Хляцкий снова расхохотался, и распалившийся уже Хикеракли с трудом его переорал:
— Слушай, слушай, это не главное, не главное! Я, давай, с начала начну, так оно краше выйдет. Есть у нас в Академии типчик такой — граф Метелин. Вперёд забегу и замечу, что да, его тоже со мной сюда сослали. Так вот: типчик лихой, прям ваш кадр, охранно-петербержский. Как это называют? Неуправляемый. Вроде и граф, а надумал из тех, кто послабже, денежки выбивать — путём применения самой что ни на есть грубой физической силушки. А тех, кто послабже, хватает, потому как процесс в Академии идёт интеллектуальный, образовательный. У меня друзья есть — ни скакать, ни стрелять не обучены, чего уж там об агрессии. Но это ещё не хохма. Хохма — что среди друзей моих водится, как ты, может, и сам слышал, Скопцов. Это я, значит, так сына Ригорий-Ваныча нашего Скворцова называю для понятности. И вот Скопцов — он точно из тех, кто послабже.
— Ну Метелин и его того, да? — присвистнула благодарная аудитория в исполнении Хляцкого.
— А то. А Скопцов — ну ты его помнишь. Тут, вишь, дело психологическое: сам-то он тихий, но на вас, ребяток лихих, смотреть в целом привычный, всё-таки в казармах рос, не в интернате девичьем. То есть в целом ему известно, что люди иногда и влепить друг другу могут. Но как-то у него совершенно в голове не укладывается, что и самый скопцовый Скопцов тоже под чью-то агрессию способен попасть. Ну, будто он из одного мира, а вы, лихие ребята, — из другого, па-рал-лель-но-го. Понимаешь? И, значит, когда Сашенька — граф, значит, Метелин — на Скопцова навострился, у того настоящая истерика состоялась.
— И чего отцу не капнул? — деловито осведомился Хляцкий.
— И к мамке под юбку не залез, выкопав её из могилки предварительно? — рявкнул Хикеракли, потом фыркнул: — Я не дал. Он, понимаешь, и сам этого не хотел, хоть и терзался вслух, и размышлял — стоит ли, не стоит. Его, с одной стороны, Метелин всего вымотал, а с другой… Не порадовался бы Скопцов, если б к Ригорий-Ванычу пришёл. Потому как леший знает, что б Ригорий Ваныч по такому поводу устроил, но Скопцову бы точно не понравилось. Да и пёс со Скопцовым — не только Скопцов тут! Есть у меня другой друг — серьёзный человек, будущий корабельный инженер. Знаешь, как ему унизительно чьих-то кулаков бояться? И третий друг есть — голытьба перекатная, на улице рос, пока добрые люди не подобрали; да ты и его ведь тоже видел, Драмина-то, он же заходил ко мне. Так вот Драмин до Корабелки своей и первой стипендии вообще денег в руках не держал. Никогда. Можешь себе такое вообразить? Ну а тут взял — а у него сразу… Тут уж мне, как говорится, самому за него обидно сделалось.
Хикеракли оприходовал стопку и ознакомился с хляцкевскими грибочками. Те были очень даже ничего.
— Так вот, — продолжил он сквозь жевание. — Метелин и его банда лично меня вроде как и не трогали, но утомили — страсть. Вот я и улучил момент — в людном месте, посреди честного народу — да и высказал ему, что думаю, в тоне, обидном ка-те-го-ри-чес-ки. Что, мол, слабых легко задирать, коли на сильных смелости не хватает. И что, мол, у него просто, как говорят в Европах, комплексы. Думал, ежели его при всех погромче высмеять, охолонёт. А он руками махать.
— Но ты-то ему показал, показал? — азартно сжал кулаки Хляцкий.
— Я, конечно, удалец тот ещё, но и граф Метелин не лыком шит. Ну да ничего серьёзного не стряслось, нас быстренько разняли и к главе Академии препроводили. Да только именно тут главная история и начинается: наказание за публичную драку в Росской Конфедерации знаешь какое?
— Какое? — старательно нахмурился далёкий от теперешних гражданских порядков Хляцкий.
— Пилюли успокоительные влияния мгновенного. Видел их в действии когда-нибудь?
— Обычные только видел.
— Обычные тоже не радость, но так. А эти — у-у-у! Ты вот меня в охранники Петерберга записать норовишь, а я всё-таки почётный наследный конюх барона Копчевига и его чахлой кобылки. Ну, был. Так вот, когда я ещё совсем под стол ходил, случилась у них в семье нехорошая история. Ушла дочь старшая прогуляться, а над ней кто-то, что называется, надругался. Зуб, кстати, даю, что из ваших. И с тех пор госпожа баронесса, жёнушка барона, как рехнулась, только вместо поиска виновников давай вымещать на слугах. Чуть что — пилюлю в зубы. Результат, как говорится, незамедлительный.
