Мне?
Господи…
И если три с половиной миллиона — это пять шестых… Четыре миллиона двести тысяч. Фунтов. В прошлом году сумма была…
Какая разница? Мне. Меллеровская премия.
Почему никто ни разу не обмолвился… А зачем? Чтобы я знал? Чтобы услышало бревно, лежащее под одеялом?
Сильно бьется сердце. Стучит в висках. Фантазии сознания. На экранах наверняка все те же прямые линии.
Что они говорят? Я что-то пропустил?
— Дрянь. — Голос звучит так глухо и отдаленно, что я не могу определить, кому он принадлежит. Взвизгивает женщина. Лера? Шум. Кажется, кто-то кого-то бьет, звуки ударов я слышу отчетливо, это удары не кулаком по столу, а ладонью по лицу, так мне кажется.
— Дрянь! Дрянь!
— Лера! Пожалуйста! — Алена в панике.
— Мисс Волков!
Кейт тоже отпускает мою руку и, похоже, присоединяется к потасовке. Слишком много движений, слишком много криков, я не могу их разделить, не представляю… не понимаю… не знаю… сознание отказывается анализировать хаотическую информацию, и я чувствую, что сейчас…
Тишина.
Кто-то всхлипывает. Кто-то тяжело дышит.
— Я хотела спросить совета у Томми и Мэг, — безжизненным голосом произносит миссис Куинберн, — но ничего не получилось, они не ответили.
Вот зачем она приходила ко мне. Совет. Как поступить. Жаль, миссис Куинберн, из меня совсем плохой медиум. Понятия не имею, можно ли рассчитать связи между физическими идентичными мирами и духовными. Извините, миссис Куинберн, я не уверен, что нематериальные реальности существуют — этот вопрос не входит пока в сферу применимости инфинитной математики. Извините, что не смог помочь.
— Дрянь…
— Повторяю свой вопрос, — голос Симмонса, — с кем вы предполагали поделить деньги? Кроме миссис Куинберн, естественно, которой вы предложили триста тысяч. Верно, Дороти?
Да. — Миссис Куинберн произносит это так тихо, что едва улавливаю.
— Послушайте! — Алена еще не пришла в себя от неожиданного открытия (похоже, она шокирована так же, как я). — Послушайте, Валерия не могла… Зачем?
— Сумма немалая, Элен, — произносит Гардинер.
— Но Невил! Она не получит никаких денег! Если Володя… если он… наследую я, верно?
Ох, думаю я. Ох… Вот оно что! Алена не знает. Наш с Лерой секрет. Секрет, о котором я не подумал. Секрет, о котором забыл. Секрет, которому не придавал никакого значения. Вот оно, думаю я. Господи…
Лера поступила тогда в колледж, и мы на радостях отправились с ней кутить в паб «Орел и ребенок», где когда-то проводили время Толкин с Льюисом. Если сидеть лицом к улице, видно здание методистского храма — современного сооружения в стиле модерн, создававшего потрясающей силы контраст с неизбывной стариной окружения.
Алена с нами не пошла — у нее в тот вечер было дежурство на фирме, хотя причину она, возможно, выдумала, а на самом деле отправилась на встречу с…
О чем я? В памяти опять совместилось несколько идентичных реальностей. Путается…
Даже погода. В тот вечер было прохладно, дул сильный холодный ветер, от которого нас с Лерой защищали стены, а по небу ползли тяжелые облака, будто кто-то наверху с натугой тащил мешки с картошкой.
Разве? Была прекрасная погода, ни облачка, очень тепло для позднего августа…
Нет времени разделять реальности. И не надо вспоминать, потому что всплывут подробности того же вечера из третьей идентичной реальности и из четвертой… К счастью, физиология мозговой деятельности (в которой я ничего не понимаю) такова, что человек помнит обычно одно свое прошлое (хотя порой и прорываются странные воспоминания, которые отгоняешь), а при перемене идентичной реальности (это происходит постоянно) меняется и память.
