Господь и покойник
Валерий Михайлов
Дизайнер обложки @dead.marginal
© Валерий Михайлов, 2019
© @dead.marginal, дизайн обложки, 2019
ISBN 978-5-4474-4766-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Господь и покойник
Как я понял, что мертв? Никак. Просто понял и все, как до этого понимал, что жив. На каком-то животном уровне, что ли. Как и любой другой нормальный человек, я просто знал, что жив. Никто кроме особо больных на голову философов не терзает себя по утрам вопросом: «А жив ли я?». Так на то они и философы, чтобы мастурбировать словами, высасывая из чего-то там ответы на высосанные оттуда же вопросы. При этом философы почему-то склонны считать, что реальность просто обязана следовать их словесным нагромождениям или быть такой, как они о ней думают. Нормальные люди, вместо того, чтобы отправлять философов к квалифицированным психиатрам, как дикари на бусы кидаются на их заумные словесные нагромождения. Потакая философам, люди устраивают войны, принимают идиотские законы, насаждают религии, дурацкую нравственность и все то, что потом мешает нам жить. Нет, есть, конечно, среди философов люди вроде Шопенгауэра и Ницше, которые вместо херни вселенского масштаба, – вот уж действительно наилучшее определение философии, – решают вполне практические жизненные задачи, а именно как лучше себя вести в обычной жизни и на пути к познанию…
Вот и я расфилософствовался. Как же все-таки смерть портит характер человека!
Приношу свои извинения и перехожу к делу:
Проснувшись примерно в 3 часа ночи 11 января 2011 года, я понял, что мертв. Сначала я решил, что это – кошмарный сон или бред, или еще какая фигня в том же духе, но чем больше я пытался в этом разобраться, тем больше убеждался, что мертв. Смирившись с фактом собственной смерти, я сначала растерялся: умираем-то мы без всякой подготовки, не зная как себя после этого вести… Затем, после растерянности пришло разочарование. Я был мертв, но без малейшего намека на тоннель, выход из тела и прочее шоу, которое якобы должно происходить после смерти, и о котором так любят судачить наслушавшиеся переживших клиническую смерть граждан сторонники жизни после смерти. Вот только клиническая смерть – это далеко не смерть, а всего лишь остановка сердца, в результате которой наступает гипоксия или кислородное голодание мозга. А раз так, то собираемые Моуди и сотоварищами истории о красочных переживаниях во время клинической смерти, есть не более чем коллекция описаний вызванных удушьем трипов.
Я же умер не клинически, а по-настоящему. Умер и все. Умер легкой смертью во сне.
Я где-то читал, что, покинув тело, душа сначала не понимает, что умерла, и пытается вести себя, как при жизни, но только ничего у нее не получается. Она не может пользоваться предметами, ее не замечают живые, и так далее. Со мной же ничего подобного не было. Во-первых, я не покидал тело, а продолжал находиться в нем; во-вторых, я прекрасно мог пользоваться предметами, что и продемонстрировал себе, поправив подушку и одеяло; в-третьих, живые люди… ну да об этом позже.
Я не превратился ни в призрака, ни в зомби, ни в какую еще фольклорную химеру. Я был точно таким же, как и при жизни, но только мертвым. И если раньше я говорил, что за 40 лет, а именно столько я прожил, в моей жизни ничего не изменилось, то и со смертью не изменилось ровным счетом ничего. По крайней мере, пока. Все было, как всегда, и если бы не понимание того, что я умер…
Спящая рядом Валюша сладко потянулась во сне и перевернулась на другой бок, повернувшись ко мне спиной.
Бедная моя девочка, – подумал я. – У нас же в стране не только жить, но и умереть нельзя по-человечески: мало того, что за все сдерут по семь шкур, так еще и запаришься бегать по инстанциям… А потом опять беготня со справками по всем этим ЖКХ, горгазам и прочим филиалам гестапо и инквизиции… Короче говоря, когда у нас в стране кто-то умирает, ближайшие родственники попадают в настоящий инстанционный ад – самый ужасный из всех мыслимых и немыслимых адов. Когда я представил, что ждет мою милую, нежную, ласковую Валюшу, мне стало так тошно, что глаза сделались мокрыми от слез.
