— Да… — выдохнул я.
— И что вы принудили к каннибализму всю команду начиная с капитана?
— Да…
— И что это весьма унизительно — пожирать себе подобных?
— Не все так считают, — попытался возразить я.
— Так считаю я, — ответил Анадион Банакер, — и так считает капитан. Этого довольно.
Я понурил голову, уничтоженный.
— Впрочем, — медленно проговорил вдруг Анадион Банакер, — повешение себе подобных также может быть расценено как род каннибализма. Хотя и в меньшей степени. Здесь следовало бы, конечно, заранее просчитать все степени и градусы… — Он замолчал, тревожно вглядываясь в пустоту и без звука шевеля губами, — очевидно, прикидывая что-то в уме. Наконец взгляд его прояснился. — Вы могли бы попробовать возместить ущерб, — сказал он и предупреждающим жестом поднял палец. — Только попробовать! Заранее я ничего вам обещать не могу.
И он быстро ушел, покачивая головой и что-то бормоча себе под нос.
Я наклонился над Константином Абэ и потормошил его:
— Вставай.
— Еще чего, — огрызнулся Абэ, — мне вон как спину всю расквасили. Я и пошевелиться не могу.
Делать нечего, я оставил Константина лежать на палубе спиной вверх, а сам спустился в камбуз и там взялся за дело.
Перво-наперво я решил сократить оставшиеся дни плавания, для чего побросал в котел как можно больше припасов и опустошил, к своему удовлетворению, изрядный запас крупы. Бульон я готовил на той колбасной «попке», что обнаружил в одной из книг, а также на засаленных страницах; но теперь я был научен опытом и тщательно выловил из бульона все бумажные листки, прежде чем заправлять похлебку.
Покончив таким образом с первой частью работы, я взял первую из искалеченных книг и устроился с нею под лампой. В моем распоряжении имелись большой лист бумаги, в который некогда заворачивали мыло, и пара тряпок черного и темно-синего цвета. Тряпки эти я вымочил в воде с уксусом и получил таким образом довольно сносные чернила, а листы разрезал по формату книги.
Затем я раскрыл покалеченную нами с Константином книгу и прочитал несколько строк перед лакуной — или, лучше сказать, опустошением.
…Плотно завернувшись в темный плащ, изгнанник шел по городу, торопясь поскорее покинуть края, где его могут узнать. Клевета следовала за ним по пятам; казалось — стоит лишь обернуться, и ее уродливый лик вынырнет из-за ближайшего угла.
Но он не мог уйти навсегда, не простившись с…
На этом текст обрывался; я обмакнул остро отточенную палочку в чернила и продолжил:
…Маргаритой. Пусть хоть весь мир ополчится на него, но только не она!..
Рискуя жизнью, Демериго заглянул за садовую ограду ее дома. Маргарита была там, в саду, среди цветущих деревьев, словно ожидала его; и сегодня она была стройна, как никогда.
Заметив Демериго, она остановилась и сказала:
— Оттого что ты подглядываешь за мной, у меня так и чешется живот!
Тогда он понял: она не верит ничему из дурного, что говорят о нем.
Тут Демериго протиснулся между прутьями и предстал перед Маргаритой совсем близко.
— Я мог бы подуть на твой живот, — предложил он, — если бы ты не закрывала его.
Так он хотел дать ей понять о своей невиновности.
Ее глаза блеснули в прорези шелкового, туго обтягивающего платья. Ткань слегка заколебалась и покрылась изнутри влагой, когда Маргарита произнесла в ответ:
— Если я обнажу перед тобой живот, это будет бесстыдством.
Говоря так, она потянула шнурок, и корсаж начал медленно раскрываться. Сперва Демериго увидел тонкие ноздри — от одного только их разреза можно было бы потерять сознание! — затем и рот с такими пухлыми губами, каких еще свет не видывал.
Тут Демериго скинул свою рубаху и прижался животом к животу прекрасной Маргариты, и они соединили языки в незабываемом поцелуе.
Покончив таким образом с первой книгой, я немедленно взялся за вторую. Честно говоря, меня не слишком занимало то, что случится с изгнанником и его подругой; в конце концов, они познали мгновение счастья и таким образом могли считать свою жизнь совершенной.