Неважно. Говорили мы в тот вечер с Лерой о ее будущем, о моей работе, о том, какая у нас замечательная семья. Почему мне пришла в голову нелепая, как я сейчас понимаю, а тогда показавшаяся оригинальной, идея? Что у меня было за душой? Долг попечительскому совету и не выплаченная ссуда за автомобиль? Неужели я интуитивно понимал, насколько важны исследования по инфинитному анализу? Подсознательно был уверен, что работа, если будут получены результаты, на которые я рассчитывал, потянет на Нобелевскую? Математикам не присуждают Нобелевку, у нас есть премии, не менее престижные. Филдсовская. Меллеровская. Даже более денежные, чем Нобелевка с ее угасающим фондом. Думал я об этом? Нет, но подсознательно… Иначе чем объяснить, что я взял салфетку (как сейчас помню — с красивым вензелем в виде переплетенных стебельков… нет, без вензеля, и салфетка была не белой, а светло-кремовой… неважно), достал из кармана ручку и набросал текст шутливого (конечно, шутливого, я не думал о премиях, деньгах и особенно — о смерти!) завещания, по которому все оставшееся после меня имущество, движимое и недвижимое, и все деньги, как наличные, так и вложенные в любые счета, акции и облигации, а особенно мое главное имущество — математический талант (в котором я был уверен, этого не отнять!) — я завещаю моим любимым женщинам: жене Елене Николаевне Волковой (в девичестве Резун) и дочери Валерии Владимировне. В пропорции один к пяти. Пять частей Лере, одна — жене. За что я тогда Алену обделил? А за то, что не пошла с нами в этот замечательный паб в этот замечательный вечер. Сама себя наказала!
Шутка. Написал, расписался. Не помню, что стало с салфеткой. Видимо, Лера спрятала бумагу в сумочку. Решила сохранить, чтобы когда-нибудь, когда я стану стареньким, мы будем сидеть у камина и…
Или…
Как бы то ни было, по британскому прецедентному наследственному праву, о котором я, впрочем, знал очень мало, но уж это было мне известно — видел сюжеты по телевизору, да и читал, мне кажется, в каком-то детективе, — завещание считается законным, если написано лично завещателем и заверено его подписью, даже если нет подписей свидетелей и нотариального заверения. Такое завещание, конечно, можно оспорить, но суды обычно иски отклоняют. Или нет?
Не знаю. Но получается, что, если… когда… я умру, Лера получит три с половиной миллиона, а Алена семьсот тысяч фунтов. И это мотив.
Мотив?
Для Леры?
Выдергиваю себя из воспоминаний и слышу громкие голоса — прошло всего две секунды, хотя мне кажется, что вспоминал я минуты три. Конечно, Алена ничего не знает и возмущается.
— Существует, — вздохнув, говорит Симмонс, — завещание вашего мужа, лично им написанное…
— Владик не писал никаких завещаний! — кричит Алена. — Зачем?
Видимо, Гардинер, а может, и все остальные, смотрит на нее с сочувствием. Она понижает голос и через силу произносит:
— Я не знаю ни о каком завещании. Влад никогда… Он не думал об этом…
Быстрые шаги, цокот каблучков по обе стороны кровати. Слишком много людей, не могу разобрать, чьи шаги кому принадлежат. Кто-то вскрикивает — женщина. Кто-то сквозь зубы произносит слово, похожее на ругательство, — мужчина. Кто-то всхлипывает, и я не понимаю — мужчина или женщина.
— Копия, конечно. — Голос Симмонса.
— Откуда это у вас? — Я не узнаю голоса Леры, хотя и понимаю, что спросить может только она. Только у нее есть основание, мотив… возможность?
— Я же сказал. Когда появились подозрения, служба безопасности больницы провела расследование. Невил как раз закончил лабораторные эксперименты и ожидал решения министерства.
— Откуда это у вас?! — в голосе Леры звучат истерические нотки. Голос доносится со стороны окна, слева от кровати. А голос Кейт я неожиданно слышу справа, только что там была Лера, как-то они успели обменяться местами…
— Я вам потом расскажу, если это так интересно.
— Дайте мне, — твердо произносит Алена, и по легкому движению я понимаю, что ей передают лист, она берет его обеими руками, этот жест мне знаком, можно и не видеть, я и так знаю: любой документ Алена читает, взяв его обеими руками и близко поднеся к глазам. Зрение у нее хорошее, но такова привычка. До лазерной коррекции, которую она сделала в Питере перед отъездом в Оксфорд, у Алены была высокая близорукость, от контактных линз аллергия, а очки носить она не любила, ей казалось, что очки любой формы придают ее лицу лошадиное выражение; глупо, но она так думала. После коррекции видела прекрасно, а привычка осталась.