— Сильно берёт?
— Не то слово. До слюней по подбородку не доходило, но… Знаешь, люди с этих пилюль — они прям как неживые. То есть как механизмы или… даже не знаю, в общем, как сказать. Говорят, от этого со временем оправляются, но лично я на себе экспериментировать не жажду категорически! А Пржеславский — это, значит, глава Академии — мне как раз и говорит: мол, знаете, что вам за такие дела полагается? Пилюля полагается!
Хикеракли звучно хлопнул ладонью по столу.
— Ну я прямо там пояс и снял. Нечего, говорю, нечего. Я, говорю, на себе проверять не намерен. Если, говорю, вся ваша Академия — одна сплошная баронесса Копчевиг, я пошёл куда подальше. И пошёл бы — уж всяко отыскался бы для меня тёплый уголок, хоть бы вот и у вас. Но они от моей наглости как-то будто поскромнели. Отзывает меня Пржеславский в сторонку и говорит: господин, мол, Хикеракли, ну что вы, право? Что за детские выходки? Сам он детские выходки! — всё распалялся и распалялся Хикеракли. — Я ему: а сами вы, мил-человек, эту гадость жрали-с? Нет, отвечает. Ну, говорю, лекарственные методы лечения — штука ненадёжная, полечите кого-нибудь другого, а мне на плечах мила моя голова, моя собственная, не чья-нибудь. Он как будто расстроился. Говорит: ну что вы, мол, господин Хикеракли, право, мы будто не с понятием. Пилюли — это ж так, формальность… Хрена себе формальность, отвечаю! Слышали про баронессу Копчевиг? Да нет, говорит, не в том смысле. Я, мол, и сам к лекарственным методам скептически отношусь, это вы верно заметили. Пилюли, мол, ненастоящие.
На самом деле беседа была куда короче и, пожалуй, менее цветиста, но открытый рот Хляцкого чрезвычайно искушал приукрашивать.
— А это ничего, что ты мне рассказываешь? — восторженно спросил тот. — Это ведь у них незаконно, выходит!
— Только тебе и только по страшному секрету! — не смутился Хикеракли. — И протягивает мне эти пилюли на блюдечке. Ну, говорю, вот ещё. Вы, сударь, человек умный, образованный, вам нас, люд простой, обмануть — на три-четыре. Докажите, что ненастоящие. И, не поверишь, он там же, при мне, пилюлю и сожрал! Внутри просто сахар, говорит, и витамин какой-то. Какие дела, понимаешь? Тут делать ничего не оставалось, сожрал и сам. Ничего, сладенько. А Пржеславский на меня смотрит эдак хитро и говорит: но нельзя ж вас, господин Хикеракли, вовсе без наказания оставить, да и графа Метелина тоже! Так что отправляйтесь-ка вы, нарушители мои малолетние, в казармы, где вас общественно полезно приспособят. Недельку потрудитесь, пар спустите. Так что вот, я на недельку у вас, друзья мои.
Закончил Хикеракли с полупоклоном, совершенно забыв о том, что слушал его один только Хляцкий — даже кони остались в стойле.
— А знаешь, что самое смешное? — не смог он замолкнуть, перебивая возможную реакцию. — Метелин-то про фальшивые пилюли не ведает, это ж только мне сказали, шёпотом! И ничего, проглотил, только перекосился весь. Теперь думает, небось, что его от лекарств прихлопнуло, вот умора!
— Умора! — послушно загоготал Хляцкий. — А у нас тут как раз к вечерку покер намечается, будешь?
Хикеракли мгновенно унялся и неопределённо хмыкнул. В покер ему, конечно, хотелось, да только в таком деле важно соизмерять с прочими, что называется, факторами. Это Хляцкий молод, немногим старше двадцати, почему и смотрит на Хикеракли как на равного, а вот прочие доблестные охранники Петерберга к абы кому относятся с куда как более серьёзной подозрительностью. Впервые в казармы Хикеракли попал самым простым и прямым даже образом: не сиделось ему на месте, из закрытого города выбраться мечталось, прорвать кольцо охранное, в мир выбиться, обычным людям недоступный. Ну раз попался, два попался. На восьмой командование утомилось и совсем уж было разразилось серьёзным наказанием, да Хикеракли немедленно применил конюшенные таланты. Тут и взяли его, как говорится, на подработку. Но не так всё было солнечно, как вырисовывал Хляцкий: это ведь не каждому по плечу — слушать указания от малолетки безродного. Совсем уж не высовываться Хикеракли не мог, но с полным панибратством осторожничал.
