— Я догадываюсь, — снова продолжила Катя, — из-за чего вы могли заметить мою сестру. Вы, кажется, человек, крайне отгороженный от мира. А она пыталась разгадать вас. Такой интерес к вашей персоне был необычен. Думаю, вами мало кто интересовался.
Услышь я такое года три назад, гневно вскочил бы и ушел. Год назад — срезал бы ехидным замечанием. Да не из тех, над которыми смеются, а из тех, после которых глотают слезы. Сейчас… сейчас я продолжал молчать. Может быть, не столько перемены во мне были тому виной, сколько дело было в том, что в тихом Катином голосе, в ее опущенных глазах, в ее бледном лице не видел желания задеть или унизить меня. Она просто говорила, что думала, с предельной искренностью. И мысли ее вовсе не были обидными. Она тоже хотела увидеть меня… совсем не так, как Лена… но все-таки…
Впрочем, меня еще хватило, чтобы ответить:
— Я бы сказал, что мною интересовались слишком многие.
— И никто по-настоящему, так? — подхватила Катя с грустным энтузиазмом. — У вас очень красивое лицо. Вообще, вы очень красивый и голос у вас приятный. Поэтому вы были объектом самого пристального внимания, и ваше непробиваемое поведение создавало вокруг вас ледяную корку, своеобразную легенду… те редкие искренние люди, которые появлялись в вашем окружении, так были очарованы красотой этой легенды, что даже и не пытались проникнуть глубже… туда, где прячется настоящий Сергей Морозов.
— Я нигде не прячусь, смею вас уверить, — давно замечал за собой: когда я злюсь или растерян, начинаю говорить языком из старинных романов.
— Тогда почему вы сейчас сидите у нас на кухне, а не переживаете свое горе в одиночестве? Почему оно у вас вообще есть, это горе? Почему в двадцать три года вы не имеете даже подруги? Почему вы не рискнули подойти к девушке, которая вам нравилась, и которая любила вас… В конце концов, ничего ведь могло и не быть! Если бы она была вашей девушкой… если бы она в тот вечер шла к вам, а не домой… или если бы она бы вам позвонила, и вы бы ее подвезли… у вас ведь есть машина, я знаю! Ничего ведь могло и не случиться!
Кажется, в ее голосе слышались слезы.
— Вы меня обвиняете? — спросил я как можно жестче, и даже приподнялся со стула. Гнева я почему-то не испытывал, скорее растерянность.
— Нет, конечно, — Катя подняла голову — она не то чтобы плакала, но глаза у нее блестели. — Нет. Мне даже вас не жаль. Я просто пытаюсь… сопереживать вам. Понять, что вы чувствовали. Мне очень бы хотелось помочь вам. Хотя бы потому, что Лена вас любила. И еще потому, что вы… неплохой человек.
Я бы не удивился, если бы мое тело покачнулось. Но нет, оно осталось стоять, ибо сказались годы жестокого самоконтроля. Сложно объяснить все это… боже мой, что не сложно, когда дело касается человеческих чувств!
…Возможно, кто-то плохо поймет, какое сильное действие произвели на меня эти крайне простые слова. Все дело в том, что никто никогда не говорил мне, что я хороший человек. Только «хороший мальчик», но те времена давно прошли. Да и не в самих словах было дело. То, как она это сказала… и главное, почему…
— Катя все время всем помогает, — неожиданно подал голос Вадим. — Она, так сказать, ангел на полставки. Вам, Сергей, ужасно повезло.
Он был крайне серьезен.
— Вы тоже знаете, как меня зовут? — спросил я с легкой иронией. Ирония была изрядно вымученной: Катя ни разу не назвала моего имени с того момента, когда мы столкнулись у подъезда.
— Знаю, — Вадим кивнул. — Это… ну, очевидно. Вы не хотите остаться ночевать сегодня здесь?
— Благодарю, я живу через двор, — отозвался я холодно. — К тому же, квартира, кажется, не ваша.
— Вам может быть очень опасно оставаться одному, — покачал он головой. — Особенно, если вы еще не отказались от вашего самоубийственного плана.
Это, кажется, был последний удар по моим несчастным нервам. Я понятия не имел, что так слаб на самом деле. Мне всегда казалась, что нервная организация у меня может выдержать как минимум два конца света.