Алена читает, а я вспоминаю. Больше всего меня веселила приписка: завещаю, мол, свои математические способности. Глядя, как я писал, Лера хихикала — оба мы воспринимали ситуацию с юмором. Поверить не могу, что дочь…
— Где находится оригинал? — спрашивает Алена.
— Это почерк вашего мужа? — задает встречный вопрос Симмонс.
— Да. Конечно. Я хорошо знаю его почерк. И подпись. Так где же оригинал?
— В сумочке у вашей дочери. — У Гардинера усталый голос. — Валерия хочет иметь бумагу при себе, когда я начну использовать ницелантамин. Терминальное состояние могло наступить в течение нескольких часов.
Сейчас Алена возьмет себя в руки и произнесет растерянным голосом: «Как ты могла?» Ей кажется, она хорошо знает свою дочь. Ее Лера не могла поступить так…
А моя Лера — могла? Моя Лера, приходившая ко мне со своими радостями и горестями. Когда-то в каком-то из идентичных миров, я читал, будто девочки духовно ближе к отцу, чем к матери. Мальчики — наоборот. Возможно, это правда — для кого-то где-то когда-то. Я обожал отца, а маму просто любил. С кем был ближе я сам? С отцом — однозначно.
Я все еще не очень понимаю. Что, собственно, сделала Лера? У нее мое шутливое завещание, и, чтобы получить деньги, ей нужно всего лишь ждать, ни во что не вмешиваясь, ведь Гардинер независимо от нее проводил свои опыты и синтезировал препарат. Гардинер независимо от желаний Леры собирался… или не собирался? Несколько часов назад я думал… воображал… мне казалось… да, в иной идентичной реальности, но система причинно-следственных связей не могла сильно измениться при перемещениях, причинно-следственные связи — самая устойчивая база и практически неизменный фактор в расчетах квантовой неопределенности. Разрушь эту связь, убери причины и следствия из уравнений, и в них не останется ничего, что зависело бы от времени.
Я полагал, что это Алена уговорила Гардинера использовать ницелантамин, и Гардинер пошел ей навстречу, потому что они… я так думал!., хотели моей смерти, чтобы быть вместе. Или это действительно было так в другой идентичной реальности?
— Как ты могла? — с ужасом произносит Алена.
— Можно, я объясню?
Это Кейт.
— Не надо, — тихо произносит Лера, голос ее звучит приглушенно, будто она поднесла ко рту платок. Или отвернулась.
— У вас ведь проблема с вашим мальчиком. — Кейт не спрашивает, она сообщает факт. Откуда ей знать, какие проблемы у Леры с Кеном? Кейт и Леру-то, похоже, только сегодня увидела, а раньше — да, слышала от меня, я много рассказывал о дочери, во всяком случае, в тех идентичных реальностях, которые могу сейчас вспомнить. Мне казалось, что Кейт Леру одобряет. О Кене я с Кейт говорить не мог, Кен появился, когда я уже стад бревном, и дочь сообщала мне о событиях своей жизни так, как сообщают дневнику. Я был для нее тетрадкой, куда она записывала мысли и впечатления — без надежды когда-нибудь прочитать записанное.
— Его Кен Бакстер зовут, верно?
Лера молчит. Молчание — знак согласия? Да, его зовут Кен, спросите меня, я подтвержу. И что?
— Хороший парень, учится на менеджера, — ровным голосом, без эмоций, продолжает Кейт, и я не понимаю, почему Лера покорно выслушивает, почему — такая эмоциональная! — не перебивает: «Замолчите, какое вам дело до моих знакомых?» Она много раз обрывала Алену, когда та пыталась учить дочь, с какими мальчиками ей лучше, правильнее, достойнее встречаться. «Не лезь в мои дела!» А мне рассказывала, я всегда ее поддерживал, даже когда она была не права. Может, потому Лера и доверяла мне больше?
— Но у Бакстера… В общем, он наркоман.
— Откуда вы знаете? — Это Алена. Хотел бы и я спросить то же самое.
Почему Лера отмалчивается? Она никогда не лезла за словом в карман. Молчание для нее так же нетипично, как речь перед микрофоном для монаха из францисканского ордена молчальников.
