Арсей дернул уголками губ, вроде усмешку обозначил.
— Князю плакать не должно. Воду. Полотенце. Быстро.
Воды в кувшине оставалось мало. Скупо выливая Арсею на сомкнутые лодочкой руки, Есень спросил:
— Да как же — не должно, если по отцу?
Князь повел лопатками:
— Вот так. Никто слез видеть не должен. А слуги заметят, быстро по замку разнесут.
— Я молчать буду, — Есень подал полотенце.
— Знаю.
Есень знает, как быстро расходятся по деревне сплетни. Так по замку — еще быстрее. Только с утра в княжеском зале шумели, а еще полдень не подкатил, как все перешептываются: мол, вроде как Арсей батюшку из-за наследства к Верховному отправил.
Во дворе полуденное солнце жарит. Вед приезжий в куцей тени устроился, перебирает нанизанные на нитку разноцветные бусины; лицо у веда недовольное. Кузнец хмуро посматривает, почесывает литое плечо. Слуги с любопытством пялятся, как двое солдат столб вкапывают. На крылечке под навесом знать разряженная: дальние родственники да приживалы. У этих рожи траурно-постные.
Сотник попробовал качнуть столб: хорошо стоит. Кликнул веревки принести. У Есеня в желудке холодком пробрало, как лягушку сглотнул. А ну Верховный не захочет в людские дела мешаться, в прошлом году ради Геньки-плотника не захотел же. Геньку в конокрадстве обвинили, как ни клялся плотник, а все равно веры не было. Вот тогда он с отчаяния и крикнул: "На милость Верховного!" Невиновен Генька был, лошадей потом аж за Холминками сыскали. А только нож не остановился, вошел под ребра.
На крыльцо вышел князь, раздвинул шушеру разряженную и зашагал по двору. Босой, в тонких штанах. На голой груди золотая цепочка с ликом Верховного поблескивает. Кузнец рядом с Есенем молитву-оберег на отрока Арсея зашептал. Лягушка в животе у Есеня уже не одна, а сотоварищи. Прыгают, падают холодными липкими брюшками. Мрыг укуси, Арсей же князь! Вбил бы шепотки обратно в глотки вместе с зубами, чем так рисковать.
Князь лицом к солнцу встал, прислонился спиной к столбу и руки над головой вскинул. Сотник шепнул что-то, но Арсей возразил громко:
— Чем с таким оговором жить… Вяжи давай. На милость Верховного!
Веревка на совесть обвила руки — не туго, но и не вырвешься, — заставив князя вытянуться. Солдаты скамью приволокли, рядом поставили. Сотник нож положил, закашлял напоказ и махнул головой веду, мол, ты говори.
Голос у веда зычный, таким со стен командовать:
— Жизнь отрока Арсея передается во власть Верховному. Коли признает Верховный невиновным отрока Арсея, то отведет от него железо. Если же погибнет отрок Арсей, то вина его доказанной не считается, потому как неведомо, зачем его Верховный к себе призвал. Срок испытанию до заката.
Сотник скрестил руки на груди, на крыльцо посматривает. Кто-то должен решиться князя ножом пырнуть, пока срок не выйдет. Иначе и затевать не стоило. Но перетаптываются на крыльце да вздыхают.
Чуть сдвинулось солнце, удлинилась тень от столба. Руки у Арсея затекли; шевелит пальцами, кровь разгоняет. Промокла от пота траурная лента на лбу. Есень уж и стоять умаялся, присел на землю. С крыльца никто ни уйти не решается, ни на двор ступить. Арсей туда поглядывает, обжигает злой усмешкой. Ох видится кому-то беззащитный князь лакомой добычей, так бы и отправил наследника следом за отцом. Нож — вот он, лежит, искушает. Да боязно: вины Арсея нет, а ну вмешается Верховный, как потом оправдываться будешь? Боятся враги. Боятся друзья: неисповедимы думы Верховного, призовет к себе отрока, а ты убийцей князя окажешься.
Спеклись губы у князя. Никто воды ему не поднесет — нельзя обряд нарушать. На крыльце уже и не вздыхают, кто на ступени сел, кто навалился на перила. Один сотник стоит точно каменный, даже пот со лба не утрет. А солнце застыло как к небу приколоченное. Палит. У Есеня рубаха к телу прилипла, желудок от голода подвело.
Гневается Арсей: если никто не решится, с позором князю дальше жить. И шепотки уже не удавишь, от подозрения не отмоешься. От гнева ноздри у князя подрагивают. Смотрит Арсей на сотника, точно приказать хочет, а тот глаза отводит.
