Невольно начав игру, Овесян уже не мог остановиться. Он подтвердил, что возьмет Машу в помощницы, но ей придется заняться совсем другой проблемой, вовсе не теорией запаха. Они вместе с нею будут работать над проблемой «солнечного горючего».
Затаив дыхание, широко открыв свои синие глаза, слушала девочка увлекшегося профессора. Худощавый, с орлиным профилем и острым подбородком, с огромными залысинами над узким лбом и в то же время с густыми вьющимися волосами, он показался Маше чуть похожим на Мефистофеля…
– Солнце! – продолжал Овесян, расхаживая вдоль длинного стола физической аудитории университета, где настигла его Маша. – Это всего лишь одна из небольших звезд, но она излучает колоссальную энергию. – Овесян стремительно прошел к доске и размашисто написал: «3,5 × 1023 киловатт». – Это в миллиард миллиардов раз больше мощности всех земных энергостанций! Астрономическая цифра? Не мудрено, это астрофизика!.. Откуда же эта энергия? Раньше думали, Солнце горит, пылает. Кончится горючее, и потухнет светило. Превратится сначала в тусклый, а потом в темный шар, и в черном мраке будут бессмысленно кружиться вокруг него в мертвом механическом движении другие холодные шары, и в том числе тот, что прежде был Землей, на котором когда-то была жизнь…
Девочка поежилась. «Нет! Не может так быть! Жизнь, прекрасная, светлая, не исчезнет! Нет!» И она протестующе подняла руку. Профессор заметил это, но продолжал:
– Ученые подсчитывали: когда придет всеобщий мрак? Определили: если Солнце состоит даже из одного только углерода, топлива хватит лишь на пятьсот лет. Позвольте! Но Солнце светит миллиарды лет и не думает сгорать! В чем же дело? Оказывается, тревожиться нечего. Пожар Солнца особого рода! Атомный пожар! Атомного топлива хватит на несчетные миллиарды лет!
Девочка вздохнула и снова затаила дыхание.
– Атомная энергия впервые была использована для ядерного взрыва. Американский летчик, сбрасывая над японским городом парашют, не знал, что бросает атомную бомбу. Последствия ее взрыва очень хорошо известны всем! Ядерная бомба с тех пор стала угрозой существованию на Земле всего живого! – Овесян, взмахивая руками, забыл, что перед ним не внимательная аудитория, а всего лишь одна зачарованная слушательница. – Атомная энергия стала символом разрушения! Но человечество хочет иного! Атом должен служить людям. Не во имя разрушения, а во имя созидания! На Солнце энергия рождается, кстати говоря, не разрушением, а созиданием!.. – потряс он в воздухе рукой. – Там, в ослепительной небесной лаборатории, из простейших атомов создаются новые вещества, и щедрая энергия освобождается из ядерного плена. Слейте воедино два атома кислорода, вы высвободите несметное количество скрытой в ядре энергии. Но в условиях Солнца никак не столкнуться ядрам кислорода, слишком велика сила их отталкивания. Чтобы преодолеть ее, нужны скорости, рожденные миллиардами градусов тепла. А на Солнце и звездах только миллионы градусов. Ну что ж. И при миллионах градусов возможны реакции созидания. Пусть, например, сольются воедино сразу четыре самых легких атома водорода! Это может случиться, если налетят один на другого два двойных по массе атома водорода, так называемого дейтерия, тяжелого водорода. Новое ядро, которое получится после такого слияния, будет ядром гелия! Гелий в русском переводе – солнечный. Его давно обнаружили на Солнце. Образуется гелий, и при этом освобождается огромное количество энергии, в десять раз больше, чем при распаде урана в атомной бомбе, при одном и том же количестве вещества. Отталкивание самых легких ядер, ядер водорода не так уж велико. Конечно, проверить непосредственно на Солнце, происходит ли там такая реакция, невозможно. Но она там весьма вероятна. Очевидно, вся энергия, которую излучает Солнце, в том числе и на нашу Землю, именно такого происхождения. Следовательно, солнечные лучи, дающие жизнь всему живому, обязаны превращению четырех атомов водорода в один атом гелия! Так почему же, я вас спрашиваю, не создать такую «солнечную реакцию» у нас на Земле? Ведь водород не уран, он повсюду! Вода, обыкновенная вода – это атомное топливо будущего! И мы умеем уже кое-что делать, умеем превращать в гелий тяжелый водород. Но вот беда! Его можно получить лишь из тяжелой воды, составляющей ничтожную долю в воде обыкновенной. Чтобы обуздать термоядерную реакцию с тяжелым водородом, уже сейчас строят плазменные установки. Но нам с тобой этого будет мало! Нам нужно научиться «сжигать» обыкновенную воду! Превратить ее в атомное топливо!.. И мы пойдем здесь своим путем!..