А еще я представил, как утром она проснется, а рядом с ней холодный окоченевший труп. Про холодный и окоченевший я для красного словца приписал, так как коченеть я не коченел. Представил я себе Валюшину реакцию и понял, что надо бы ее предупредить заранее.
– Валюш, – тихонечко сказал я, – проснись, любимая, надо поговорить.
Сам говорю, а сам аккуратно ее трогаю за плечо.
– Отвали, – сонно огрызнулась она, – я спать хочу.
– Валюша, это серьезно.
– Утром поговорим.
– Валюша, солнышко, нельзя утром.
– Ну что еще? – спросила она, поворачиваясь ко мне лицом.
– Валюш, ты только не плач и не расстраивайся…
От этого моего вступления ее глаза заметно округлились.
– Ты только не расстраивайся, – повторил я, – но ты должна понять, что я умер, и назад дороги нет. Прости, но тебе надо сейчас позвонить в «скорую» или в милицию…
– Ты что, совсем дурак? – перебила она меня.
– Валюш, я понимаю, тебе тяжело это принять, но…
– Да какого хрена с тобой стряслось?!
– Я умер, Валечка. Умер во сне, и теперь…
– Да что ты несешь!
Она смотрела на меня, как на идиота и не понимала, не хотела понимать.
– Ты что, серьезно? – начало до нее доходить.
– Ну да, – ответил я.
– Три часа ночи, – простонала Валя, посмотрев на часы. – Ладно, пошли чаю выпьем, раз такое дело.
– Валя, ну какой может быть чай. Я же умер.
– Ты сам встанешь, или тебя с кровати сбросить?
Вот что с Валечкой совсем не стоит делать, так это ее злить. Тут она не посмотрит и на смерть… Зная это, я решил с ней не спорить. Я встал с кровати, надел тапочки. Затем включил свет и помог Валюше надеть тапочки.
На кухне Валюша села на свое место, а я встал возле стола и растерянно на нее посмотрел.
– Ну, чего уставился, как бедный родственник? – отреагировала она на это.
– Ну я не знаю, – еще больше растерялся я, не зная, как себя вести, будучи покойником.
– Ставь чайник!
– Валюша, милая, рано или поздно тебе придется признать очевидное, – завел я свою шарманку, ставя чайник.
– И что? – устало спросила она.
– Тебе нужно позвонить, чтобы потом не было вопросов.
– Никуда я не буду звонить. Отвали!
Валю явно злили мои попытки объяснить положение дел.
– Ну давай я сам позвоню.
– Куда?
– В скорую. Вызову, а они уже пусть как приедут, констатируют смерть.
Едва я договорил, Валя так больно щелкнула меня поносу, что я айкнул.
– Больно? – спросила она.
– Еще бы.
– А вскрывать тебя будут вообще без наркоза. Ты этого хочешь?
Об этом я, честно говоря, даже не подумал.
– Но надо же сообщить… – совсем уже неуверенно пролепетал я.
– Никуда не надо сообщать.
– А как же труп в доме?
– Никак. Пока ты разговариваешь, ходишь… никто ничего не поймет. Ты, главное, не болтай. Хорошо?
– Хорошо, – не стал я с ней спорить.
– Так с чего ты взял, что ты умер? – спросила Валя, когда я разлил свежезаваренный чай по чашкам.
– Ни с чего. Я просто понял, что мертв.
– И тебя не смущает, что ты говоришь, ходишь, пьешь чай?
– Это все объяснимо.
– Понятно… Но должны же быть у тебя какие-то основания так считать?
– А какие у тебя основания считать, что ты – это ты?
– Ну, не знаю… А кто?
– Вот именно. Ты просто знаешь, что ты – это ты, и все. А все основания – это пустые рационализации. Так и я просто знаю, что я мертв.
– Похоже, спорить с тобой бесполезно, – решила Валя.
– Это потому, что я прав.
– Ладно, ты, может быть, и умер, а я еще жива и хочу спать. Пошли в постель.
– А тебя не смущает наличие трупа в постели?
– Тебя что ли?
– Ну да. А кого еще?
