Какое-то время меня сильно интересовала история Золотой Орды, и я перелопатил столько информации по этому вопросу, что фору дам любому историку. А вот в другое время меня «завернуло» на постановке смертельного удара кулаком, и на этих тренировках я учился ловить рыбу рукой, и успевать убирать лицо и руки от атаки кобры.
Когда я увидел, как ухмыляются, пряча свои бессмысленные туши за этими боевиками в масках те двое (других) «государственных служащих», когда я прочитал ответ на свой вопрос у них в глазах, я понял, что вселенная даёт мне пинка, потому что я никак не мог понять, зачем я. Да, у меня оставались ещё жена и сын, и я должен был побеспокоиться теперь о них, теперь ни одной ошибки быть не должно, но как-то утратило всё кругом смысл, когда я понял, что счастье моё у меня чудовищным образом и при унижающих обстоятельствах отобрали, и что хуже – я виноват в этом. Я допустил халатность, я не смог обеспечить дочке сохранение жизни и здоровья, я верил системе, которая только и ждала, когда я расслаблюсь настолько, чтобы можно было откусить мне голову и вырвать мне сердце. О, лучше бы они уничтожили меня!
По глазам за маской того, что справа я вычислил его, как труса и молодчика в большей степени, чем тот, что слева, и он стал для меня номером два. Чётко поставленным ударом, целенаправленно в висок, самыми головками пястных костей указательного и среднего пальцев я нанёс удар, который не оставлял шансов на жизнь тому, что слева – самому сильному из четвёрки. В следующие две десятых части секунды я перехватил за дуло автомат второго «боевика» и с силой упёр его ему этим самым дулом под подбородок, скомандовав: «Стреляй». Его глаза моментально наполнились ужасом, он отрицательно задёргал головой, и получил такой же сокрушительный удар в висок. Автомат остался у меня в руке. Я смотрел в почерневшие от страха глаза, пятившихся задом от меня «госслужащих». Смачно загнал патрон в ствол, наслаждаясь видом мокрых штанишек одного из них, и всадил по короткой очереди в каждого. Это был конец!
Разбираться с трупами смысла не было. Всё видели и слышали жена с сыном. Но главное – соседи. Мои были напуганы, но я видел, что они были со мной.
- Деньги, золото, всё что угодно ценное, - сказал я жене ледяным голосом. – Всё должно уместиться в одну сумку. У нас пять чёртовых минут.
Сам бросился к автоматчикам. Собрал с них всё автоматическое оружие и запасные магазины с патронами, и сложил всё рядом с машиной, с той стороны, с которой меньше всего будет видно любопытным соседям. Потом кинулся в дом. Схватил рюкзак, кинул туда папки с нашими документами и свой компьютер. Стал оглядываться по сторонам. В рюкзак полетел охотничий нож, бинокль; решил кинуть один фотоальбом с нашими фотографиями, зачем-то сгрёб наши зубные щётки и пасту, и кинул и их в рюкзак; решил, что из всех книг стоит забрать Библию, которую мне давно подарил один батюшка, подписав словами из какой-то её части, и которой я очень дорожил, хоть и не являлся таким уж верующим, ни, тем более, не служил (Богу). На кухне накидал в рюкзак немного еды, в прихожей прихватил три куртки для себя, жены и ребёнка, повернулся лицом к выбегающим в прихожую жене и сыну – у них было по сумке.
- В машину, заводитесь, - сказал я, передавая им ключи.
Они скрылись. Я бросил взгляд на своё жилище. Сколько и как мы его строили, как мы его любили, как мечтали здесь поздравлять своих детей с получением аттестатов об окончании школы, потом университета! Я планировал перекрыть пол - выложить красивый паркет. Чёрт! Чёрт! Чёрт!
Теперь квартира была ключ к нам. Я бросился в дальнюю комнату, и стал поджигать всё, что попадалось на пути. Затрещали, брызгая в разные стороны горящими каплями, синтетические шторы. Затем побежал на кухню, открыл все газовые конфорки и вылетел из дома вон.
Машина рычала в такт моему настроению, как тот боевой конь, которого, наконец, призвали на поле боя, где он сможет показать своему хозяину, на что он способен. Открыл багажник и перенёс туда всё оружие, которое сложил у машины. Пистолет положил в карман. И всё. Мы рванули.