Есень к лавке не шагнул — прыгнул, ухватил нагревшийся на солнце нож. Хороший нож, Есень такого сроду в руках не держал. В ладонь сам лег, сам руку потянул как правильно бросить, чтобы вонзиться в живот связанному князю. Мрыг вам в глотку! Пусть хоть Есень сам сейчас тут и сдохнет, чем такая жизнь.
Успел увидеть, как подобрался у Арсея живот, расчертился напрягшимися мускулами. Клюнуло острие точно под ребрами. Нож упал к ногам князя. На коже, побагровевшей от солнца, ни капельки крови.
Ноют запястья, точно веревки еще не сняли, и руки все не свои — деревянные руки. Ой высказался бы отец, увидев, какую глупость совершил наследник. Понятно теперь, почему никто за нож не схватился: зачем им рисковать, когда идут к замку войска соседа, князя Валента. Арсей как сопляк в ловушку влез, драгоценное время потерял. Теперь смотри, как собираются под стенами солдаты. Еще до темноты штурм начнут. Сладок кус, Валент давно на него рот разевает.
Во дворе замка — крики и плач. Мало кто успел укрыться, больше там остались, где сейчас чужаки идут. Слушай, князь, как по живым точно по мертвым голосят — это тоже твоя вина. Спасибо рыжему деревенщине — не закончи он обряд, так больше бы хлебать пришлось. Дернулись от воспоминания мышцы на животе, померещился летящий нож.
Арсей глянул вдоль стены. Сотник по ту сторону распоряжается, а по эту — князю держать. Солдаты злые: они тоже слышат крики со двора. Пусть их меньше, чем захватчиков, но за родных драться будут.
Князь пошел вдоль стены, как отец учил: огляди перед боем не только чужих, но и своих. Правильно учил: вон, затесался между воинами рыжий неуч. Арсей аж скривился, увидев, как тот меч ухватил. Как оглоблю. Или кочергу. Недолго такой продержится, убьют сразу. Спасибо, Верховный, хорошей смертью освободишь от подковника. Пусть даже выпадет в этом же бою следом погибнуть. Арсей выдохнул, подставил грудь закатному ветру. Он уже и забыл, каково это — своей судьбой жить, от деревенщины не зависеть. Улыбнулся, невольно прислушиваясь к разговору.
— Страшно, малек?
— Вот еще! — на цыплячий писк сорвался голос рыжего.
Есеня — вспомнил князь.
— Не так. Руку свободнее, мрыг тебя куси, — выругался солдат. — Слушай, малек, шел бы ты отсюда?
— Не уйду я, понял?! Думаешь, мне драться не за кого?
Арсей оглянулся. Боится Есень, вон, губы дрожат и веснушки темнее на помертвевшем лице проступили. Но попробуй меч у него отбери — и зубами вцепится. Все-таки молодец подковник, хоть и дурак — в таком бою от него помощи не будет, зря погибнет.
Заметил пристальный взгляд, обжог в ответ из-под чуба. Убьют ведь бестолочь. А, чтоб тебе провалиться, подковник!
— Уберите его со стены, — велел Арсей солдату. — Заприте где-нибудь, что ли.
— А я не уйду, — ощетинился. В меч вцепился, аж пальцы побелели. — Что, трусишь? Боишься, что тебя следом убьют? А пусть! Пусть лучше убьют, чем так!
Арсей рассмеялся. Махнул рукой: уберите.
Есень то кружил по крохотной клетушке, то падал на спину, замирал и глотал стыд пополам с радостью: он-то жив, не для него железо наточено, не его кровь на камнях останется. Не ему в свалку лезть, где снесут голову как болвану глиняному. Ох страшно было, когда со стены глядел.
Время в темноте идет незаметно: отгорел ли закат, или солнце лишь чуть ниже опустилось? Прислушивается Есень, но только крысы шуршат. А там поди — железо гремит, сотник басом орет. Пробежался Есень от стены к двери, ударившись в темноте коленом, развернулся обратно. Эх, откуда ему знать как там, в бою? Деревенщина! Влепился с отчаяния Есень в стену, точно мог ее телом пробить.
…время рвалось на клочки, сминалось. Не успеть! Арсей кричал что-то, сам не понимая, что. И рядом кричали так же, не горлом, всем нутром рождая вопль-рычание. Руки уже не были деревянными, их отогрела чужая кровь. Потерялась траурная повязка, и волосы лезли в глаза. Жаркий, совсем не вечерний воздух забивал горло и высушивал пот на спине. Рукоять срослась с ладонью, Арсей знал — меч не подведет. Успеть бы! Удержать еще немного, слышны уже команды сотника. Князь закричал и бросился на двоих, жалея, что некому сейчас прикрыть ему спину.
