Я твой Ангел
Таша Истомахина
© Таша Истомахина, 2016
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Прошлое – это как будто «не про меня». Реальной я ощущаю себя только в настоящем, а то, что со мной происходило раньше – могла ли я, нынешняя, всё это сотворить?
Первая версия меня – шести лет. Тогда я начала относить себя к человекам. Да, конечно, есть воспоминания и о более ранних годах, но на тех картинках я какая-то бесплотная, а во дворе на бульваре Звездолётчиков у меня есть не только руки-ноги, но и коричневое клетчатое пальто, шапка-шлем неопределенного оттенка и мысли в голове. У меня даже есть дом и родственники. Я разглядываю худую смуглую девочку, с которой мне только что велели дружить. Она выше меня на целую голову, у неё непривычная внешность и совершенно немыслимое имя. До этого момента я не подозревала о существовании необыкновенных имен. Позади меня новая пятиэтажка, впереди – такие же новые дома образуют квадрат двора. Наверно весна, потому что травы нет, но красная земля сухая и очень тепло. Солнца столько, что серые дома кажутся белыми, а деревьев нет совсем, видимо не успели посадить. Я очень хорошо сделанная, детально проработанная, вдруг образовавшаяся ниоткуда, сразу шести лет от роду, с кучей мыслей в голове. Я себе нравлюсь. Девчонка тоже ничего, тем более велено дружить. С тех пор я и живу на этой планете.
Так, постепенно в моей памяти собралась целая галерея различных версий меня. Я начала этого года отличаюсь от меня же нынешней. Те события, о которых собираюсь написать, произошли в течение десяти месяцев, но перевернули всю мою жизнь – я теперь другой человек.
События принадлежат храбрым
Сначала мне показалось, что я пришла не по адресу. Офис нанимателей больше походил на почтовое отделение, чем на контору рекрутинга. Такие же плакаты на стенах, высокие стойки, из-за которых почти не видно собеседника, несколько рабочих мест закрыто, а у остальных мается в очереди с десяток соискателей. Я заняла очередь за полным мужчиной в клетчатой рубашке и начала заполнять бланк заявления своими анкетными данными. Пока запихивала в узенькие строчки всю свою жизнь, подошла моя очередь. Женщина за стойкой молча взяла анкету и буквально за пару секунд исчеркала бланк вдоль и поперек красными чернилами. У неё была очень тонкая шея и неврастенический цвет румянца. Не глядя, она резко бросила в мою сторону несколько слов:
– Надо заполнять все поля. Я сама должна угадать, по какой вы вакансии?
– Извините. Я по объявлению. Думала, что тут все подписываются на «Нумератора».
Моя собеседница походила на птичку, подумала я в тот момент, когда она вскинула на меня свои испуганные, круглые, немигающие глаза. Румянец схлынул с бледных щёк, а потом снова набежал ещё ярче, только как-то неровно, пятнами.
– Зачем вы встали в мою очередь?!
В её голосе было столько паники, что я невольно и сама сделала шаг назад, как это сделала вся очередь за мной в тот миг, как было произнесено слово «Нумератор».
– Вам не сюда! Никогда не стойте в моей очереди!
На последнее слово ей почти не хватило дыхания.
Стандартный молодой человек в черной униформе взял мою анкету со стойки одной рукой, меня под локоть другой и недовольно прокомментировал:
– Приходят наниматься, а сами даже читать не умеют. Написано же, и крупными, причем, буквами!
Он отпустил мой локоть так умело, слегка подтолкнув вперед, что я оказалась прямо перед дверью с табличкой «Регистрация Нумераторов». Буквы и в самом деле были крупные. Как-то было неловко было чувствовать себя причиной волнения в тихом офисе, тем более, что на сонную очередь, словно волна набежала, сбив отдельно стоящих до этого людей в недоброжелательную толпу.