Все же, у меня хватило сил снова сесть на табуретку, как ни в чем не бывало.
— Вы думаете, я собираюсь покончить с собой?
В душе я лелеял надежду, что, может быть, действительно так и обстоят дела. Тогда это было бы скорее смешно и грустно, чем опасно.
— Я имею в виду, идею оживить Лену, — покачал головой Вадим. — Самоубийство тут не при чем.
Катя внимательно посмотрела на меня, потом на своего парня, потом сказал тихо:
— Сергей, вы не удивляйтесь. Вадим — основа. Вы ведь знаете, кто это такие?
Я мог лишь заторможено кивнуть. В голове только и было, что два женских имени: гонялись друг за другом, сплетались, переливались…
— Я пойду, постелю вам на диване, — продолжила Катя. — А вы говорите пока.
Встала и вышла. Пятнадцатилетняя, она двигалась и говорила как взрослая женщина.
Мы остались вдвоем. Только вода капала из крана.
— Вы знакомы с Ольгой? — спросил я. И только демоны ада знают, каких усилий мне стоило вытолкнуть из горла этот вопрос.
Вадим медленно кивнул.
— И кто такие симарглы, я тоже знаю, — ответил он на вопрос, который я не успел задать.
Голиаф пробил облачный слой где-то за пределами города. Лена увидела на миг, как метнулась к ним серебряная гладь реки, верхушки ив, телеграфный провода, а слева резко ушла вниз блестящая в лунном свете шиферная крыша чьего-то домика.
Потом полет зверя выровнялся.
— Это ты его попросил выйти здесь?! — крикнула Лена Вику, стараясь пересилить гул шумящего в крыльях ветра.
— Мы же не с луга взлетали! — крикнул ей Вик в ответ. — Сколько там прошли, столько здесь и получили!
— Разве мы шли так долго?!
— Расстояния отличаются!
Больше Лена вопросов не задавала.
Голиаф летел куда-то вперед, вниз по реке. Очень скоро вместо деревенских домов замелькали обычные блочные многоэтажки. Лене показалось, что зверь летит необыкновенно быстро, куда быстрее, чем обычные птицы. Потом она поняла, что это и естественно: ведь симорг больше. А еще через какое-то время подумала, что он не просто собака с крыльями, но и некая другая, божественная сущность. Поэтому может летать с любой скоростью, с какой ему заблагорассудится.
Раньше, когда Лене удавалось «прокатиться» на симорге, она успевала только взлететь и сесть, так что и в половину не чувствовала, каково это — лететь на самом деле. А сейчас поняла. Жутко страшно, вот как это. Под тобою сотни на две-три метров — пустота, только черный ночной воздух. Ветер с силой бьет в лицо, выжимая слезы из глаз, шумит в ушах. Твоя жизнь действительно зависит от того, как крепко ты вцепился в темную шерсть собаки, от того, как плотно сжимают твои колени ее спину… О каком наслаждении полетом может быть речь? Лена даже не могла рассмотреть толком, что же внизу, так, какие-то куски — мешали слезы. Небо же над головой не менялось.
— Не бойся! — крикнул Вик ей прямо в ухо. Он сидел позади, обнимая ее за талию. — Ни в коем случае не бойся! Сама подумай: ну даже если ты упадешь!..
Лена подумала. Она упадет… Секунды две — кругом ничего, воздух, ветер… ночь… А потом — несколько минут боли… а потом — просто лежать в траве и смотреть вверх… или даже встать и пойти, неважно, куда… Или дождаться Голиафа и полететь дальше…
Ничего страшного не случится, если она и в самом деле упадет. От того, насколько крепко она держится, зависит не ее жизнь, а всего лишь некое количество времени, которое она потратит на то, чтобы добраться туда, куда ей надо.
Подумав так, Лена разжала руки.
— Ну уж совсем-то не надо! — ахнул Вик, обхватывая ее крепче.
Но Лена его не слышала. Ее объял город.
Это было полнее всех других подобных случаев. Город разверзся под нею гигантской бездной, в которую она упала, скатилась с мохнатой спины симорга. Город был черным ветром, который подхватил ее и понес.
Город на самом деле один. Город всегда один, даже если их много.