Из казарм Охраны Петерберга можно и не выйти, Скопцов истории рассказывал.
— Покер у вас ввечеру, а у меня часы отработки наказания — как академические, я задарма перерабатывать не намерен, — отшутился он Хляцкому.
— Да и так не работаешь!
— А ты и не заставляешь! Пусть его сиятельство работает, это ему пар спускать надо. Где, кстати, сиятельство, не примечал?
— Метелин-то? — наморщил лоб Хляцкий. — Нет, откуда мне знать, я ж тут сижу. Хотя вру! Стошев, как до генеральства поднялся, учинил нам реорганизацию в части. Помнишь старые стойла — совсем на западе, прям у Порта? Надумал их восстановить.
— И коней под Портом держать? — недоверчиво рассмеялся Хикеракли. — Что-то этот Стошев какой-то нехороший. Моргнуть не успеет, тавры всё уведут.
— А он там стену заградительную возводит! Кирпичную, правду говорю. На ней все и горбатятся, наверняка там твой граф.
— И снова разум восторжествовал над воспитательностью! Я-то надеялся, он навоз выгребать будет. Ну ладно, — Хикеракли хлопнул ладонями по коленям и встал, — люблю я тебя, Хляцкий-дохляцкий, страсть как, но и честь пора знать. Ещё обидится граф, что оставил его одного. Или, что хуже, нарвётся там на что-нибудь со своим-то расчудесным характером. Пойду окажу дружескую поддержку.
Любитель отлынивать Хляцкий сперва было расстроился, но потом быстро уверил себя, что Хикеракли непременно заглянет к нему и завтра, а потому клянчить продолжения аудиенции не стал. Хикеракли откозырял, поклонился и направился вдоль казарм к Порту.
— Не переживай, — донеслось ему в спину, — в старых стойлах хватает старого навозу! Может, и подыскали твоему графу работёнку!
На это оставалось только фыркнуть и ещё раз раскланяться, продемонстрировав Хляцкому зад.
Облепленные кислой ноябрьской грязью, красноватые и приземистые здания казарм выглядели уныло. Доблестных охранников Петерберга, выходит, в самом деле согнали на реконструкцию стойла и строительство стены: Северная часть почти пустовала, только попадались то и дело единичные постовые. Хикеракли они не по-уставному кивали — даже те, кому он не особо нравился. Люди — они, пока к ним не лезешь, позволяют себе некоторую снисходительность. И все, как говорится, довольны.
Шёл Хикеракли вплотную к казармам, по внутренней стороне кольца, по Межевскому проезду. «Проездом» тот именовался, поскольку ширина его позволила бы разъехаться даже, пожалуй, и трём двуколкам (ибо кому захочется строить дом вплотную к казармам?), а «Межевским» — в честь реки Межевки, протекавшей вообще-то довольно далеко к северу, но зато изгибавшейся почти параллельно охранному кольцу. Это даже на карте можно было разглядеть. А улица, идущая вдоль Северной части казарм, так получалась самой северной точкой города — мысом, так сказать; вот её и назвали по имени далёкой, недоступной, прекрасной речки.
Хикеракли толком не умел плавать — где б ему обучиться? — но так хотел в детстве запустить по Межевке кораблик! Рукастый Драмин этот кораблик ему даже собрал — с тоненькими мачтами, способными распускать паруса канатиками, съёмной палубой, под которую можно было положить что-нибудь ценное, и патриотичными флажками Росской Конфедерации. Хикеракли почему-то был уверен тогда, что уж флажки-то точно Охрану Петерберга убедят, и даже заботливо привязал кораблик на верёвочку, чтобы не унесло течением.
Как выяснилось, верёвочка лишней была-с.
Аж слеза от таких трогательных историй наворачивается — на пронизывающем-то ноябрьском ветру. Слава Великой Столице, кораблик Драмину по-иному пригодился, а всё же обидно было тогда за него до жути.
На третью, что ли, попытку сбежать за пределы города кто-то из солдат с грубоватой дружелюбностью предложил — мол, хочешь воды, сопляк, ступай в Порт, чего тебе Межевка?
Ага, в Порт. Уж увольте, в Порту свои коневоды имеются.