Через три часа ехали уже по другому штату. Я решил пересечь его весь и схорониться в дальнем конце от нашего. Вернее, и мы об этом уже переговорили с женой, найдя безопасное место, я решил, что оставлю там жену с ребёнком. Может на долго, может на очень долго. Я должен был найти нашу дочку и вернуть её к нам в семью. Ничто меня не могло остановить, даже смерть будет тикать от меня, думал я. Я проберусь во все эти банды, похищающих детей. Легальные ли организации, нелегальные. Не имеет значения. Ничто сейчас не имеет значения, но лишь одно – способ, с помощью которого я найду нашего ребёнка, и верну её нам.
Мне представлялось, что жену со старшим сыном я смогу оставить где-нибудь в малонаселённом пункте, в какой-нибудь горной местности, куда не часто доходят люди и закон. Где жизнь размерена и спокойна, и не вызывает треволнений государственных органов, а потому, возможно, и не пахнет там, как следует, юрисдикцией. Чтобы ни один полицейчишка, ни один жандармчик или ширифчик ни ненароком, ни специально не заглянул. Это должно быть такое место, которое никоим образом не связано со мной. Там пусть живут мои жена и сын. Пусть живут, как смогут долго. Может мне удастся раздобыть очень много денег, чтобы сделать им другие документы и вывести их к азиатам – единственное место, где до них не доберутся ни наши Соединённые Штаты Европы, ни какие-либо другие соединённые штаты, ни аквапофаги.
Мы нашли такую местность. Несколько лачуг в ста метрах от небольшого, горного озера с прозрачной водой, от которой исходил пар. Жители даже не знали, как называется государство, в котором они живут. Нас, приезжих, достигшие из них середины своей жизни, видели впервые, как «других» людей. Старожилы пояснили, что их традиционно оставило в покое государство по каким-то этническим причинам. Что они занесены в красную книгу. Лучшего места для укрытия жены и сына я даже представить не мог. Оставалось заручиться согласием этих людей, но мы заполучили ещё и поддержку.
Нам указали на пустую хижину. Я решил помочь жене обжиться, и задержался на полторы недели. Мы подремонтировали дом, приобрели вещи и инструменты, которые понадобятся для хозяйства. Сын вникал во всё без вопросов – чувствовал, что ему предстоит серьёзное испытание. Жители деревни оказались как одна семья – помогали советом и вещами. Вопросов не задавали, тем более, когда самый почётный из них при всех сказал, что видит, что мы бежим от чего-то, но горе, которое он увидел в моих глазах, он никогда даже представить не мог. После таких слов вся деревня стала относиться к нам с самым искренним и чистым состраданием, которое только может проявить светлая душа. Я понял, что они умрут за мою семью, но в обиду не дадут; в крайнем случае, жена сможет им открыться, и её защитят. А через полторы недели, когда стало ясно, что жена с ребёнком уже тут не пропадут, хоть и коснутся горя, я сел в нашу машину и погнал назад.
Я ехал уже около двух часов по нашему штату, когда мне дорогу преградили полицейские. Пистолет заранее был снят с предохранителя, потому что никто меня теперь не мог остановить, но и бессмысленной крови я не хотел.
Помню, как у меня попросили документы, как я отвёл глаза, и с демонстративным спокойствием полез рукой за ними в бардачок, а потом – темнота, тишина и сны.
Пришёл в себя в полицейском участке. Я сидел на стуле, руки были в наручниках. Передо мной сидел полицейский и разглядывал меня. Он потянул некоторое время, чтобы дождаться, когда я полностью приду в сознание, и уже тогда дотянулся до папки, лежащей на углу стола, и открыл её перед собой.
- Ну, что скажешь? – спросил он.
Я проверил воспоминания и, как мне показалось, убедился, что сознание работает на полную.
- А что вы думаете? – спросил я в свою очередь.
Он стал рассматривать бумажку из папки. Мою бумажку! Я заранее составил её на всякий случай, и этот случай наступил. Там я подробно всё описал: как и почему убил тех людей, почему сбежал, почему вернулся, почему привёз всё оружие. Здесь же была дата, сегодняшняя, и моя подпись. Это было моё чистосердечное признание и раскаяние по содеянному. Я писал, что не понимал на тот момент, что не имею права так поступать, но что теперь готов нести наказание. Я написал здесь же, что беру на себя ещё одно преступление, а именно – незаконное лишение свободы своей жены и ребёнка. И я не собираюсь никому раскрывать их местонахождения, потому что я взял их в заложники, а требование моё – чтобы мне вернули мою дочку. И ещё, и ещё, и ещё. В общем, наплёл такого, что из одного дела, теперь получилось несколько десятков, а та процедура, которая предназначалась для меня, теперь будет изменена на более скрупулёзную и продолжительную.