Есень сел, мотая головой. Вытрясая из ушей, точно воду, звуки боя. Помоги Верховный! Страшно-то как… Он провел ладонью по лицу, стирая чужой, почудившийся пот. Сердце тряслось под ребрами, как испуганный мокрый щенок. То ли правда, то ли привиделось?
Растянулся на полу, вслушиваясь. Ничего. Только шуршание и топоток крыс.
Дверь открылась, когда и ждать перестал. Солдат приподнял факел, вгляделся:
— Тут? Выходи.
— Как?..
— Отбили.
Спасибо Верховному! Сейчас бы князя найти, в ноги броситься: пусть отпустит узнать, как там дядька Свент.
Сгустился закат в темноту, закрыл двор. Из темноты кровью пахнет, точно к празднику скотину били. Есеня вдоль стены провели. Туда, где светилась окнами часовня и молчаливо стояла толпа. Есень запнулся, глянул на солдата.
— Отходит князь, — угрюмо сказал тот и внезапно озлился: — Иди давай, подковник.
Открылась дверь, ослепил свет. Дохнуло густым запахом розового масла, но Есень все равно кровь почуял. Проморгался, разглядел множество свечей. Дрожат огоньки, когда Есень мимо идет.
У алтаря сотник и вед стоят. Есень первый раз видит, что сотник может горбиться. Ближе к статуе Верховного еще сильнее запах масла и крови, и Есеню захотелось зажмуриться.
Алтарный камень точно для легендарных богатырей выбирали, велик он для юного князя. Арсей лежит на спине, головой к закату. Даже руки ему уже вдоль тела вытянули, и подсунули под правую ладонь меч, чтобы князь достойно прибыл к Верховному. Но Арсей еще дышал, и замотанная окровавленными тряпками грудь чуть шевелилась. Цепочка скатилась к горлу и еле заметно подрагивала.
— Отходит, — сказал вед так, словно на крепостной стене командовал. — Что же вы, сотник? Такого князя…
— Не уследили? — ощерился сотник. — Попробовал бы уследить! Он же в самое пекло лез! За двоих дрался! — сорвался густой голос в хриплый крик. — Он же сам щенка из боя выкинул! Пожалел, мрыг этого сопляка!
Есень втянул голову в плечи, чувствуя в словах сотника непонятную, но несомненную свою вину.
— Обычай такой у солдат, вед: твое право жалеть, но тогда и долг твой и за себя, и за него драться. Вот князь и… Помолился бы ты лучше Верховному, вед, пусть отпустит Арсея.
— Что ему моя молитва…
Есень тронул алтарный камень. Думал — холодный, но плита оказалась чуть теплой, как остывающая к вечеру крепостная стена. Наклонился и начал деловито стаскивать опорки: совестно как-то на княжеский алтарь в грязной обувке лезть. У сотника от изумления клокотнуло в горле, когда Есень осторожно на камень присел. Уже руку протянул сграбастать святотатца за шкирку. Вед опередил: развернул к себе Есеня, ухватил за подбородок, задирая ему голову. В глаза смотрит, точно все читает: и страх, и тоску, и недоумение.
— Если с ненавистью пойдешь — его смерть вашей общей станет.
Мигнули огоньки свечей, Есень себя за локти обхватил: озноб пробрал в душной часовне. Дышит в открытые двери толпа.
— Пусть, — остановил вед сотника, когда Есень снова взгромоздился на камень, уложил грязные пятки на золоченые княжеские вензеля. — Может, вытянет.
Жестко лежать на алтаре. Есень повозился, сдвигаясь к князю. Уперся плечом в плечо. Запах масла теснил грудь, Есень боялся закашляться, и тем потревожить раненого. Сотник и вед смотрели на него в упор, чуда ждали. Есень почувствовал себя петухом на чужом заборе, и закрыл глаза. Где же ему взять это чудо? Не напрашивался к князю в подковники. И не такого Арсею нужно было, увальня деревенского, которому место у мельницы своей разлюбезной. Есенево дело — башмаки рваные чинить, сверчка слушать, а не на княжескую судьбу аркан накидывать.
Где там эта подкова? Не доберешься до нее, не пощупаешь. Не в силах человеческих в верхний мир заглянуть. Вот только плечо Арсея почувствовать можно, локоть, пальцы безвольные. Есень, холодея от собственной наглости, схватил князя за руку, липкую от крови. Сжал, как в том почудившемся бою сам Арсей сжимал рукоять меча.
Скомкалось время, разорвалось на клочки. Успеть бы, пока пальцы под рукой — теплые.