Да будь я даже любопытен на их счет — у меня попросту не было времени дочитывать фолиант до конца. Я спешил проделать всю работу до того, как в лампе закончится масло, а на столе у меня закончится резаная бумага. Поскольку и того и другого оставалось уже совсем немного, спешка моя была вполне оправданна.
Пришлось, правда, прерваться, чтобы снять похлебку с огня, но я проделал это весьма ловко и быстро, после чего с охотой вернулся к писательству.
Вторая книга пострадала в том месте, где Рыжий Родерик вскочил на коня и очертя голову бросился в атаку. Его противник, полный ярости и гнева…
…отразил бешеный выпад Родерика, подставив двуручную алебарду под его рассекающий меч. Демериго испустил воинственный клич, многократно умноженный специальным устройством, встроенным в пластины доспеха на животе. Родерик ответил таким же воинским кличем, и горы ответили обвалом. Гигантские валуны, вздымая тучи пыли и вырывая с корнем деревья, покатились в долину. Но Демериго лишь засмеялся в ответ на это.
Он пришпорил свою верную лошадь Маргариту и устремился на Родерика, определенно зная, что одержит победу. Маргарита громко и победоносно заржала. Выбитый из седла, Родерик испустил дух под копытами коней, прискакавших к Демериго на подмогу, и под валунами, которые наконец прикатились на поле битвы с отдаленных гор.
Я вклеил написанные мною страницы в книги и отложил их в сторону. Оказалось, что быть писателем — довольно трудное занятие. Пот градом катил по моему лицу, и некоторые капли, падавшие со лба и носа, были окрашены синим: краска, которой на моем лице была нанесена отметина, постепенно вымывалась из кожи.
Не могу сказать, чтобы это обстоятельство сильно меня огорчало. Немного приятного в том, чтобы так разительно отличаться от других.
Имея голову на плечах и лицо на голове, я в бытность мою на острове животоглавцев постоянно сожалел об этом. На корабле я также не был похож на прочих здешних обитателей: к примеру, тут никто не перечеркивал себе лица, хотя многие носили татуировки на руках, груди, спине и неудобосказуемых местах.
Не то чтобы я так уж стремился слиться с толпой, однако не без справедливости полагал, что существуют какие-то другие, более тонкие способы отличаться от простонародья, нежели узоры на теле или вопиющая прическа.
Об этом не раз рассуждал со мной Демериго, добрый мой хозяин с острова животоглавцев. Подобно многим молодым мужчинам, Демериго носил живот открытым, его лицо свободно глядело на мир широко расставленными серыми глазами. Я вспоминал, как мы вместе ходили на кальмаров и как пронзали их длинными тонкими дротиками… Должно быть, я задремал, и во сне ко мне пришел йодистый запах побережья, полного кальмаров…
Когда я очнулся, было темно; лампа догорела, а надо мной нависало чудовище, похожее на кальмара. Длинные щупальца шевелились, и с них капала на меня влага.
Я сдавленно закричал… и проснулся уже по-настоящему. Лампа едва мерцала; чистый лист ожидал, пока я разбросаю по нему буквы, а Константин Абэ с растрепанной головой сидел на табурете и таращил на меня свои раскосые глаза без век.
— Ты бросил меня на палубе умирать в одиночестве, — сказал мне Абэ с укоризной.
— Пока ты умирал на палубе, я здесь спасал твою жизнь, — возразил я, указывая на листы.
Абэ сунул палец в котел, поворошил в похлебке, затем облизал палец и наморщился:
— Что ты туда положил?
— Крупу и запах колбасы.
— Удачное сочетание, — одобрил Абэ. — А что ты пишешь?
— Пока не знаю, — ответил я. — Нужно, чтобы текст соответствовал тому, что в книге.
— Ну, почитай мне, — попросил Абэ. Он устроился поудобнее, насколько это вообще применимо к табурету, опустил подбородок на ладонь и приготовился слушать.
Я сказал:
— Ну, в общем, Демериго…
…построил лодку, которой я самовольно дал имя «Маргарита».