Не хотелось Хикеракли ни в Порт, ни в казармы, потому как жадные они — страсть, что Порт, что казармы. Непременно им тебя нужно целиком, с туфлями да учебными книгами проглотить, а Хикеракли слишком уж нравился весь Петерберг сразу — лабиринтообразный, хитрый, на своей же голове выстроенный. Межевский проезд влился в Шолоховскую рощу и мягко растворился между деревьями, превратившись в крепкую непокрытую колею. Собственная рощица в черте по макушку набитого города была явлением особым и даже, как говорится, чрезвычайным; а всё потому, что параллельно Межевскому проезду, но ещё дальше внутри кольца, бежала железная дорога. Именно здесь она вкатывалась в грузовую зону Порта, и селиться рядом хотелось ещё меньше, чем вплотную к казармам. Облетевшие деревья наводили на душу сплошь сиротливость да кораблики, и Хикеракли ускорил шаг.
Метелин обнаружился непосредственно в старых стойлах. Строить стену его не взяли, но и мечтам Хляцкого вполне воплотиться не удалось: его сиятельство мрачно драил старые балки, половине которых наверняка предстояло пойти на снос.
Старого навоза поблизости не наблюдалось. Возможно, Метелин на этом поприще уже преуспел.
Хикеракли привалился к дверному косяку, сложил на груди руки и насладился созерцанием. Граф догадался закатать рукава, но более никак оградиться от нечистот не снизошёл, а потому боролся не столько с грязью, сколько с лезущими в глаза волосами, выскальзывающей щёткой и расползающимися по мокрому настилу сапогами. Что ж за день-то такой сентиментальный, будто старость уже накатила? Даже жаль его стало.
— Эй, Саша, — тихо позвал Хикеракли, — ты в зеркало часто смотришься?
Метелин вздрогнул, но ни обернуться, ни прекратить свои тщетные попытки оттереть многолетнюю коросту не соизволил.
— Просто, вишь как, я с графом Метелиным-старшим тоже знаком. Ну как знаком — заходил он, бывало, в хозяйский мой дом. Насмотрелся я на него, что называется. И вот какая оказия: граф Метелин-старший — светленький, розовощёкий и вообще пухлячок эдакий. И вы с ним, выходит, совсем не похожи, вот ни-ка-пель-ки, — Хикеракли помолчал, а потом вкрадчиво спросил: — Как же так, Саша?
На сей раз Метелин всё же замер, затрясся, но промолчал. Только зубы сжал покрепче. Этого не было видно — чай со спины не разглядишь, но это было слышно.
— Никаких сомнений? Никаких подозрений? Никаких вопросов? — Хикеракли уселся на перевёрнутую кормушку. — Али правда полагаешь, что в матушку так удался?
Метелин резко обернулся — с дрожащими бледными губами, с плохенько, но всё же сдерживаемой яростью. С обжигающе-чёрными волосами.
— Ты меня и тут спровоцировать надумал, шавка, совсем под плеть подвести хочешь?
— Один вопрос задал, — пожал плечами Хикеракли. — Ладно, пять. Только, Саша, я тогда в Академии, когда ты на меня кинулся, шутил, но не шутил. Ненормально это — так на людей за одно упоминание твоего папаши бросаться. Не-нор-маль-но. Ты, что называется, антисоциальный элемент.
Метелин помолчал, подавил в себе инстинкты и решительно вернулся к коросте.
— Но ты ведь знаешь, в чём дело, верно? — беспечно продолжал Хикеракли. — Нюанс в том, что я тоже знаю.
— Что ты знаешь?
— Что граф Метелин тебе не папаша.
Снабжённая какими-то ядрёными европейскими химикатами щётка оставляла на заскорузлых балках отчётливые и даже красочные разводы. Хикеракли с любопытством пронаблюдал, как один из них съехал на сторону и превратился в косую загогулину. Спина Метелина молчала.
— Бодрись, Саша! Есть и хорошая весть. То, что ты сейчас чувствуешь, — оно знаешь о чём говорит? Что пилюля, столь беспрекословно тобой в Академии слопанная, была ненастоящая! Верь-верь, правду говорю. Потому как, слопай ты пилюлю настоящую, успокоительную, ты б сейчас на меня так злиться не мог.
Метелин встал. Выронил щётку. Обернулся на Хикеракли с таким деревянным лицом, что тот почти усомнился относительно пилюль, — но того, что Метелин дальше спросил, он совершенно не предвидел, а спросил-то всего два слова, если не полтора:
— Не папаша?
Хикеракли недоумённо хмыкнул.
— Ты надумал мне сказать, что для тебя это новость?