— Мой кузен Оппи работает в полиции, в отделе борьбы с наркотиками, — поясняет Кейт, и я вспоминаю тощего и длинного, как стебель тростника, мужчину. Как-то мы с Кейт были у него в гостях. Ей нужно было забрать у него… что?., память двоится и даже троится… это была книга с рисунком на обложке: мужчина направил на читателя двуствольный пистолет, а из-за его плеча выглядывает красавица топлесс. А может — это я тоже помню, — мы пришли не за книгой? Кейт нужно было передать кузену пакет с… чем? Меня это не интересовало, Кейт сказала: «Зайдем на минуту?», и мы зашли — не на минуту, а на полчаса, потому что пришлось знакомиться, потом выпить по рюмке гавайского рома. Кейт поговорила о чем-то женском с женой Оппи Бертой, а мы с Оппи обсудили шансы Харвера на переизбрание.
— Две недели назад, — говорит между тем Кейт, и я слышу ее голос сквозь наслоения памяти, — Оппи позвонил мне и сказал… он знал, что я и Влад были…
Пауза. Наверно, Кейт бросает взгляд на Алену, и я могу представить… Или не могу.
«— Послушай, — сказал Оппи, — у твоего Влада есть дочь Валерия, верно?»
Кто-то шумно вздыхает. Алена?
«— Она встречается с Кеном Бакстером, это нам известно, потому что Бакстер находится у нас под наблюдением».
Не хочу слушать дальше. Я знаю, что произойдет. Знаю так же определенно, как если бы слова уже были произнесены. Лера не станет открещиваться — ни от того, что сделала, ни от своего Кена.
Этот сюжет мне понятен, я не хочу в нем находиться. Лере придется расплатиться за свою Недальновидность, податливость… я ее понимаю… Думаю о том, что, если уйду в другую идентичную реальность, эта все равно останется, и — здесь и сейчас — продолжится невыносимый для Леры разговор, и произойдет то, чего я не хочу знать.
Или не произойдет?
Среди бесконечного числа идентичных реальностей есть и такая, где Лера не запуталась в собственной лжи.
Кейт уже начала произносить следующую фразу, время в моем сознании замедлилось, психика способна передвигаться в будущее, процеживая настоящее по мгновениям, а может, и останавливать время, исключать из ощущений.
Кейт тянет слово, которое, возможно, будет, если Кейт закончит его произносить, означать позор для Леры. Пока Кейт тянет, я успеваю не доказать, конечно, — седьмую теорему не доказать с моими познаниями в физике, — успеваю придумать переход, подставляя нужные (полностью полагаюсь на интуицию!) граничные условия в формулу из уже доказанной шестой теоремы.
Следующая фраза Кейт воспринимается, будто схлопнутая в единое мгновение: не слова, произнесенные обычным голосом, а взрыв, всплеск, раскрытие…
— …Я понимаю, дорогая Валерия, что вас пытались подставить.
— Вот как?
Запах духов становится почти невыносимым — может, Кейт низко наклонилась, но мне кажется, она, напротив, отошла от кровати, голос ее доносится издалека. Что-то сломалось в моем мироощущении, запахи воспринимаются очень сильно — запах мужского пота, это нервничает Гардинер. Или Симмонс. Впрочем, ему-то зачем нервничать?
Баланс ощущений восстанавливается, но не мгновенно. Обращаюсь в слух.
— Боже… — шепчет Лера, и ее перебивает возбужденный голос Алены:
— Послушайте, милая Кейт…
«Милая?» Ну-ну.
Из наложения воспоминаний (сколько идентичных реальностей скопилось в моей памяти?) вылавливаю нужное. Подсознательно, будто делаю шаг в темной комнате, зная, что могу разбить лоб о препятствие, но интуиция подсказывает направление, и я переступаю с ноги на ногу, иду… вспоминаю.
В обычной жизни, бессознательно перемещаясь между идентичными реальностями, мы не запоминаем произошедшего в прежней реальности. Инстинкт самосохранения сознания. Невозможно было бы жить, помня все, что случилось в бесчисленных мирах. Все наши решения, пробы, ошибки.
При сознательных перемещениях память сохраняется хотя бы частично.
— Послушайте, милая Кейт, вы, конечно, лучше меня знаете мою дочь.
Сарказм? Вспоминаю: еще до того дня Лера сблизилась с Кейт настолько, что начала доверять ей больше, чем матери. Лера и от меня отдалилась, не так, впрочем, как от Алены, а я не знал, что и думать о не очень, вообще говоря, понятной дружбе дочери с моей же любовницей. Мне было приятно или неудобно? Скорее и то, и другое.