— И вы уверены, что мы будем играть по вашим правилам?
— А других правил у вас нет, — сказал Шацар. Он надавил рукой ей между лопаток, склонился к ней, почти коснувшись губами ее губ. Музыку в этот момент заело, из простой, старомодной мелодии, она моментально стала атональной, неправильной, прерывающейся.
Они оба замерли, будто сбой в мелодии стал сбоем в них самих. В конце концов, Шацар мотнул головой, будто шипение и визг приемника пугали его, оттолкнул ее, и Амти подумала, что упадет, но, в последний момент, Шацар перехватил ее за запястье. Выражение его лица приобрело задумчивость и отстраненность, будто он понятия не имел о том, что говорил или делал секунду назад.
— Дополнительные сведения, — сказал он. — Сейчас. Твои друзья с большой вероятностью тебя заждались.
5 глава
Шацар сидел у окна, от свечки остался лишь огарок, но Шацар не собирался откладывать учебник. Света в комнате Шацара не было — он жил практически на чердаке, в комнатушке, больше похожей на кладовку, где были только окно и кровать.
Для начала его, конечно, поселили с соседом, как и других учеников. Эсгат, Инкарни Разрушения, ненавидел его. Впрочем, казалось, он ненавидел всех. Шацару было все равно, и они поладили. Однако магию Эсгат контролировал слабо, оттого однажды он едва не выжег Шацару внутренности. Шацар не просил его отселять, но госпожа Айни выделила ему отдельную комнату.
Она хорошо относилась к Шацару.
А Шацару нравилось в школе. Мардих отдал его госпоже Айни, рассказав о том, что Шацар сделал в лесу. Теперь она называла Шацара Инкарни Осквернения, Тварью Стазиса.
Шацар уже понял, что это значит — шифры и коды. Саму себя госпожа Айни называла Инкарни Безумия, однако Шацар до сих пор не понимал, в чем ее сумасшествие. Она казалась абсолютно нормальной. Разве что, госпожа Айни всегда ходила в трауре. Она носила черную бархатную накидку с цветочным узором и атласными лентами. Накидка была приятной на ощупь.
Госпожа Айни говорила, что хочет сделать из Шацара шпиона. Для этого Шацар изучал математику, литературу, биологию, историю. Госпожа Айни говорила, что Государство можно уничтожить только лишь изнутри. Когда Шацар спросил, что такое Государство, госпожа Айни ответила, что это место, где он жил с отцом. Шацар согласился, что это место надо непременно уничтожить.
Госпожа Айни не заставляла его рассказывать о себе, она лишь говорила, что Шацар может писать ей или беседовать, если ему захочется. Два месяца Шацару этого совсем не хотелось.
Он решал уравнения, цифры занимали все его время, плыли под веками, когда он засыпал.
Уравнения получались у Шацара хорошо, от этого и все вокруг становилось прочным, стабильным, будто Шацар возводил с помощью цифр какие-то невидимые стены. На самом деле ему нравились все предметы. Не было ничего, что оказалось бы неинтересным. Еще Шацару нравились походы в столовую, где еда всегда или почти всегда, была разной. И, конечно, Шацару нравились перемены. Чаще всего он качался на качелях и наблюдал за другими детьми. В их играх и разговорах была система, они делали и говорили вещи, которые Шацар запоминал.
В первый раз он пришел к госпоже Айни, чтобы сказать ей — спасибо. Так было принято, он читал и видел. Сначала Шацар говорил книжными фразами, но ей они не понравились. Потом он говорил ей фразами других детей, но и они госпоже Айни не понравились.
Госпожа Айни сказала, что ей будет интересно, когда Шацар захочет говорить с ней своими словами. Свои слова нашлись у него не сразу. В конце концов, Шацар сказал:
— Я бы умер один.
Она кивнула, и он ушел.
Впоследствии он чаще стал говорить с ней. Госпожа Айни не считала, что в молчании есть что-то дурное. Она говорила, что если Шацар хочет разрушить Государство, ему нужно уметь говорить, потому что слово — разрушительнее всего остального на свете.
Шацар старался. Для начала он стал писать. За месяц он извел четыре тетради, в которых записывал собственные мысли. Постепенно, мысли, переложенные на бумагу, стало проще озвучивать. Сейчас в беседах с госпожой Айни, он читал то, что писал, а она комментировала. Завтра Шацар снова собирался к ней, ему нужно было доделать уроки и вести дневник.
