над этим, — сухо сказал Вик, — и мы со Стасом пришли к такому же выводу. Но что конкретно надо для этого сделать, мы не знали. Поэтому мы смирились с тем, что об этом надо сообщить.
— Если сообщите — подведете под монастырь Лену, как сообщницу, — с деланным безразличием пожал плечами Головастов. — Она ведь знала обо всем, так?
Судя по окаменевшим лицам напарников, им такое соображение действительно не приходило в голову.
— Она виновата только в том, что прикрывала вас. Но вы лучше меня знаете, что Софья редко бывает настроена либерально. Так что советую сделать попытку.
Лена сглотнула. Так что, это из-за нее Головастов… с ума сойти! Ей казалось, что с ней он общается холоднее даже, чем со всеми прочими, потому что она новенькая. Ей мало того, что стало неловко, ей стало страшно. Ну вот опять в который раз ей говорят, что что-то зависит только от нее. Но если вспомнить, в какие катастрофы вылились предыдущие ее попытки что-то сделать… М-да, лучше и не начинать.
Она лихорадочно размышляла, стоит ли благодарить Головастова за его молчание, и не могла толком придумать.
— Наша, — сказал Вик.
Он спрыгнул с подножки первым и предложил Лене руку.
После того, как она посмотрела на меня таким взглядом, — когда я понял, что люблю ее, — я не мог заснуть. Я действительно не спал всю ночь, перебирая в памяти те редкие мгновения и тех редких людей, которые заставляли меня чувствовать нужным, счастливым чем-то иным помимо своей исключительности. Их было адски мало. Может быть, только в раннем детстве, лет до шести….
Не знаю. Во всяком случае, никого, подобного этой невзрачной худенькой девушке в моей жизни не было.
В ту же ночь я позвонил в Справочную, и снова попросил проверить Красносвободцеву Елену Владленовну, на сей раз на предмет причастности к нашим. И, как ни странно, они наткнулись на настоящий подарок. Оказывается, она родилась, посвященной «злу» — так иногда бывает, если родители не ведают, что творят. Иными словами, ребенок от рождения оказался наделен именно той комбинацией способностей и талантов, которая считается для нас наиболее приемлемой. Но, когда ей было года четыре, родители сообразили, в чем дело, и сделали единственное, то можно было сделать в такой ситуации — отвели девочку в церковь. Я более чем скептически отношусь к религии вообще и к христианству в частности, но иногда это помогает. Хотелось бы определить четко: помогает тем, кто верит. Нет, вера тут не при чем. Действует что-то другое. Впрочем, меня никогда особо не волновало, что именно.
В общем, посвящение с Лены было снято. Но то, что сняли однажды, можно закрепить снова. Я послал запрос, мне велели ждать благоприятного момента. И еще сказали: если я желаю оставить эту женщину себе, я могу ее взять. Моя Наставница также эту затею одобрила.
«Ты сможешь ее воспитать, — сказала она мне, равнодушно глядя стеклянными глазами. — Как раз то, что надо для полного счастья».
Это было у нее в кабинете. Она занимала какую-то незначительную должность в мэрии по линии образования… должность, которая давала ей право на личное пространство. Там, помню, солнце всегда светило так же ярко, как и в ее кабинете в школе. Она любила, чтобы свет был безжалостен. Точно так же, как любила крепкий черный кофе.
— Меня всегда интересовало, — произнес я с легкой иронией, которая, как чувствовал, была уместной, — почему Орден одобряет или не одобряет нашу личную жизнь? В конце концов, разве он не создан для того, чтобы максимально облегчить жизнь своим членам?
— Вопрос, достойный не мужа, но мальчика, — она сняла очки и положила их на стол перед собой. — И потом, в чем проблема? Мы же одобряем твое увлечение этой девочкой.
— Почему вы вообще считаете нужным что-то одобрять или не одобрять?
— О господи! Зачем существует орден, горе ты мое?
— Затем, чтобы пользуясь другими, добиться силы и власти. Или денег. Или всего, чего душа пожелает.
— Именно. Мы пользуемся друг другом. Ты пожелал свою соседку — прекрасно, мы не возражаем. Это ничем нам не повредить не может. Но вот если бы могло, то ты, как инструмент, выпал бы из цепочки. Это было бы плохо. Очень плохо. Понимаешь?
— Понимаю, — сказал я. — А как бы мое увлечение могло помешать?
Алла Валентиновна вздохнула с показной добротой, что я ненавидел в ней больше всего.