Овесян остановился, переводя дух. Ему самому показалось смешным, что он так увлекся. Ведь его слушала одна только девочка. Да и поняла ли она?
А девочка подошла к нему близко и спросила:
– Можно мне за это вас поцеловать? – И, не дожидаясь ответа, привстала на носках и чмокнула в щеку растерявшегося профессора.
Пожалуй, Овесян и забыл бы об этом незначительном эпизоде, если бы через несколько лет к нему, теперь уже академику, не явилась высокая стройная девушка с университетским значком на кофточке. Она сказала, что он, академик Овесян, должен выполнить свое обещание, сделать ее своей помощницей.
Овесян сначала рассмеялся, но что-то в сосредоточенном лице девушки, в упрямой складке между тонкими бровями, в пристальном взгляде серьезных глаз заставило академика задуматься. Он улыбнулся, вспомнив что-то, невольно даже потер левую щеку…
И тут он безжалостно подверг дерзкую претендентку самому жестокому экзамену. Она стояла у маленькой доски в его кабинете, а он ходил по комнате и забрасывал Машу вопросами. Часто проблемы выходили за пределы университетского курса. Девушка краснела, лоб ее покрывался испариной, иногда она просила разрешения подумать или смело требовала книгу, справочник, журнал, часто иностранный. Академик не протестовал: только знающий человек может пользоваться книгами. Маша отвечала, решала самые трудные задачи, которые он перед нею ставил, и смотрела на него то злыми, то восторженными глазами. Кто знает, сколько бы времени продолжалось это «истязание», если бы Овесян не спохватился, что ему надо «лететь» в Академию наук. Он умчался, так ничего и не сказав, а Маша разревелась.
Так Маша стала помощницей Овесяна. Скоро она сделалась ему необходимой. Строгая к себе и другим, дотошная, въедливая, как говорил о ней Овесян, она прекрасно дополняла безудержного академика, систематизировала его опыты, оформляла блестящие, стремительные, но слишком отрывочные подчас выводы.
В лаборатории Маша довольно деспотически командовала двумя техниками. А у нее был тяжелый характер. Они сначала злились на нее за безмерную ее придирчивость и требовательность, потом стали уважать за спокойствие и справедливость, наконец, даже полюбили.
Немало хлебнула горя за последние годы лаборатория Овесяна. Сколько было неудач! Пятьдесят тысяч опытов!.. Овесян сам сгоряча назвал эту цифру как предельную, к которой они должны стремиться; оп назначил эту цифру, вспомнив, что Эдисон в поисках материала для щелочных аккумуляторов испробовал пятьдесят тысяч всевозможных пластин.
В науке есть различные методы исследования. Овесян придерживался, несмотря на весь свой темперамент, метода последовательных попыток, говоря, что недаром в математике пользуются таким методом, когда другим путем решить уравнение нельзя. Маша добавила к этому методу еще и принцип «сомнения во всем». Она ничего не брала на веру, не доверяла даже, казалось бы, бесспорному результату, настаивая на проверке. Таким образом, метод уже стал методом попыток, сомнений и проверок.
Пятьдесят тысяч опытов – это сорок девять тысяч девятьсот девяносто девять неудач.
В других научных группах могло быть по-иному. Но у Маши с Овесяном каждый день в неисчислимых вариантах повторялось одно и то же. Не будь Маши, Овесян давно бы уже увлекся чем-нибудь другим. Но Маша не давала ему свернуть с намеченного пути. И каждый день в различных вариантах, казалось, получалось одно и то же. На самом деле было совсем не так! Малейшее изменение могло оказаться принципиальной новизной. Но пока что магнитные шнуры немыслимо горячей плазмы никак не помогали получить управляемую реакцию. И так день за днем.
