Каменская Татьяна
Ожидание
ЧАСТЬ 1.
КАЗАХСТАН.
с. КЕРКЕН
1959–1960 гг.
Высоко в небе пел жаворонок. Он пел, забыв обо всем на свете, самозабвенно выводя тонкие трели, словно радуясь тому, что наступил новый день. Его песня далеко разноси-лась над широкой, бескрайней равниной расположенной у подножия огромных, величест-венных гор. Переливчатые трели то слегка утихали, то вновь набирали высоту, и казалось, что никогда в жизни не звучал ещё так прекрасно этот тоненький голосок, и никогда ещё не был так упоительно сладок воздух, пропитанный утренней прохладой и теплом восхо- дящего солнца. Солнце! Оно уже проснулось, и, поднимаясь над равниной, старательно ос- ветило каждый кустик, каждую травинку, заглянуло под каждую кочку, стараясь вывет- рить остатки ночной прохлады. Всё! Ночь ушла, и нет больше холода!
Наступил новый день! Но жаворонок все ещё поет, громко возвещая начало нового дня,
выводя свою незатейливую песню над землей, едва отошедшей ото сна.
И в самом деле! Что может быть прекраснее благодатной земли Керкена! Овеянная ветра- ми и легендами, она самая красивая и таинственная в долине горного Ручья.
Величественный Тянь-Шаньский хребет тянет вот уже много тысяч лет свою цепочку гор мимо большого села, раскинувшегося совсем неподалеку от ущелья, откуда берет начало небольшая горная речушка, давшая название самому селу. Керкен!
Кер-кен!
Что напоминает это слово? Может крик степной птицы, ошалевшей от бескрайних степ- ных просторов, и возомнившей себя хозяйкой этих ничем не обозримых мест.
Кер-кен!
А может это весело звенит колокольчик, повязанный на шее белого красавца верблюда,
гордо вышагивающего впереди большого живописного каравана? Верблюд величав и ва-
жен, словно знает, что он здесь главный. Подчиняясь заданному ритму, неспеша шагают в караване двадцать пять верблюдов, связанных единой нитью, толстой волосяной верёв- кой. Чинно и величаво плывут по желтой, выжженной земле "живые корабли пустыни", между тощими горбами которых, уютно и вроде как-то нелепо, примостились легкие ки- битки, украшенные множеством разноцветных ленточек и занавесок. Жара! Удушливая, обжигающая! Ни единая рука не откинет в сторону легкую занавеску. Видимо, совсем разморило от дневной жары, да от долгого утомительного путешествия хозяек этих живо- писных домиков. Но вдруг, откуда-то несется зычный голос:
— Керкен!
И, о чудо! Сонный караван оживает. Слышится чей-то смех, голоса, и вот одна за другой откидываются в сторону легкие занавески и показываются милые хорошенькие личики, на которых как два агата сияют миндалевидные любопытные глаза юных прелестниц. Но лишь одна хозяйка белого верблюда продолжает прятаться в тени роскошных занаве- сей. Наконец караван спешивается на зеленой лужайке, у небольшой горной речушки, и лишь тогда, изящная ручка слегка раздвигает складки занавесок, и на миг показывается совсем юное личико красавицы с удивительно белой кожей да огромными голубыми гла- зами, над которыми нависли светло — русые пряди волос. В её прекрасных глазах засты- ла грусть, а ещё в них чувствуется тоска, которая готова пролиться обильными слезами на эту благодатную землю. Но неожиданно налетевший лёгкий прохладный ветерок овевает лицо девушки, и она лишь громко вздыхает, глядя на высокие пики гор, чьи снежные вер- шины вызывают странное чувство успокоения.
Ах, земля Керкена! Сколько всего хорошего, и сколько плохого ты повидала на своём веку. Сколько людей ты приняла в свои жаркие объятия за многие сотни лет. Сколько та- ких караванов прошлось по той дороге, что далеко протянулась по бескрайней равнине. Дорога, путь которой обязательно пролегал мимо гор, мимо села, мимо Ручья, да мимо вы- сокого холма, на котором во все века стояла, и стоит до сих пор, полусгнившая, изъеденная шашенем сторожевая вышка. И этот холм, и эта вышка являются историческими памятни- ками, как гласит, сильно поржавевшая за многие годы табличка, установленная у под- ножия холма ещё в начале тридцатых годов двадцатого века. Видимо недаром люди по-читают этот холм, недаром! А ведь верно, что дорога эта была особенной! Как верно и то, что это была дорога сотен жизней и смертей. Дорога, которая за сотни и даже тысячи лет получила свое вечное и незыблемое название — Великий Шелковый путь!