Уравнение все никак не складывалось, икс оставался скрытым, это раздражало Шацара. От бессильной злости его отвлек навязчивый стук в окно. Шацар увидел Мардиха, тот клювом стучал в стекло. Шацар отвернулся, но стук не прекратился. Он щелкнул по стеклу, однако Мардих не улетел. Видимо, единственным способом избавиться от навязчивого шума было впустить Мардиха. Шацар открыл окно, холодный ветер ворвался в душную комнату, потушил огарок свечи, оставив Шацара в темноте, окрашенной только алым светом луны.
Мардих не спеша и с достоинством вошел.
— Что они себе позволяют? — спросил он.
Шацар пожал плечами. Вспомнив, о чем говорила ему госпожа Айни, он добавил:
— Не знаю.
— Лучше бы ты спросил: кто эти загадочные они, Мардих?
— Кто?
— Царь и его новый советник! Они выгнали меня!
— А, — сказал Шацар, памятуя о том, что нужно что-то сказать.
— Ага, — сказал Мардих. — Верой и правдой я служил нашему царю, и вот меня выгнали, потому что я — птица! Подумать только!
Шацар порылся под кроватью, достал кусок вяленого мяса из коробки и показал Мардиху, но тот сказал:
— Я со своим!
Он втащил с подоконника мышь, и Шацар захлопнул окно.
— Так вот, они выгнали меня из дворца, они отобрали мою комнату.
Шацар некоторое время помолчал, а потом выдавил из себя:
— Что с того? Ты можешь жить где угодно. Ты же птица.
Мардих явно оскорбился. Он сказал:
— Нет уж, рядом с замком я больше не появлюсь. У меня есть чувство собственного достоинства, есть гордость, есть…
— Мышь.
— Что?
— Мышь есть. У тебя.
Мардих посмотрел на него блестящими бусинами глаз, пару раз моргнул и сказал:
— Лучше было, когда ты молчал.
— Да.
— Что, да?
— Тогда было лучше.
Мардих снова моргнул, потом вспорхнул под низкий потолок, пронесся к двери и сел на ручку.
— Ты не понимаешь.
— Ты забыл мышь.
— Я чувствую себя оставленным, покинутым всеми одиноким стариком, которого…
Без сомнения, он врал. Шацар был более чем уверен, что Мардих натворил что-то, приврал кому-то важному о чем-то важном и выгнали его за дело.
— Словом, я здесь поживу, — сказал Мардих после паузы. — Места я много не займу, я лишь крохотная пташка, которой…
— Мышь. Забери свою мышь. Она разлагается на моей кровати.
— … которой нужен дом, приют, теплое место, где можно было бы укрыться от шторма, в который бросила меня жизнь…
— Нет.
— Жестокая, жестокая жизнь!
— Да.
— Которую я спас тебе.
— Наверное.
— Ну чего еще ты от меня хочешь?
— Пришибить тебя книжкой.
— Поэтому я устроюсь на этой высокой, чудесной балке, где ты меня не достанешь, — кивнул Мардих без малейшего удивления. Он снова взлетел вверх, предварительно подхватив свою мышь.
— Госпожа Айни не разрешит, — сказал Шацар с надеждой. А потом он вспомнил, как госпожа Айни переживала о новом облике Мардиха и сокрушалась о том, что они больше не смогут проводить вместе время. Может быть, Шацару стоило предложить ей взять старого, болтливого сорокопута, которого теперь представлял из себя Мардих, в свою комнату?
Шацар чиркнул спичкой, зажег жалкий фитиль огарка и снова открыл тетрадь. За его спиной слышался треск разламываемых мышиных косточек. Так у Шацара появился новый сосед в его крохотной, слишком маленькой даже для него одного, комнатке.
Амти перевернулась на кровати, спокойный сон мешал ей выбраться из дремы окончательно. Мягкая постель казалась райским местом, Амти зевнула.
— Ты проснулась? — спросила Эли. — Адрамаут велел померить температуру.
— Я не проснулась, — ответила Амти.
Полтора месяца, которые отпустил им Шацар сократились уже на две с половиной недели, а Амти все никак не могла помочь хоть чем-нибудь. В основном, она лежала в постели, страдая от головокружений, субфибрильной температуры и насмешек Мелькарта. Еще она спала. Адрамаут говорил, что ей нужно обследоваться, но ни о каком обследовании и речи не шло, потому что анализ ее крови в любой клинике показал бы, что она Инкарни. Единственным лекарством для нее в таком случае была бы пуля. Смерть.