– Пошли спать.
Валя решила твердо стоять на позиции отрицания, и мне ничего не оставалось, как подчиниться. Ее упрямство и раньше отличалось несгибаемостью, а сейчас, после моей смерти…
Вздохнув, я поплелся вслед за Валей в постель. По дороге мне пришло в голову, что на моем месте спокойно лежать намного естественней и логичней, чем бродить по квартире и спорить с женой. Эта мысль, как говорят гадалки, мое сердце и успокоила.
Уснул, если это слово ко мне теперь применимо, я быстро, и даже видел какие-то дурацкие сны. Разбудил нас с Валей традиционный утренний будильник. При жизни я каждый раз подрывался по этому сигналу и начинал совершать на скорость одну и ту же нелепую последовательность действий, которая заканчивалась моим возвращением с работы. Решив, что смерть избавила меня от необходимости работать, я почувствовал себя счастливым человеком. Уже только ради того, чтобы никогда больше не идти на работу, стоило умереть. Дождавшись, когда Валя отключит будильник, я перевернулся на другой бок и приготовился спать, как минимум, до появления официальных лиц, которые должны будут констатировать мою смерть. У Вали по этому поводу было совершенно противоположное мнение.
– А ты чего вылеживаешь? – спросила она, видя, что я не собираюсь вставать. – Хочешь опоздать на работу?
– Какая работа, милая, – принялся я в очередной раз терпеливо объяснять, – я же умер.
– Ну и что?
– Мертвые не работают.
– Как знаешь, – ответила на это она, и в ее голосе нетрудно было заметить холод и недовольство.
Валюша отправилась завтракать, я же, как и положено уважающему себя покойнику, остался безмолвно и с достоинством лежать там, где меня застала смерть… Хрена с два! Вместо этого я, как последний живой подкаблучник, бросился вслед за ней. Я сел рядом за стол и уставился на нее должно быть собачьими глазами.
– Ну что тебе? – раздраженно спросила она.
– Валюша, милая… Я понимаю почему ты не желаешь принять очевидное, но работа… Как я туда явлюсь? Что обо мне подумают люди?
– А мне плевать, что о тебе подумают люди. Но если ты на работу не явишься, тебя выгонят, и тогда не только прощай шуба, но и прощай машина, и вообще все прощай. Ты этого хочешь?
Мы как раз собирались после работы поехать купить Валюше шубу. А еще мы недавно взяли в кредит машину, исключительно с расчетом на мою зарплату, без которой…
– Но я же умер!
– И что?
Ее холодное «и что» заставило меня растеряться.
– Иди на работу, и не вздумай никому ничего такого ляпнуть. Ты понял?
А что тут было не понять? Конечно, логика и здравый смысл были на моей стороне, но у Вали был намного более грозный аргумент: ей было наплевать и на логику, и на здравый смысл, и вообще на все мои аргументы. Короче говоря, мне ничего больше не оставалось, как быстро одеваться и мчаться на работу. На завтрак у меня уже не было времени, и разве мертвым положено завтракать?
На работу я примчался в самый последний момент. Едва я сел за стол и включил компьютер, позвонил шеф.
– Как доклад? – спросил он.
– В электронном виде готов.
– Перешли его мне и сам дуй сюда.
– Понял.
– Чего-то ты сегодня какой-то всклокоченный, – заметил шеф, после того, как мы обменялись приветствиями и сели он в свое кресло, а я в кресло для посетителей.
– Это потому, что я ночью умер, – вырвалось у меня.
– В смысле? – спросил он и как-то странно на меня посмотрел.
– В самом, что ни на есть прямом, – признался я.
– Надеюсь, это не отразится на сегодняшнем совещании? – немного нервно спросил он.
– Нисколько.
– Вот и хорошо, – успокоился он, – только приведи себя для начала в порядок.
– У меня будильник сломался, поэтому я вот так… – зачем-то соврал я.
– Ладно, готовься к совещанию. Да, и не ляпни там ничего такого. Руководство подобный юмор не любит.
– Это само собой, – поспешил я заверить шефа. – Что я не понимаю, что ли…
– Вот и хорошо, что понимаешь.