Дверь отворилась, и я попала в маленький кабинет, отделанный темными деревянными панелями. Римские шторы из плотной холстины были задернуты, зато включена настольная лампа. Её фаянсовый абажур почти не пропускал свет, образуя только два ярких круга: один на столе, другой, поменьше, на потолке. Я не разглядела человека, который взял мою анкету у охранника, потому что не задержалась в этом кабинете. Так же решительно, как и в первый раз меня втолкнули в следующее помещение, и в этот момент я начала беспокоиться.
Стол, стул, зеркало на стене. Десять минут, двадцать… Устроюсь дворничихой, из- за свежего воздуха и дозированной физической нагрузки. Посуду мыть не пойду. Хорошо ещё почту разносить, но сумки тяжелые. Сорок минут… Выйду отсюда и начну ценить маленькие радости жизни. Мороженое точно куплю. Надо было сначала у знакомых поспрашивать про работу. Стул жесткий, подожду ещё минуту и встану.
– Добрый день!
Передо мной появился бумажный стаканчик то ли со светлым кофе, то ли с темным какао. В меру горячий напиток дал мне возможность исподволь разглядеть моего собеседника. Милый, светловолосый мужчина средних лет. На щеках много мимических морщинок от частых улыбок, а на лбу – от тяжелых мыслей. Глаза небольшие, но это тоже преимущество: ум и проницательность словно прикрыты веками и выгоревшими ресницами. Кудряшки на висках, ухоженные руки.
– Примите искренние извинения за задержку. К нам нечасто обращаются по данной вакансии. Как я могу к вам обращаться?
– Можно просто по имени.
– Для вас я – Куратор. Давайте уточним, во избежание недоразумений: вы пришли к нам устраиваться на работу…
– Нумератором. – Вы представляете, чем они занимаются?
– Мне сказали, что надо ходить по домам и вести списки тех, кто… пропал, исчез.
– Кто вам сказал?
Я промотала в голове все определения, что пришли мне в голову при виде Куратора. Кажется, первое было: «милый». Теперь я бы это слово никогда не употребила, глядя на человека, сидящего передо мной. Теперь я увидела не морщинки вокруг глаз, а жесткие складки вокруг губ, не завитки светлых волос, а застегнутую на все пуговицы накрахмаленную рубашку. Похоже, я здорово во что-то вляпалась.
Я, может быть, и ответила на вопрос, если бы знала ответ. Никто никогда напрямую не говорил мне о Нумераторах. О них не говорят. Их не любят. Я знала о них по отрывкам разговоров в трамваях, из шепота детей, рассказывающих друг другу городские легенды, из кратких заметок в газетной хронике: «Нумератор округа выявил 18 случаев, из них ни одного не принято к расследованию ввиду отсутствия заявлений родственников пропавших».
Ещё я знала, что это государственная должность с приличной зарплатой, причем на этих людях государство много не теряет, потому что Нумераторы тоже рано или поздно исчезают. В Ландракаре только одна ставка по этой должности на целый округ, и та вакантная уже пару лет. А ещё я слышала (и уж точно в это не верю), что рядом с Нумераторами иногда видят Драконов, как и рядом с теми, кого они исчисляют.
Куратор терпеливо ждал. Я попробовала «включить дурочку», однако на хлопанье ресницами и пожимание плечами, он никак не среагировал, поэтому пришлось отвечать:
откуда знаю – не знаю, слышала о Нумераторах с детства;
в семье был прецедент, пропала сестра 10 лет назад;
никто не записал её имя, сейчас уже не восстановить, но ведь все забывают имена и лица;
здоровье хорошее, ничем не болею; да, люблю путешествовать, в быту неприхотлива; у меня есть мотивация – мне работа нужна!
я умею решать конфликты, никогда не довожу до конфронтации; а причем тут «личное» – мне работа нужна!
ну, нет, про Драконов это полный бред, просто профессия обросла слухами;
ну, где мне ещё столько заплатят!
что тут сложного: ходи из дома в дом, как при переписи, с людьми разговаривай;
да, я знаю, что ландракарцы не любят говорить на эту тему;
сны?! я думала это тоже выдумки, как про Драконов;
я очень обучаема, прочитаю все инструкции, обещаю, что буду им следовать;
дайте мне, наконец, эту работу!!!