Эли вручила Амти градусник, легла рядом. Комната у них была просторная и светлая, свет лился сквозь нее будто вода. Амти давно не жила в таких комнатах. В человеческих, нормальных условиях. Малиновые гвоздики, цветущие на белых стенах, душный фиалковый запах и цветочный орнамент на шкафу напоминали Амти о довоенном Государстве с его нежной красотой женских комнат и маниакальным желанием превратить дом в цветущий сад.
Амти нравилось. Они с Эли жили как сестры, спали на разных кроватях, и отчего-то Амти было тоскливо. Ей хотелось, чтобы Эли была с ней, но она понятия не имела, хотела бы Эли того же или нет.
Одно было абсолютно точно — Эли хотела издеваться над ней.
— Мелькарт говорит, — начала она. — Что ты просто не хочешь работать.
— Мелькарт и мне это говорит. Он попросил тебя озвучивать это, когда его нет рядом?
— Если честно — да, — промурлыкала Эли. Пока Амти мерила температуру, Эли покрывала ногти черным лаком. От усердия она высунула по-кошачьи розовый кончик языка, сморщила нос.
— Но серьезно, — сказала она, потом выругалась, потому что кисточка скользнула за край ногтя, пачкая кожу. — Чем ты болеешь?
Если бы Амти знала. Чем хуже она себя чувствовала, тем больше и глубже были желания, заставлявшие ее бояться себя.
— Может быть, я не Инкарни Страха?
— Ты — Инкарни Страха.
— Но даже сейчас мне хочется тебя придушить.
Эли пожала плечами, не отвлекаясь от своей кропотливой работы. Кончик ее языка мазнул по губам и исчез во рту. Докрасив ноготь, она сказала:
— Потому что я тебя бешу.
— Ты меня не бесишь.
— Я всех бешу, тебя тоже. И все тебя бесят, ты просто боишься в этом признаться. Лучше скажи, чем ты болеешь?
— Я откуда знаю? Мне кажется, я теряю свою личность. Мне кажется, что внутри меня есть что-то большое, непознаваемое и желающее разрушить всю мою жизнь. Я уверена, что оно хочет убивать и…
Эли отложила лак в сторону, дернула градусник.
— Тридцать семь и три, — сказала она.
— Я думаю, я умираю, — ответила Амти. Ногти на одной руке у Эли были накрашены, а ногти на другой красовались обгрызенными кончиками. Амти взяла ее за запястье, коснулась губами кончиков ее пальцев.
— Хорошо, что ты не сделала это с другой рукой, — сказала Эли. — А то я бы врезала тебе.
Но когда Амти взглянула на Эли, то увидела, что щеки ее залила краска. Амти спросила:
— Когда я умру, где вы меня похороните?
— Знаешь, что сказал бы Мелькарт? Здесь оставим, будешь гнить.
— Нет, серьезно. Я хочу, чтобы ты хранила мои рисунки. И передала их дальше своим детям, и…
— У меня не будет детей.
— Тогда тем, кто тебе понравится, когда станешь старой. И приноси мне лилии на могилу, я люблю лилии. А еще, если мы не умираем совсем-совсем, все-таки не окончательно исчезаем после смерти, я хочу, чтобы ты знала, что я всегда буду, ну, рядом.
— И подсматривать за мной в душе? — спросила Эли с интересом. Амти прокашлялась и поправила очки.
— Ну, если ты так хочешь, то да. И мне кажется, что смерть не будет такой страшной штукой, если ты будешь рядом со мной и если я хоть иногда смогу увидеть тебя — после. Если я смогу любоваться на тебя и знать, что у тебя все хорошо. Если я смогу быть рядом, даже когда ты уже будешь считать, что меня нет на свете. Я бы хотела быть вместе с тобой, но если вместе быть не получится, то мне достаточно будет, что будешь просто ты. Это уже здорово и уже большее счастье осознавать, что…
— Амти?
— Что? — спросила Амти, осекшись. Она уже вдохновилась, представляя себя хрупким призраком рядом с прекрасной, взрослой Эли, и не сразу поняла, что она в комнате, которую заливает солнечный свет, умирает в эту секунду от ужаса, признаваясь Эли в любви.
Эли подалась к ней, и в тот момент, когда ее губы почти коснулись губ Амти, раздался стук в дверь. Они отпрянули друг от друга, как ошпаренные.