Разговор был окончен, и я отправился к себе. Надо было приводить доклад в надлежащий бумажный вид. Я всегда ненавидел и никогда не умел оформлять красиво свои работы, за что страдал сначала в школе, потом в институте, а потом и на работе. До тех пор, пока я не стал неофициальным замом шефа и не смог перекладывать эту и другие головные боли на плечи неофициально подчиненных. Оформлением моих докладов у нас традиционно занималась Леночка – миловидная, хоть и полноватая брюнетка околотридцатилетнего возраста. Ее стол располагался рядом с моим.
– Леночка. Нужно оформить все к сегодняшнему совещанию, – поставил я перед ней задачу.
– Сделаю, – ответила она.
Наверно, стоит сказать несколько слов о своей работе. Работал я менеджером среднего звена в ростовском филиале московской фирмы, торгующей мебельной фурнитуры. Наш отдел в составе пяти человек занимал комнату на втором этаже одного из цехов производящего в годы советской власти металлолом завода. При перестройке завод благополучно стал, и его помещение, словно крысы, оккупировали кооператоры. А потом, когда эпоха челноков и не состоящих на госслужбе бандитов канула в лету, территорию завода выкупила наша фирма. Цеха превратились в склады, а в помещениях бывших «отделов» и заводоуправления разместили менеджмент.
Нашему отделу досталась комнатка как раз на пять столов. Обычное совковое помещение, как в каком-нибудь БТИ или собесе. Водоэмульсионка, линолеум… Окно, правда, металлопластиковое. На подоконнике несколько цветков в горшках – это вотчина Леночки.
Ну и мы: я, Леночка, Виталий Иванович, Юра и Максим Петрович.
Леночка была трагически замужней матерью двух дочерей. Обычно она прятала свою трагичность за неубедительной улыбкой на милом лице с по-собачьи печальными глазами. Мужу она мстила, самозабвенно раздвигая ноги перед практически каждым желающим. Как-то раз, выпив водки на каком-то корпоративе, она слишком откровенно излила мне душу. Я этим не воспользовался. В результате мы стали хорошими взаимовыгодными друзьями. Она периодически мне исповедовалась, а в благодарность за это помогала, чем могла. Сослуживцы считали нас любовниками, но этого между нами не было ни разу.
Виталий Иванович был предпенсионного возраста легендой фирмы. Среднего роста, худой, с повадками, как у Ленина в большевистском кино. Достался он нам в наследство от завода, и был незаменимым человеком в случае споров или скандалов. Поэтому у нас с ним никто не хотел связываться. Рассказывать о нем можно бесконечно долго, так что к нему я наверняка еще вернусь. А, может, и нет.
Юра мой ровесник и неудавшийся хиппи. Возможно, он и стал бы каким-нибудь бродячим музыкантом, если бы вовремя не женился. Жена окончательно обескрылила его мечту, родив сначала одного, а потом и второго сына. С тех пор мечта давала о себе знать только, когда он ностальгически пил водку. Пил он ее не часто, но всегда ностальгически и всегда под гитару. Когда мы пили вместе, то обязательно под «Безобразную Эльзу». Это, если кто не знает, песня группы «Крематорий».
Максим Петрович пришел к нам фактически перед самой моей смертью, так что о нем мне сказать нечего.
Меня можно охарактеризовать одним единственным словом: покойник.
На конференции мой доклад о мероприятиях по повышению кармических надоев домохозяек (так мы с моей подачи называли всю ту фигню, повышение которой считалось нашей первейшей обязанностью) был основной темой дня. Читать его, разумеется, должен был шеф, а от меня требовалось вовремя в случае чего подгавкнуть. Темой я владел, так что роль суфлера меня не пугала. Поэтому, дав задание Леночке, я погрузился в мысли о собственной смерти.
Смерть моя не лезла ни в какие рамки. Нормальный покойник, он что? Лежит себе молча, остывает, коченеет, разлагается, а я… Мало того, что хожу, болтаю, спорю с женой, я еще и работаю. И ни одна падла не догадывается, что со мной что-то не так. А это уже не смерть, а водевиль какой-то! Этакая шутка в духе судьбы.