После допроса мы помолчали, потом Куратор вздохнул, посмотрел на меня неожиданно добро и озвучил решение:
– Ты дура, но совершеннолетняя дура. Просто не представляешь куда подписываешься – тебе ведь с Брежатыми придется общаться, а не только с ландракарцами. Давай договоримся: захочешь уйти с работы – просигналь. Инструкции соблюдай четко.
Он встал, одернул жилетку, поправил галстук, пригладил ладонью завиток, выпавший из челки, и тихонько добавил:
– Дура!
Город Затопша долго был для меня в призрачной категории существующих где-то на другом конце телефонного провода. Плотность он обретал только раз в два года, когда я навещала маму. И снова стал проявленным от неожиданного утреннего звонка.
Тогда я поняла, что при известии о смерти близкого человека люди в кино садятся на пол не для того, чтобы подчеркнуть трагичность момента. Я тоже села на пол. Просто сидя не нужно контролировать тело в тот момент, когда в тебя вмещается новая реальность взамен только что утерянной.
Тем днём, что стал первым в цепи последующих событий, мы с сестрой разбирали мамину жизнь. Она вся поместилась в двухкомнатной квартирке. Мы перебирали вещи, и, подержав каждую в руках, вспомнив все истории, что с ней связаны, клали в один из трех углов: в одном те вещи, что заберет сестра, в другом те, что отойдут мне, а в третьем, те, что должны уйти навсегда. Мне хотелось оставить почти всё: ручной росписи муравленные кувшины, хрустальные бокалы, нити разноцветного чешского бисера, елочные игрушки, старые детские книжки. Сложно было разбирать чужую жизнь, и постепенно я склонялась к мысли, что по возвращении домой, пересмотрю свои вещи и выброшу лишнее.
Старые черно-белые фотографии лежали вперемешку с красновато-коричневыми снимками восьмидесятых в коробке из-под обуви. Некоторые события мы вспомнили исключительно по одежде, в которую были одеты в тот момент. Так фото, где я в клетчатом пальто и шапке-шлеме оказалось прочно связано в моей памяти с днём переезда на бульвар Звездолётчиков и знакомством с Эммой.
Сестра же по другому снимку вспомнила, как в раннем детстве, когда они с родителями жили в Незатопленном Месте, ей подарили красивое красное платье, но не в горошек, как у всех, а в «звездочку». Это платье произвело на неё неизгладимое впечатление: «Я была в поселке Звездой!». И в этом новом платье, исключительно для «покрасоваться», она села на бак с водой, прикрытый полотенцем. Крышки под тряпицей не оказалась, и сестра провалилась в полную воды кадушку. Вытащила её мама, которая, на счастье, тоже была в этот момент на летней кухне.
А вот кузина Валя в зеленом пальто с каракулевым воротником. Печальная была история. Она начала раскачиваться в своем новом пальто на досках, брошенных в грязь, как мостики, чтобы можно было перейти через улицу. И плашмя упала в эту весеннюю распутицу.
Однажды сестра с другой нашей кузиной залезли в одну из штанин дядиАликовых брюк. Сначала было весело, но потом девчонки обессилили от смеха, прочно там застряли и начали реветь. Вынимал их из штанины сам дядя Алик.
На другой фотографии я в смешном клеенчатом плаще и такой же косынке, завязанной под подбородком. Комичность снимка была ещё и в том, что Эмма на две головы выше меня, хотя старше всего на год. Разница между мной и одной из моих лучших подруг состояла не только из роста и возраста. Мы с ней жили почти девять лет в одном доме – я на первом этаже, а она на третьем, и это были как две параллельные вселенные, которые соприкасались между собой только в одном месте – в детской комнате Эммы.
Я жила с мамой, работающей по сменам на заводе и сестрой, старше меня на целое поколение. Ходила в художественную школу, играла в дворовой компании, училась в классе, откуда вышли все бандиты нашего района. У Эммы были оба родителя, она не гуляла во дворе, изучала английский с репетитором, её одноклассники «рулили» в школе. Мы дружим с ней до сих пор.