— Ты еще такой мальчик, Сергей. В любви самой по себе нет ничего плохого. Но никогда нельзя забывать, что любовь сама по себе — это еще не все. Есть вещи и поважнее.
Разумеется, я знал это. Я всегда это знал.
Теперь я тоже наблюдал за Леной — не так, как она за мной, конечно. Я смотрел на нее внутренним зрением, тогда, когда ее взгляд был направлен вглубь моей комнаты. Она пыталась раскрыть мою душу, а я изучал ее, как будто передо мной лежала открытая книга. И никак не мог понять…
Каково же было мое удивление, когда однажды, в разговоре с однокурсницей, что плакалась ей на несчастную любовь, Лена, долго терпевшая ее излияния, сказала:
— Ладно! Ну, бросил он тебя! Все равно любовь — это еще не все.
— Не все? — удивленно вскинула лицо подруга. — А что же тогда? — она смотрела на Лену не то с непониманием, не то с осуждением, не то с восхищением, не то с неприязнью.
— Например, свобода, — сказала Лена, твердо глядя на нее.
Невозможно передать, что я почувствовал, когда услышал это.
Такие слова… от Лены?
Я был тем более удивлен, что к тому моменту успел достаточно хорошо ее изучить. В меру практичности, в меру наивности, в меру страха перед будущим, упоения красотой, стремления к простым путям, желания снискать славы, денег, желания чтобы тебя любили — обычный набор современной девушки. Но где же то, что заставляло ее любить меня? Она не знала меня самого, но выбрала по какой-то причине для изучения, словно редкостный препарат или трудную теорему. Она любила, даже не пытаясь добиться взаимности, и мечтая о ней как о чем-то невозможном и далеком. Да полноте, была ли это вообще любовь? По крайней мере, такая любовь, о которой пишут в книгах?
Мне все больше и больше казалось, что нет. По крайней мере, с ее стороны.
А вот с моей…
Я начал ловить себя на странных чувствах, на странных мыслях. То мне казалось, что я совершил ошибки там, где их быть не могло, то — что я прошел мимо прекрасных возможностей там, где их и в помине не было. В двадцать три года я чувствовал себя стариком — безнадежным неудачником.
А то мной вдруг овладевали совершенно беспричинные приступы хорошего настроения. Говорю «приступы» — потому что в профессии медиума, которую я тогда осваивал, хорошее настроение только мешает. Мертвецы — народ серьезный, и ладить с ними трудно, пусть у меня с детства был талант укрощать мертвецов.
И каждый раз, когда я думал о Лене (особенно, если представлял ее себе) меня охватывал беспричинный, иррациональный страх. Но не думать тоже почему-то было невозможно.
Я выучился наблюдать за ней в хрустальный шар. Помню, решил, что если увижу ее в институте, с друзьями, то пойму… отгадаю какую-то загадку, сложу какую-то головоломку… Она должна быть там другой, она не имеет права не носить маску!
Нет. Ни намека на решение не появлялось у меня. Она везде была одинаковая. Это сложно представить… Если у нее было плохое настроение, она не слишком старалась это скрыть, если ей было грустно — она молчала. Это случалось часто, потому что она вообще была человек серьезный. Случалось с ней даже так, что она сидела и молчала часами, глядя в одну точку, думая о чем-то своем. Может быть, обо мне? О чем-то еще?
Не знаю. В ее мысли у меня тоже ни разу не получалось проникнуть.
В Лене не было ничего, о чем можно было бы гадать. И все-таки разгадать ее я не мог.
Что бы я сделал, если бы время остановилось тогда, когда я смотрел на нее в хрустальный шар?.. В тот момент, когда мы оба смотрели друг на друга, не зная друг о друге ничего?
Я был бы рад, если бы время остановилось.
Мастерская действительно располагалась недалеко от трамвайных путей, в одном из тех зданий, что смотрят на мир слишком темными окнами, будто там, за этими окнами, ничего нет — пустота а фасады — декорации для пьесы. Стекла в рамах словно сделаны тем же мастером, что и зеркало в Лениной комнате: они отражают совсем не то, что заглядывает в них. И, верно, показывают они совсем не то, что за ними есть в действительности.
Иными словами, здание было очень старым, или, скорее, очень обшарпанным, потому что даже ста лет на Земле оно вряд ли насчитывало. Вывеска над дверями, казалось, тоже испытала на себе губительное воздействие войн и революций. Между тем, дольше года или двух она не могла тут висеть.