Академик просматривал дневники научных наблюдений, горячился, сердился, иногда махал рукой и предлагал «бросить все к черту»; Маша тогда сводила брови, отбирала у академика записи и напоминала, что до пятидесяти тысяч еще далеко. Тогда-то Овесян и решил, что опыты надо вести в параллельных лабораториях. Над поставленной проблемой наряду с Машей и Овесяном стали теперь работать уже многие ученые института.
Овесян ревниво следил за тем, как идет дело у «укротителей плазмы», которые пытались с помощью сверхмощных магнитных полей и сверхнизких температур добиться управления термоядерной реакцией. Но результаты обоих направлений пока не радовали. Все было впереди.
Часто академик сам засучивал рукава, менял условия опыта. Маша тогда стояла за его спиной, ревниво следя за каждым его движением. Овесян работал быстро, уверенно, как опытный хирург.
– Заколдованный круг, – бормотал Овесян и, хлопнув дверью, уходил в свой кабинет.
Минуту спустя через дверь слышались звуки «Лунной сонаты» Бетховена. Вот уже несколько лет Овесян, ничего другого не игравший, разучивал на рояле без посторонней помощи «Лунную сонату». Рояль в кабинете, рядом с лабораторией, был причудой академика.
Маша переглядывалась с техниками и принималась готовить новый опыт, чтобы использовать «свое время» на синхрофазотроне.
Вдруг мелодия обрывалась, и возбужденный Овесян влетал в лабораторию:
– К черту! Меняйте все! Нам нужны совсем другие скорости! Кто сказал, что синхрофазотрон нужно использовать на всю его энергию? В этом и была беда!..
И прежде, чем перейти в «крытый ипподром», он для проверки осенившей его мысли поспешно налаживал в лаборатории временные схемы, включая электронные лампы, тянул провода, возился с вакуумным насосом, перемазав в машинном масле рубашку, требовал по телефону подачи в лабораторию сверхвысокого напряжения, высчитывал, сколько еще времени осталось до их очереди на синхрофазотроне. Но подходил к концу очередной опыт и… опять ничего.
Со временем Овесян стал реже заходить в лабораторию.
У него появились иные интересы. Маша стороной узнавала, что он выступает с докладами по совсем другим вопросам, наконец, услышала, что он уехал, не простившись, за границу для участия в конференции защитников мира.
Маша загрустила. Когда-то она смеялась над своей детской влюбленностью в пламенного профессора, а теперь…
Наконец пришел день, когда академик снова должен был появиться в лаборатории. Маша нервничала еще со вчерашнего дня, была особенно придирчива и даже косы спустила до плеч кольцами, как носила в студенческие годы. Часто Овесян, врываясь в лабораторию, налетал на Машу. Раскинув руки, порой даже сжимал ее в объятиях, глядя при этом на показания какого-нибудь прибора.
Сейчас Овесян молча вошел и остановился у двери. Пока Маша шла к нему из своего «заповедника», он рассеянно оглядывал лабораторию.
– Пыль, – усмехаясь, показал он Маше на заброшенные схемы.
Маша вспыхнула:
– Вы же сами не позволяли прикасаться… Овесян кивнул головой, взобрался на высокий табурет.
– Ну?
– С водородом ничего не выйдет? – с укором спросила Маша.
– Нет, почему же, – снова усмехнулся академик. – У других получается. Тяжелый водород сливается с тяжелым или со сверхтяжелым, дейтерий с тритием… Ну и… Миллионы градусов… миллионы атмосфер!..
– Так ведь это же взрыв! – возмутилась Маша. – Разве это – «получается»? Я никогда не забуду картины, которую вы когда-то нарисовали… одной глупой девочке… Помните? Холодные шары в мертвом мраке, бессмысленное движение безжизненных космических тел…
– Так, так… – поощрительно кивнул академик.
– Так что же вы думаете? – требовательно спросила Маша.