Связанные тонкой сетью из проводов, железных дорог, зыбкими мостами воздушных трасс, города погибают от одиночества, каждый на своей бесконечной равнине. Каждый город может питаться только людьми, но с тем, что едят, не разговаривают. Поэтому горда молчали.
Поэтому они и не учились говорить. Только, может быть, самые простые слова, только выражение эмоций, только горечь, только вой… только хитрость, только боль, не умеющие выразить себя.
Даже основы, даже симарглы не могли общаться с городом на равных. И подчинять его могли себе только временно. Но они пускали город в себя. Спасали его от одиночества хотя бы отчасти. А потому город — тоже иногда — пускал в себя их.
В глубине города была тьма. И коммуникации. И запах пыли с бетоном. Как описать это? Черная дыра никогда не заполняется. Город заполнить можно. Когда человеческие чувства, эмоции, страсти, загубленные жизни, сумасшествия переливаются через край, город умирает. Но это происходит не скоро после того, как он набирает силу. Этот город был еще относительно молод, и его рост еще не превратился в ожирение. Поэтому в брюхе его были темно и гулко. Город молчал. Город ждал завтрашнего дня, понимая, что его будут убивать.
И звуки… звуки пианино. Кто-то тихо, мягко, печально, упирая со значимостью на каждую клавишу, творил музыку. Где-то в внутри. Надо было идти вглубь, туда, где, подобно скелету, стояли ребра-часовые, ограждающие эту чудовищную утробу. Стояли основы.
Лена знала: она ищет основу по имени Ольга, за спиной у которой умирал раненый Сергей. Она знала, что найдет ее.
Мелодия, которую Ольга играла, называлась «Судьба».
— Снижайся! — резко скомандовала Лена Голиафу.
Симорг послушался ее. Мягко сложив крылья, он приземлился во дворе изогнутого буквой П большого сталинского дома, умудрившись не задеть ни сломанную карусель, ни трансформаторную будку.
Была все еще ночь. Одна из тех ночей, когда что-то этакое носится в воздухе…тревога не тревога, любовь — не любовь… и разрешится оно не в силах.
— Это же… — подавился незаконченной фразой Вик. — С этого же все начиналось!
Лена не вполне поняла, о чем он, но ответила решительно:
— Значит, этим по законам детектива все должно закончиться.
Впрочем, на самом деле она не была уверена в своих словах. Ей только казалось, что «это все» — чем бы оно ни было — так больше продолжаться не может. И еще она знала, что обязательно должен быть хороший конец. Хотя бы по нескольким основным пунктам.
Лена никогда не сумела бы сказать в точности, как ей удалось найти квартиру. Есть чувства за гранью очевидного, есть миры за пределами возможного. В ту ночь реальность прогибалась под ее неопытными пальцами, точно алчущая плоть. В ту ночь ее шаги грозили обрушить мир.
Это была одна из тех ночей, когда окружающее походило на сон.
Место, где живут люди, — обычно островки предельно плотного бытия. Своим долгим пребыванием личности сгущают вокруг себя все то, что они полагают настоящим. Безделушки на стенах и полках, невытертая пыль, отставшие в углу обои, — это все показатели ваших отношений со Вселенной.
И все же люди меняются. Были неряхи, стали педанты. Были обормоты, стали профессора. Были «клевые парни» — стали нарки подзаборные. Там, куда попала она, всего лишь поднявшись лифтом на третий этаж, времени не было вообще.
Началось с двери. Дверь была стальная, но — в декоративном узоре из пестрых ракушек, словно бы группками разбросанных по серому металлу. Лена сперва даже не поняла, что за мастерская взялась бы изготовить подобное. Нет, наверное, сейчас все могут сделать, только плати деньги… Потом сообразила: дверь раскрашивали вручную.
Отчего-то это сочетание изысканно-изящных, бездумно-декоративных раковинок с хищной и ровной серой сталью отозвалось в Лене дрожащим, зыбким предчувствием неудачи.
Дверь отворилась сама, почти без звука, что крайне нехарактерно для объектов такого рода: обычно ведь в них что-то щелкает или лязгает, доказывая их принадлежность к миру живых вещей. На пороге стояла женщина, чье худое неподвижное лицо обрамляли густые русые кудри. Одета она была в простое платье, на плечах — толстая шаль. А может быть, тень.
— Заходите, Лена, — сказала женщина, отступая вглубь прихожей. — Меня зовут Ольга.