Демериго никогда не слышал такого имени. Он был очень удивлен.
Только несведущий человек может считать, что животоглавцы — странные существа и даже уродливые. На самом деле они очень красивы и гармонично устроены, только нужно уметь это увидеть. Например, многие женщины у них скрывают свои лица, считая неприличием и даже непотребством обнажать живот при посторонних; но чудесные их глаза, выглядывающие в прорезь одежды, и особенные движения плеч всегда обнаружат женщину красивую, уверенную в себе, смешливую и добрую. А как выразительны их тонкие руки! Животоглавские женщины умеют разговаривать пальцами, особенным образом скрещивая их, прищелкивая, соединяя или раздвигая, и в каждом подобном жесте гораздо больше откровенного и волнующего, чем в словах или многообещающих улыбках, на которые так щедры бывают женщины лицеголовых.
Но ни одна из тех, кто носит лицо свое на животе и разбивает сердца простым сгибанием мизинца, не обладала именем Маргарита, поэтому-то Демериго и был так взволнован, когда услышал это имя от меня, бедолаги лицеголового, подобранного на берегу, пропахшего йодом и обмотанного, за неимением одежды, гниющими водорослями.
Да, именно так я и попал на остров животоглавцев — после самого ужасного из всех моих кораблекрушений. Корабль, на котором я плыл, бесславно пошел ко дну вместе с моими незадачливыми спутниками. Волей судьбы я спасся, единственный из всех. Я очутился один-одинешенек в открытом море и потерял там свое сознание, благодаря чему легко отдался на волю волн, и так они носили меня взад и вперед, сколько им хотелось, а когда они вволю натешились, то вышвырнули меня на берег.
Демериго охотился на кальмаров и пронзал их тонким дротиком. И вот он увидел меня.
Демериго не стал кричать: «Какой урод!», или «Умри!», или «Ступай себе в море!». Вместо этого он отложил дротик, выпятил живот, чтобы лучше меня видеть, потом вздохнул, надувая себе лоб (чтобы лучше соображать) и наконец выдохнул. А подуть в лицо другому у животоглавцев означает высшую степень ободрения. Таким образом, еще не заговорив со мной словами, Демериго уже сказал мне: «Очнись!», «Подбодрись» и «Я твой друг».
Он дал мне воды из фляжки и накормил меня кальмарами, а потом привел в город, вырезанный из песка, и там мы ходили по лабиринтам, пока не выбрались к дому Демериго. Он перечеркнул мне лицо краской, сделанной из кальмаров, и перед всеми животоглавцами объявил меня своей добычей и своим человеком, выловленным из моря.
Я считал его моим хозяином, потому что так оно и было. Мы вместе охотились и проделывали немало домашних дел. А потом Демериго построил лодку, и я предложил назвать ее «Маргарита».
Он смеялся и хлопал себя по ушам в знак восхищения, когда услышал это имя.
— У тебя была женщина, которую так звали? — спросил он наконец.
— Нет, но я бы хотел, чтобы была такая, — признался я.
Он сказал:
— Если мы тысячу раз выйдем в море и преуспеем во всех наших делах на этой лодке, то у тебя и у меня появится по собственной Маргарите, и это будет настоящая любовь.
К тому времени я уже знал, как остро и сладко можно влюбиться в женщину, видя одну только кисть ее руки, тонкую и белую, с нежными розовыми ногтями. Люди вроде меня думают головой, а любят грудью и носят источник тепла у себя под ребрами; животоглавцы же и думают, и любят животом, и там у них полыхает настоящее пламя. Поэтому они часто плачут, громко смеются, и от сильных чувств у них бурлит в желудке и повышается температура тела.
Мы ходили в море с Демериго, охотились и возили грузы из одного города животоглавцев в другой, что располагался за мысом на том же острове. В другом городе животоглавцев меня не слишком-то жаловали, там было более консервативное население, и, когда мы приезжали, отовсюду сбегались мальчишки, чтобы обозвать меня как-нибудь по-обидному и запустить комком грязи. После мальчишек приходили женщины и хихикали, а уж потом появлялись мужчины и говорили, кривя губами:
— Этот урод пусть отойдет. Если он будет тут расхаживать и вонять кальмарами, наш хлеб станет несъедобным.