— Кер-кен!
И что в этом слове такого завораживающего, манящего? Что звенит в нём так легко и звонко, словно это стрела, пущенная тугой тетивой в цель! Что слышится в листве молодой ветлы, смущенно склонившейся над Ручьём-речушкой? Уж не слова ли признания в люб — ви красавцу-джигиту, омывающему своё сильное мужественное тело в холодной горной воде. Ах, если бы он знал, какая красавица нашла вечный приют на берегу этого Ручья. Если бы он знал… Но об этом уже все забыли, кроме того тонкого и хрупкого деревца, что выросло каким- то чудом на крутом берегу, и за многие годы так и не набрало силу нас- тоящего дерева.
Керкен! Кер-кен!
А сколько раз эта земля становилась невольным свидетелем прекрасного чувства любви между мужчиной и женщиной. От этого союза рождались дети, а у детей свои дети, и вот оно какое, огромное и красивое село выросло за многие годы, здесь у подножия Великих гор. Красивое и богатое село, с красивыми и любвеобильными мужчинами и женщинами, для которых неважно было, какого цвета у его избранницы, или избранника глаза или цвет волос, на каком языке или наречии изъясняется её любимый или любимая. Разве это было так важно для влюбленных? Любовь, не знает границ, и ей все равно, кто ты, и как ты оказался в этих местах, и почему твои предки прижились именно здесь…
Сколько народа ты во все века принимала как своих любимых детей, о земля Керке- на! Будь то великое переселение конца 19-го века, когда с российских и украинских зе — мель сюда ехали первые поселенцы, выполняя указ Великой императрицы Екатерины, или…
Вспомнить ли тот далекий 1865 год? Кто они были, первые пилигримы? А кто были те, что ехали сюда в начале двадцатого века, после 1910 года, во время реформы Столы- пина, или потом, в 1942 году, в числе ссыльных поволжских немцем или чеченцев, ко- торые по указу Сталина были депортированы со своих родных мест за считанные часы. Эх, сколько же слез ты видела земля Керкена, сколько трагедий и людского горя, сколько поломанных судеб, и, сгинувших в небытие жизней ты познала. Но всё опять в этом мире возвращалось к любви…
По любви рождались здесь дети, росли и множились здесь большие и дружные семьи ка-
захов и киргизов, русских и украинцев, немцев и белорусов, греков и молдаван, узбеков и китайцев, чеченцев и турок, да и многих, многих других народностей, волею судьбы или злого рока оказавшихся рядом, на многие годы, плечом к плечу…
И всем хватало тепла жаркого солнца, горной прохлады ночи, удивительной тишины зим- него дня, и, звенящего хрусталем тонкого льда сонного Ручья, и птичьего весеннего гама, и звонкого лета, и осеннего хруста осыпающихся с деревьев желтеющих листьев…
Всего на всех хватало…
Казалось, все радовались этой дружбе. А может, это всего лишь казалось? Высокие горы, словно с презрением смотрели на то, что творилось веками у их подножия. Род людской был непонятен им. А солнце всегда смеялось над горными вершинами, и как бы говорило:
— Ничего-ничего! Скоро, очень скоро я пригрею так, что сползут с величавых остроконечных пик белоснежные малахаи, и словно слезы, побегут быстрые ручьи с верхушек гор. Я собью спесь с гордецов…
Так оно и было! Солнце знало, что делало! Оно припекало так, что снег начинал таять на вершинах гор… А что потом? А потом, ручейки объединялись в один мощный поток, и все опять знали, что в один прекрасный момент взорвется эта блаженная тишина… Загремит, забурлит мощный поток грязной воды, и тот ручей, что бежит сейчас чуть жи- вой среди ровной долины, и пересекает надвое большое село, вдруг взовьется, вздыбится, словно необузданный конь и помчит вперёд грязным пенистым водоворотом, круша и ломая всё на своем пути. И дикое половодье возвестит о начале лета!