Мастерская оказалась закрытой: на двери висел большущий амбарный замок, окна выглядели немытыми с прошлого года. Сквозь слой размазанной пыли, впрочем, просвечивали холодные неприютные внутренности помещения, заваленные всяким хламом.
— Разорились, — вздохнула Лена, ссутуливаясь.
— Тут что-то не то, — не согласился Вик. — Такие штуки так просто не разоряются. Чувствуете? — обратился он сразу к Стасу и к Головастову.
Оба синхронно кивнули.
— Лена, можешь сказать, что тут произошло? — Вик подтолкнул девушку к запертой двери.
— Что я должна делать?!
— О господи! Да ты это делала уже сотни раз, и все-таки кто-то должен тебе подсказывать! Телепередачи помнишь?.. Как ты нам говорила, что где-то что-то не в порядке? Ну просто сосредоточься и скажи, сколько времени она проработала и куда потом делись те, кто в ней работал. Тебе это будет всяко легче, чем мне!
— А в Интернет залезть? — без особой надежды на успех спросила Лена.
Вик посмотрел на нее как на полную идиотку и покрутил пальцем у виска.
Лена вздохнула и, стараясь не обращать внимания на тяжелый взгляд Головастова, положила руку на холодный кирпич. После всего… после белых птиц, что взлетали вокруг ее столика… она поняла, как к городу нужно обращаться. Точнее, она не понимала раньше, но это пришло вдруг и сразу… возможно, потому, что она вспомнила, как Вик прикоснулся к рельсе, и вспомнила его улыбку, с которой потом он обратился к Стасу.
Да, город — чудовище. Чудовищ никто не любит. В крайнем случае, ими можно только повелевать, что обычно и делают городские маги Тринадцатого отделения. Лена тоже весьма далека была от любви. Но… город плакал вместе с ней, и она хотела попытаться плакать вместе с городом.
Она сосредоточилась. Холод в пальцах. Холод внутри здания. Холод в душе. В твое тело проникали? Они терзали тебя, милый? Они пытались подчинить себе тебя? Они залезли с ногами в твою душу, они медленно убивали тебя? Они хотели использовать тебя в своих целях, простых, даже вульгарных. Хотели денег, власти, жизни, что длилась бы бесконечно. Не обладая талантами даже для того, чтобы пойти в мафию, они ударились в оккультизм. Они хотели отыграться на тебе, воспользоваться твоей силой… потому что у тебя действительно есть сила, в отличие от них, всех прочих… Бедный- бедный… Хочешь, я тебя поцелую?..
Словно обжегшись, Лена оторвала пальцы от кирпича.
— Год и четыре месяца, — сказала она напряженно. — Заведующий приехал из Тюмени. Он — черная дыра. Две работницы. Путыкина Наталья Валентиновна и Черепанова Ирина Николаевна. Адреса… ну, в общем, я найду. Та, которая Черепанова… она очень странная. Да и первая… но вторая — страннее.
Лена привалилась к стене плечом и медленно сползла на землю. Станислав Ольгердтович еле успел ее подхватить.
— Что с тобой? — обеспокоено спросил он.
Вик отреагировал по-другому, как-то странно: резко отошел от них в сторону на два шага и оглянулся. Как и следовало ожидать, на улице в этот час никого не оказалось.
— Ничего, — сказала Лена, проглатывая комок в горле. — Ничего… так просто… показалось.
— Неужели это зашло так далеко, что вам уже больно общаться с городом? — напряженно спросил Матвей Головастов. — Хозяева…
— Нет, — Лена решительно отстранила Станислава Ольгердтовича и выпрямилась. — Просто голова закружилась. Знаете, эти трамваи…
— Хочешь не хочешь, а ни на чем другом отсюда не уедешь, — покачал головой Вик, слегка расслабляясь. — Говоришь, квартиры ты их найдешь? Тогда пойдемте на остановку.
По дороге Лена совсем справилась с собой. Она ловила сочувственные взгляды напарников. Да, конечно, они считают ее совсем слабой. В принципе, она такая и есть, но конкретно в этот раз слабость тут не при чем. Просто она думала о городе, а вышло — о Сергее. Словно город рассказал ей страшную сказку на ночь. Да только вот был день.
А еще — она мало сказала о странности Ирины Черепановой. Почему-то, когда она пыталась эту странность зацепить, перед ней вставал образ острой, словно игла, горы, нетвердо подпирающей небо.