— Пусть этот безобразный залезет в море и сядет там на корточки, чтобы мы не видели его. Если он будет стоять здесь во весь свой гадкий рост, у наших жен родятся испуганные дети.
— Пускай неправильное существо ляжет, и мы забросаем его землей. Если он будет торчать перед нашими глазами, такой отвратительный, мы все заболеем и умрем.
И я отходил подальше, не желая с ними спорить.
А Демериго говорил им с укоризной:
— Напрасно вы так к нему относитесь. Он добрый товарищ, и я его хозяин; к тому же и лицо у него перечеркнуто, а на то, что перечеркнуто, смотреть грех — этому учат еще в начальных классах школы, которую все вы, надеюсь, заканчивали.
— Так-то оно так, но всегда ведь тянет заглянуть — что там, под зачеркнутым, — отвечали ему, — и нечего твоему мерзкому вводить нас в подобный грех.
Мне было грустно и горько слушать все это, потому что я привык к животоглавцам и начал искренне их любить, но они считали меня неполноценным и отовсюду гнали.
И вот однажды, когда я прятался за кустами, пережидая, пока мой хозяин продаст всех кальмаров и вручит все посылки и письма адресатам, ко мне подошла одна девушка.
Она шла, поднявшись на кончики пальцев, чтобы казаться выше. Одежда на ней была полупрозрачная, так что сквозь тонкий шелк я хорошо различал ее лицо: нос с маленькой горбинкой, прямой узенький ротик, круглые темные глаза с желтыми ресницами.
Она кругом обошла меня и мой куст, а потом запросто уселась рядом и заговорила со мной:
— Какая у тебя смешная штука на плечах! Это такое уродство?
— Нет, — ответил я. — Я вполне нормален.
— А выглядишь уродом, — настаивала девушка.
— Там, откуда я прибыл, такие у всех, — сказал я.
— Должно быть, это очень странная земля, — задумчиво проговорила она. — Как же тебе живется у нас на острове, среди полноценных людей?
— Я полюбил вас, — ответил я.
Она пошевелила пальцами босых ног — они выглядывали из-под подола ее длинного платья. Я вдруг подумал: «А что бы она сказала, если бы я сейчас поцеловал эти пальчики? Не все, конечно, я еще не сошел с ума, чтобы целовать все, — это, в конце концов, жадность, а жадность неприлична… Нет, я ограничился бы большим на правой ножке, средним и мизинчиком на левой… И еще вторым на правой. Он у нее смешной, длиннее большого».
Девушка уточнила:
— Ты полюбил всех нас или только меня?
— Тебя я полюбил в особенности, — осмелился я.
Она протянула руку и потрогала мой живот, на котором добрый мой хозяин нарисовал лицо.
— Странно, что оно такое неподвижное, — заметила девушка.
Я стал по-разному надувать живот, чтобы нарисованное лицо корчило гримасы. Это очень насмешило девушку, она принялась хохотать и даже упала на песок, так ей было весело.
Я пощекотал ее пятку и спросил:
— Как тебя зовут?
— Маргарита, — ответила она.
Тут пришел Демериго, который закончил все дела в городе и вернулся к лодке.
— Вот ты где, Филипп, — обратился он ко мне. — А кто это с тобой?
— Это Маргарита, — ответил я.
Девушка села на песке и подтвердила:
— Да, я Маргарита.
Демериго долго рассматривал ее, а потом взял ее за руку и произнес:
— Я женюсь на тебе.
А мне Демериго сказал:
— Ты получишь другую Маргариту, Филипп, а эту, пожалуйста, отдай мне.
— Эй! — воскликнула девушка. Она по-особенному передернула плечами, как делают здешние женщины, когда желают понравиться мужчине. — Эй, вы, кажется, хотите меня поделить?
— Нет, — отозвался Демериго, — ничуть не бывало. Не хочу я делить тебя ни с кем. Я позабочусь о другой Маргарите для моего верного слуги с наростом на плечах, но уж ты будь, пожалуйста, моей.