А солнце? О, оно будет снисходительно смотреть со своей высоты на эту землю и усме- хаться. Ведь оно знает, проявление такой силы — ненадолго! Ибо нет ничего, что может сравниться с энергией солнца и его мощью. Даже луна, и та меркла в его жарких лучах. Ну, так что же? Так и должно быть! Ведь каждый знает, что восход солнца — это новый день, а значит новая Жизнь! А там где Жизнь, там всё бывает: и хорошее, и плохое, доб — рое и злое, умное и глупое. И пусть поет жаворонок, возвещая о том, что настал новый день. Пой любимец неба и солнца! Пой гимн свету, пой во славу нового дня и той Жизни, что приходит на эту благодатную землю с каждым лучом поднимающегося над землей огромного светила…
— Кер-кен-н-н! — тихо звенит завершающий аккорд.
Всё? Всё!
Жаворонок довёл до конца свою последнюю трель и замолчал, видимо устав от своей долгой песни. Певец поневоле, он и не знал, что его песня заворожила не только солнце и окружающую природу, но и ту молодую черноглазую женщину, которая, сидя на огром — ной куче свежескошенной травы, поначалу с жадным любопытством маленького ребенка вглядывалась в синее небо, пытаясь отыскать птаху, поющую так прекрасно в это чудес — ное утро, но потом, видимо устав от бесплодных попыток, или узрев, наконец, певца, жен- щина закрыла глаза и стала просто вслушиваться в дивные звуки, несущиеся с неба.
Когда же песня смолкла, женщина с трудом открыла глаза, и, взглянув на огромную кучу травы, вздохнула. А уже через минуту её проворные руки быстро замелькали, соби- рая и укладывая траву на разостланную по земле большую выцветшую тряпку. Вскоре все было собрано и увязано в огромный узел. Краснея от натуги, молодая женщина взва- лила узел на спину, и пошатываясь от тяжести, медленно побрела по едва заметной тро- пинке, мелькавшей среди густой травы. По дороге женщина несколько раз опускала свою тяжелую ношу на землю и опять отдыхала, при этом, внимательно вслушиваясь во что-то. Но затем она опять вздыхала, взваливала узел на спину и брела неспеша к тем чистень- ким беленьким домикам, что виднелись вдали среди деревьев.
А вскоре она спустилась по тропинке в овраг, или попросту яр, и устало опустила свою
тяжелую ношу на берегу небольшой речушки, скорее всего похожую на ручей, из-за малых размеров, да из-за множества родников, бьющих чистейшей водой в песчаных воронках, больших и совсем маленьких, раскиданных прямо в пересохшем русле древней реки, набирающей неимоверную силу лишь раз в год, при таянии горных ледников…
Зачерпнув ладонями прозрачную воду, женщина стала пить, жадно делая глотки и зах- лёбываясь, так что вскоре почувствовала, как больно заныли зубы, испытав холод горной реки. Лишь тогда женщина отбросила от себя остатки воды. Сверкнувшие на солнце кап — ли упали обратно в ручей, подняв маленькие фонтанчики брызг. Подумав, женщина умыла в ручье свое запыленное лицо, и, стянув с головы белый простой платок, стала утираться им. Солнце, слегка дотронувшись до её черных волос, тут — же заиграло в них яркими разноцветными огнями, начиная иссиня-черным, и кончая рыжим, почти крас — ным цветом.
Женщина задумалась, глядя в прозрачную воду, где стайка маленьких рыбешек носи-лись друг за другом, напоминая игры маленьких детишек. Женщина улыбнулась, но тут же видимо о чем-то вспомнив, вздохнула. Встав с земли, быстрым резким движением подняла узел с травой. Взвалив его на плечи, она пошла прямо по воде, осторожно ступая на скользкие, взятые зелёной тиной камешки. Достигнув противоположного берега, она с минуту отдыхала, не опуская поклажу, а потом, удобнее перехватив узел слабеющими ру- ками, быстрым шагом зашагала к тропинке, что тонкой лентой поднималась вверх из оврага.