Летом эта семья надолго уезжала из Затопши. Эмму оставляли у дедов в Пабереге, а её родители путешествовали. Подруга из своего привольного лета писала мне чудесные письма правильным круглым почерком. В этих летних посланиях было много подробностей о жизни самой Эммы, о наших секретах, о том, где сейчас её родители. В одном из писем подруга сетовала, что они так и не нашли дом Шерлока Холмса на Бейкер-Стрит в Лондоне, хотя она им строго-настрого наказывала сфотографироваться у дверей этого дома. Именно по этим письмам и её рассказам у меня сложился образ Пабереги, как утопающего в зелени городка, застроенного двухэтажными деревянными особняками на сонных улочках вдоль широкой реки.
В студенчестве Эмма жила в Питере, а я в Сиверске, мы редко переписывались и иногда виделись на каникулах. Прошло ещё несколько лет, и мы опять оказались очень близко: подруга и её мама перебрались в Паберег. Я познакомила их с Марьяной, которая, совершив определенный круг своей жизни, из Сиверска снова вернулась на «малую родину» в Паберег. Так и получилось, что мои лучшие подруги – детства и юности – обе живут в одном городе…
– Что делаешь? Может, поужинаем? – голос сестры напомнил, где я и почему.
– Письма Эммы читаю, которые она мне в детстве отправляла из своих путешествий. И архив мамы разбираю.
– Кашу сварим?
– Давай, – я потянулась по узкому коридору в крохотную кухоньку следом за Кирой. – Представь, нашла документ с описанием дома, в котором мама родилась за год до войны. Хороший был дом, пятистенный, записан на Филосопа Фомича и Арину Ефимовну.
– Прадеды? – спросила сестра, доставая кастрюлю из духового шкафа.
– Ага. Кстати, можно я возьму себе чугунную сковородку для блинов? – я передала Кире пакет с крупой из коробки, что стояла ближе ко мне. – Ты знала, что прадед наш был лесничим? Мама говорила, что у него из-за гангрены осталась только одна нога, и борода была до пояса. И у него было три сына от двух жен.
– Я, вообще, об этом первый раз слышу,… будем подсолнечным маслом кашу заправлять – другого нет,… а почему было две жены?
– Короче, от чего умер старший сын, я не знаю, а средний скончался от астмы. Их мать, Арина Ефимовна, к тому времени ослепла и от горя ушла следом.
– Ты какие-то печали рассказываешь. – Кира повернулась ко мне, продолжая помешивать кашу в кастрюльке. Та уже начинала горячо «плеваться», достигнув определенной стадии густоты.
– Такая тогда жизнь была. Но прадед, несмотря, что инвалид, женился второй раз на молодой женщине Коре. Она почему-то приехала работать в лесничество из Санкт-Петербурга. В 1919 у них родился сын Василий, наш дед, который в шестнадцать лет нашел себе невесту из соседней деревни, и они до войны успели нарожать четверых погодок. Мама была младшей.
Я разложила готовую кашу по тарелкам, капнув по центру каждой постного масла. Забрав еду с собой, мы вернулись в большую комнату. Кира забралась с ногами на диван, а я села напротив неё на крашенную табуреточку, в пол роста от обыкновенной.
– И откуда ты всё это знаешь?
– Так я много лет вела записи семейных хроник. Сначала заводила с мамой разговор о её детстве, выспрашивая все подробности, раз за разом задавала вопросы, а потом украдкой записывала их на клочках бумаги. За несколько лет я собрала почти все её воспоминания.
– Мы с ней никогда ни о чём таком не говорили.
– Она очень уставала от этих разговоров и всегда злилась под конец, что я её выспрашиваю.
Мы помолчали, а потом сестра вздохнула:
– С мамой было трудно.
Кира встала задернуть шторы, оттого, что в комнату начали врываться всполохи от паркующих свои машины соседей: сумерки делали свет фар тревожным.
– Я не знаю, бывает ли хорошей смерть, но я бы тоже хотела уйти мгновенно… я даже не знала, что сердце может просто разорваться…