- Мне похрен, что ты тут написал, - сказал мне полицейский.
Я молчал - я знал, что надо говорить очень мало.
- Я уничтожу эту бумагу и засажу тебя пожизненно, - попытался он теперь так вытянуть из меня слова, а скорей всего деньги.
В бумажке этот случай был прописан отдельно, я ухмыльнулся про себя.
Полицейский посмотрел на часы.
- Ладно, посидим ещё.
Я определил часов восемь вечера. Вообще-то в государственных учреждениях всё строго. Почему после шести я сижу с сотрудником полиции? У меня возникло сомнение – а в полиции ли я?
Я молчал.
Полицейский достал телефон, и стал то ли читать в нём что-то, то ли играть.
Я молчал.
Прошло полчаса.
- Можно попить? – попросил я.
Полицейский встал, подошёл к прикреплённому к стене двадцатилитровому сосуду, отковырял от стопки одноразовых стаканов один, наполнил его ледяной водой и поставил воду передо мной на стол.
- Может, можно и перекусить? - спросил я.
Эта фраза ни к чему не обязывала меня. И я произнёс её полушутя, рассчитывая, собственно, на агрессию полицейского, чтобы он меньше думал, а больше делал ошибок.
К моему удивлению он выдвинул ящик у своего стола и извлёк из него плитку шоколада. Раскрыл её, поломал на куски, положил передо мной, и, взяв одну дольку, отправил её себе в рот.
Я, действительно, хотел есть. Но что это означало? Что это был за цирк? Я представил, как я сейчас тянусь руками в наручниках к шоколаду, как в воздух взлетает резиновая дубинка и опускается мне по рукам. Очень больно! Можно и просто в этот момент ухватиться за наручники и начать выламывать мне руки – боли будет достаточно, чтобы попытаться меня надломить психологически. И вот так, собственно, и начнётся мой допрос.
Внимательно наблюдая за телом полицейского, я потянулся к шоколаду. Сантиметр за сантиметром мои руки приближались ближе и ближе, а он не выказывал ни тени раздражения, агрессии или чего-то задуманного. Кусочек оказался у меня в руке, и я отправил его в рот. Что за хрень? Почему всё так происходит? Чёрт! Она с наркотой, но ведь и он съел, – подумалось мне.
- Сколько мне нужно съесть? – спросил я, надеясь, что получу ответ по его глазам.
- Ешь, сколько хочешь, я уже ужинал.
Я окончательно растерялся.
Прошло ещё полчаса или чуть больше. По моим расчётам должно было быть около девяти или половины десятого.
У полицейского зазвонил телефон.
- Не, не, не, вы что? – сказал он. – Я сейчас с ним спущусь к вам через чёрный ход, будьте там, где сейчас находитесь.
- Вставай, - обратился он ко мне.
Мне стало немного страшновато. Происходящее не походило на гражданский процесс по работе с преступником.
- Мы в суд? – спросил я.
Вместо ответа он извлёк пистолет и зарядил его какой-то иглой. Затем достал вторые наручники и бросил их мне к ногам.
- Пристигни себя к ноге, - и, демонстрируя моему вниманию заряженный пистолет, добавил, - чуть что – заснёшь мгновенно, как вчера.
- Мы в суд? – переспросил я, медля, и лихорадочно ища способ оказать сопротивление, но, поняв, что нахожусь на «серьёзной» мушке, закрепил наручник одной частью на своей руке, а вторую прикрепил к ноге.
- За миллионом, - усмехнулся он.
Чёрт! Что же происходит? Я терялся.
- Ну серьёзно… - протянул я.
- Иди, - указал он мне дулом направляемого на меня пистолета, куда именно мне направляться.
Я, скрюченный, как обезьяна заковылял к двери.
Меня посетила мысль, что я понадобился не государству, а тем, у кого моя дочь, чтобы избежать моего мщения. И оттенок радости коснулся моего сознания – ведь я понадобился этим людям живым, они меня не убили сразу, ко всему прочему назначили выкуп, и, скорей всего, не собираются убивать в ближайшее время. Если меня «покупают» для пыток – это хорошо. Шансы успешного завершения моего предприятия увеличиваются. Вот только вода и шоколад. Это не характерно для «плохих». Эти мысли вызвали во мне тоску. Полицейский, видимо, прочёл у меня это на лице.