Женщина была сравнительно молода и ещё довольно красива. На вид ей было около тридцати лет, не больше. Две толстые черные косы свободно падали на пышную грудь, делая похожей её на юную девушку. Несмотря на то, что она родила троих детей и выкор-мила их грудным молоком, она, когда-то из пухлой розовощекой девушки, к тридцати годам превратилась даже в несколько худую женщину. А от поры девичества лишь то и осталось, что пышная грудь да косы, такие же толстые и черные как в девчонках. Её тонкие, дугообразные брови, подчеркивали матовую бледность кожи, а карие, даже, скорее всего черные глаза, в которых не было видно зрачков, и которые порой отли- вали мягким спокойным светом, делали лицо женщины бесхитростным, а оттого прият- ным, и располагающим к улыбке…
Наконец показались огороды. Перевалив узел через плетень, женщина быстро переско- чила через него, а затем, подкатив узел ближе к тропинке, проходившей посередине огоро- да, оставила его в покое. Сейчас придут дети и отнесут узел под навес, где свежескошен- ная трава будет раскидана для просушки. Кажется, девчонки уже проснулись, и, что-то делают на заднем дворе дома, потому что даже сюда долетают их звонкие голоса.
Женщина, неспеша шла по тропинке, когда из-за соседнего плетня выглянула светло — волосая женщина лет сорока, с белым пушистым полотенцем на плечах. Откинув назад голову, она возмущенно смотрела на устало бредущую женщину, и, наконец произнесла чуть хрипловатым голосом:
— Мария! Ты где пропадаешь с утра? Дети тебя ищут, ко мне два раза прибегали…
Молодая женщина, которую назвали Марией, остановилась, в раздумье посмотрела на со- седку, и, протягивая руки к подбегающим двум дочерям, устало произнесла:
— Да где — же я могу быть с самого утра! Корову в стадо отогнала, потом траву в поле нарезала…
— Опять, наверное, от жадности целую копну на плечах притащила? — укоризненно по-
качала головой соседка, но затем, глянув своими удивительно красивыми глазами василькового цвета на девочек, повисших у матери на руках, проговорила улыбаясь:
— Смотрю, помощницы у тебя большие стали, растут не по дням, а по часам. Кажется, только вчера ещё маленькими были, а сегодня с утра двор метут, курей кормят, да на Сашку — лентяя покрикивают. Умницы, да и только! А уж красавицы, какие…
— Они и в самом деле у меня умницы! Без них я никуда! — Мария обняла дочерей и при- жала их к себе.
Рыжие, да конопатые, они словно два подсолнушка сверкали на солнце своими яркими, желто-красными головами. Разница между девочками была где-то около двух лет. Стар — шей было почти десять, а младшей уже исполнилось восемь лет, но они чем-то неуловимо были похожи друг на друга. Это касалось не только рыжих, почти огненных волос, и лица, сплошь усеянного веснушками, это касалось той улыбки, с которой они смотрели на мать. Она тоже улыбнулась им ласково, и тихо произнесла, кивая в сторону огорода:
— Узел с травой там, на тропинке. Принесите его и раскидайте траву под навесом. Пусть сохнет.
— Побежали! — воскликнула одна из девочек, та, что постарше, и через секунду, две тоненькие фигурки уже мчались по узенькой тропинке, оглашая веселым заливистым смехом огромный сад, который плавно переходил в такой же большой огород.
Посередине огорода в буйном цветении картофельной ботвы стояло высокое, корявое дерево, толстый ствол которого местами потрескался и облупился от коры. А в одном месте образовалось большое черное дупло с закругленными краями, на которых прозрачными наростами выделялись пятачки сладкого древесного клея. Это была старая урючина, которой было, наверное, очень много лет. И, возможно, она единственная уцелела от бывшего монастырского сада, что по преданию располагался именно здесь, неподалеку от бывшей церкви, теперь же превратившейся в кинотеатр, откуда по вечерам громко неслась из динамиков модная музыка. Хотя едва ли кто вспоминал те далёкие времена, когда здесь все было по- другому. Быть может, об этом помнило лишь само дерево…