— Входите! — сказала Амти хрипло.
Сначала в дверях показался поднос госпожи Тамии, а потом она сама.
— Доброе утро, девочки! Я слышала, что вы проснулись!
— Доброе утро, — ответили они почти одновременно.
— Да, — кивнула она. — Я так и подумала, поэтому решила принести вам завтрак! Сегодня выходной, всем хочется полежать подольше. То есть, ты, Амти, все время валяешься, а вот твоя подруга, наверняка, хотела бы отдохнуть…
Госпожа Тамия, изящная и сияющая старушка, носившая старомодную прическу и платье, которое Амти считала слишком кокетливым для ее возраста, приютила их. Богатая вдова, все еще живущая временами своей молодости, она занималась филантропией, спонсировала детские приюты и больницы, ездила в города провинции. Ее особняк, являвшийся живой историей и музеем ее молодости в большей степени, нежели домом, чаще всего пустовал. После видеообращения, которое они пустили в эфир, Адрамаут обратился к госпоже Тамии с просьбой о помощи, и она не отказала. Исключительно прогрессивная старушка, говорила про нее Эли. Амти считала, что госпожа Тамия наоборот несколько оторвана от реальности, живет в мире прошлого, когда аристократическое происхождение фактически означало неприкосновенность. Госпожа Тамия, наверное, уже не совсем понимала, что будет, если Псы узнают, кто живет у нее. Впрочем, Шацар, без сомнения, уже выяснил, где Амти и ее друзья скрываются. Если так, то никаких распоряжений по проверке ее дома не поступит. Пока не истекут полтора месяца.
Амти госпожу Тамию было скорее жаль. Ее муж ждал ее в могиле, буквально за домом, на семейном кладбище, и на этом свете ей не к кому больше было выразить всю ту любовь, которая оставалась у нее.
Она делала добрые дела, на которые решаются сильные, но несчастные люди. Слабые и несчастные люди, по убеждению Амти, делали злые дела. Госпожа Тамия поставила на кровать поднос. Все это время она с неутомимой грацией несла графин с молоком, гренки, джем и хорошо прожаренную яичницу.
Амти посмотрела на гренки, вспомнив всегда одинаковые завтраки из детства Шацара и подтянула к себе тарелку с яичницей.
— Спасибо за еду, — сказала она.
— Пришлось отпустить слуг, знаете. Не хотелось бы лишних глаз в этом доме, пока вы здесь. И я решила приготовить завтрак сама. Ах, в молодости я часто готовила гостям! Тогда у нас было много гостей!
Амти всегда ожидала, что госпожа Тамия пустится в воспоминания, но она никогда этого не делала. Она замирала на несколько секунд, ее глаза приобретали выражение нежной мечтательности, будто она смотрела на что-то удивительное, чего не видели остальные. Спустя секунду, она переводила разговор на другую тему.
Вот и сейчас госпожа Тамия сказала:
— Как себя сегодня чувствует наша больная?
— Так же, — ответила Амти. — Но я скоро перестану лежать, честное слово.
— Знаешь, что сказал бы Аштар? — спросила Эли. И они вместе, совершенно одновременно заговорили:
— Не перестанешь, ведь ты окажешься в гробу!
Госпожа Тамия засмеялась, но смех ее был вовсе не обидный. Амти было ужасно жалко, что госпожа Тамия — старая. Ведь если она умрет, то как будто пропадет, сгорит большая и интересная книга. У нее, наверное, была удивительная жизнь, она столько видела, столько знает, она такая добрая, так много сделала, и так не хотелось бы, что бы все это исчезло без возврата.
Вот если бы Амти умирала, в чем она была почти уверена, кстати, от нее остались бы ворох рисунков, бездарное самокопание, подростковая лесбийская любовь и один случайный секс с главой Государства.
— Вы очень хорошая, — сказала Амти неожиданно.
— Амти, — засмеялась госпожа Тамия. — Нет нужды ни с кем прощаться. Вряд ли ты все-таки умираешь.
Она взяла гренку и обмакнула ее в джем, откусила и тут же утерла рот платком, на котором остались пятна коралловой помады. Госпожа Тамия никогда не появлялась ненакрашенной.
— Но, конечно, тебя стоит показать врачу. Я не знаю, кому можно было бы это доверить…
— Адрамаут — врач.
— О, мне казалось, он говорил, что занимался чем-то странным, — пожала плечами госпожа Тамия.