- Через десять минут я получу чемодан с деньгами, а тебя получат, я даже не знаю кто, - сказал он, когда мы вышли на улицу.
Я понял, что он не хотел говорить этого в учреждении, а сейчас он знает, что можно говорить всё. Но это могла быть и провокация. У него мог быть в кармане диктофон.
- Мы в суд? – спросил я.
- Что ты заладил, как попугай: мы в суд, мы в суд. Я же тебе сказал, я сейчас получу за тебя миллион евро. Смекаешь, какой ты дорогой? – ухмыльнулся он. – Я, конечно, полицейский, а вот мой брат чуть круче. Сегодня мы перехватили сообщение в Интернете, что за доставку тебя платят наличными. Вот я тебя и доставляю. Деньги спрячу в машине, вернусь в кабинет, прострелю себе руку и у-ля-ля. И тебе хорошо, и мне не плохо.
И всё-таки – это могло быть провокацией.
- Почему мне хорошо?
- Меня попросили не обижать тебя.
У меня разрывался мозг. Мы шли по темноте минут семь и, наконец, вышли к чёрному здоровенному джипу.
Из машины вышли двое мужчин.
На меня посветили фонариком и обратились ко мне по имени.
Полицейский протянул им мою папку. Те извлекли из неё паспорт. Проверили данные, ещё раз глянули на меня.
- Как зовут твою дочь? – спросил один из них.
Мгновенно я почувствовал бешенство от упоминания о ней этими, но тут же успокоился, и даже приободрился, потому что характер ситуации стал приобретать другой формат.
- Зовут? – спросил я, тихо надеясь, что и они, и я вопрос ставим корректно. «Зовут», а «не звали».
- Зовут, - повторили они.
Я назвал имя своей дочери, и горло мне сдавило спазмами ужаса от грядущего следующего момента. Что он принесёт?
- Приехал за ней?
Я промолчал, осознав, что чуть не расслабился и не проговорился. Всё это могло быть фарсом и театральной постановкой для выведывания у меня моей цели. Для раскрытия моей личности, чёрт. А я чуть не выложил все свои планы.
Я продолжал молчать.
Ближайший к полицейскому, из этих двоих, смотря мне в глаза, произнёс:
- Если закричишь, сразу прострелю голову.
И через мгновение после своей фразы, за долю секунды выхватил пистолет с глушителем и прострелил стражу порядка, который меня привёл, колено. Полицейский свалился, и стал корячиться по земле, воя от боли сквозь стиснутые зубы. Всё его лицо мгновенно покрылось потом.
- Вы обещали другое, - с усилием глотая, процедил он, прикрываясь от направленного в его сторону пистолета растопыренной пятернёй, и пятясь.
- Приехал за ней? – повторил этот «стрелок» невозмутимо свой вопрос, продолжая пристально смотреть мне в глаза.
Я подумал, если он решил избрать такой способ запугивания меня, то он просчитался: а) моя цель важнее моей жизни; б) уже видно, что слишком много сделано, чтобы я оказался тут, а значит причина, по которой мне сейчас прострелят голову, должна быть хоть и не веской, но явной. А я её не вижу. Единственное объяснение происходящему, это то, что эти двое…
- Я очень хочу увидеть свою дочь ещё, хотя бы раз.
Тот, что смотрел на меня, вздохнул.
Я подумал, что за хрень, к чему этот вздох? Вздох с оттенком сострадания. Я ждал хотя бы ещё полслова, я был уверен, что тогда я всё пойму. Мне надо ещё одну фразу.
Вместо фразы он посмотрел на своего компаньона, тот кивнул.
- Мы не можем выполнить то, что обещали, - проговорил «стрелок» и медленно перевёл взгляд с меня на полицейского. – Более того, мы сделаем хуже. Тебе придётся умереть, потому что ты видел нас. Я знаю, ты никому не скажешь, но я не могу рисковать за всех нас. Такие, как он, - он мотнул головой в мою сторону, - очень ценны для нас, и чаще вы прежде нас до них добираетесь, поэтому пришлось протоптать к ним такую тропинку. Ты готов отдать свою жизнь за восстановление справедливости, за воздание по заслугам тем, кто не так давно отнял у него ребёнка? Эти люди и сегодня продолжают отнимать детей, чтобы творить с ними то, что ты себе даже в твоих кошмарных эротических снах не позволяешь.