Она была похожа и не похожа на женщину из сна. Похожа — внешне, даже платье, кажется, было то же. Непохожа… в ней условность сна, странная неосознанность, ненамеченность, текучесть черт сочеталась с некой обусловленной явью жесткостью. Выражаясь яснее, она была и настоящей, и ненастоящей одновременно.
Лена никогда прежде не видела таких лиц. Отчасти оно напоминало лицо странной девушки Ирины, но та как спала наяву, а эта — словно сама была сном.
Такое же противоречивое впечатление производила и квартира, куда Лена прошла вслед за хозяйкой. Еще была ночь, а на стену прихожей напротив дверного проема из большой комнаты падала полоса бледного фонарного света. В этой полосе блестели глаза мультяшной кошки-часов на стене. Кто же вешает часы в прихожей?
Часы не тикали.
Большая комната определенно была той самой, виденной Леной во сне — не сне. По крайней мере, пианино было то же. Остальное… пожалуй, только желтые обои не претерпели изменений. Со стен исчезла паутина, напротив пианино появился маленький диванчик. На стенах возникли какие-то картинки в рамках. Содержание картинок уплывало прочь.
Еще… окно теперь нашлось не с той стороны, где его запомнила Лена. Она не была уверена, присутствовало ли вообще окно там, где Сергей умирал, пронзенный невидимым копьем, но если бы было — оно было бы не там, где теперь. Может, свет просто падал по-другому?
Здесь же комната рассекалась надвое белой плоскостью, отброшенной фонарем с улицы. Лена подумала: здесь всегда так. И ночью, и днем. Дополнительная черточка сюрреализма.
— Видите, как ярко? — усмехнулась Ольга. — Я даже не включаю свет. У меня и лампочки-то нет. Книг я почти не читаю. А для всего остального хватает и этого.
— Да, очень… ярко, — ответила Лена, стараясь попасть в тон хозяйке.
— Странная комната, правда? Вам кажется, что углы плывут и все меняется. Это из-за освещения.
— Здесь другого и не бывает, так? — спросила Лена, пристально глядя собеседнице в глаза.
— Именно. Да вы садитесь, садитесь.
Лена послушно пристроилась на диван. Ольга села напротив, на вращающийся стул. Сложила руки на коленях, на ткани платья, вдруг показавшейся серебристой. Тонкие пальцы выглядели узловатыми, гораздо старше, чем лицо.
— Что вы знаете… обо мне, о городе? — спросила Лена, стараясь, чтобы ее глосс звучал как можно решительнее.
— А что вы знаете? — вопросом на вопрос ответила Ольга.
— Подозреваю, что ничего существенного.
Они сидели и смотрели друг на друга. Потом Ольга сказала:
— Знаете… начните все-таки первой. Мне важно знать. Как вы это воспринимаете, чтобы знать, как именно мне рассказывать. А то я могу упустить что-то важное. И потом, именно вы ко мне пришли, а не я к вам.
Лена глубоко вздохнула.
— Знаете, на самом деле меня уже задрало то, что вокруг происходит! Все, что я поняла, это то, что нечто пожирает город. И это связано с Сергеем. И с завтрашним открытием памятника.
— Нечто пожирает… — Ольга хмыкнула. — Вероятно, так тоже можно сказать. Только… они ведь не людоеды. Они просто хотят как можно удобнее устроить свою жизнь, если вы Слуг имеете в виду. Не так уж и сильно они отличаются от всех наших бизнесменов и олигархов. И вреда они приносят меньше. Почему симарглы борются с ними, я вообще не понимаю. Они ведь не в вашей «зоне юрисдикции».
— Я… тоже не вполне это поняла, — осторожно ответила Лена. — Думаю, это что-то вроде традиции.
И тут же подумала: за традицией должно стоять что-то еще. Она не могла представить себе Вика, делающего что-то ненужное или бесполезное в ущерб себе или еще кому-то. Должно было быть какое-то другое объяснение. Должно было быть еще и потому, что неприязнь симарглов явно не оставалась без взаимности. И у Лены сложилось впечатление, что Слуги не просто пассивно защищаются от нападок симарглов… нет, словно бы симарглы мешали им самим своим существованием. Может быть, это как-то связано с тем, что симарглы имеют дело с оборотной стороной бытия?