– Что я думаю? Вот вспоминаю свою последнюю встречу с великим физиком Нильсом Бором, когда он приезжал в Москву. Он сказал тогда нам, что будущее физики – в совершенно новом подходе к привычным явлениям. Нужна новая безумная идея, которая поставила бы все вверх ногами!.. А мы все долбим, долбим…
– Безумная идея? Тогда… – Маша замолчала. – Я должна буду кое-что принести вам, Амас Иосифович.
– Что еще?
– Это осталось у меня от отца… Он был инженер, конструировал гиганты-экскаваторы на Уралмаше, а во время Отечественной войны испытывал на фронте изобретенные им управляемые на расстоянии танкетки, взрывавшие тапки.
– А, помню, помню! Так при чем тут они?
– Дело не в них. Вы увидите. Я принесу вам записки отца, сделанные в блиндаже. Он мечтал когда-то стать писателем. Писал много, но не публиковал. Когда я стала физиком, он вспомнил о старых своих записках и передал их мне, сказал: «Может быть, пригодится».
– Это что? Его безумные идеи?
– Я не знаю… насколько безумные… Но не его.
– Давайте, тащите! Нужно ставить все вверх ногами… или с головы на ноги.
Глава шестая. Тетрадь из блиндажа
Овесян долго разглядывал принесенную Машей старую тетрадь в клеенчатом переплете. Потом стал жадно читать:
«…Это рассказ не обо мне, пишущем эти строки, а о моей встрече с удивительным человеком, лейтенантом Ильиным.
Это был невысокий плотный человек, душевно мягкий и хорошо воспитанный. Он тотчас вскакивал, едва я во время разговора с ним почему-нибудь поднимался. Мне даже становилось неловко. Поначалу я думал, что виной тому моя шпала военного инженера третьего ранга против двух его кубиков артиллерийского лейтенанта. Но потом я понял, что это просто черта его характера.
Мы с ним встретились на Керченском полуострове в трагические дни немецкого наступления.
Я возглавлял особую группу Главного военно-инженерного управления, в задачу которой входило испытать в бою мое изобретение – управляемую на расстоянии по проводам противотанковую танкетку-торпеду.
Кроме нескольких сухопутных торпед, на вооружении моей группы был еще легкий танк, внутрь которого была встроена передвижная электростанция-генератор, питавшая током моторы торпед.
Маленький артиллерийский лейтенант заинтересовался нашей новой техникой, с любопытством рассматривал ее, но заметил однажды, что расстилавшийся за танкеткой провод легко перебить снарядами или миной.
Конечно, это было уязвимым местом наших «жуков», как называли мои торпеды в армии.
Рядом с лейтенантом стоял сам командир дивизии, грузный озабоченный полковник, который сразу рассердился на слова лейтенанта.
– Ежели бояться снарядов и мин, так и воевать нечего! А тебя послушать, так и линию связи тянуть нет смысла: вдруг перебьет снарядом.
Артиллерийский лейтенант щелкнул каблуками и согласился с начальником. Тот продолжал, поучая:
– Важна неожиданность. Торпеды – оборонное средство. Их надо выпускать из укрытия, из-за угла, из-за поворота, из леса, а не гнать с разматывающимся проводом через простреливаемое поле. Воевать надо уметь. Вот так.
И он ушел, погруженный в свои заботы, отвечающий за тысячи жизней.
Он был из тех командиров, которые недавно смелой высадкой на Керченском полуострове отбили его у гитлеровцев и теперь держали оборону, сковывая силы врага, мешая ему развивать наступление на материке.
Полковник обстоятельно объяснил мне задачу. Он, видимо, верил в торпеды. Однако главную надежду все-таки возлагал на противотанковую батарею Ильина.
По указанию командира дивизии наши танкетки-торпеды были тщательно спрятаны и замаскированы. Танк-электростанция расположился за холмом.
Мои помощники, инженер Катков в солдатской шинели и воентехник первого ранга Печников, из специально сделанных укрытий должны были управлять торпедами.
Батарея Ильина стояла рядом с нашей позицией. Мы с артиллеристом ночевали в одном блиндаже.
Здесь, после ужина, когда он отказался выпить даже чарку водки, в полутемном блиндаже с коптилкой на столе и произошел наш странный разговор, который я, придавая ему особое значение, постараюсь воспроизвести, как говорится, стенографически. Я почему-то признался новому знакомому в своей мечте сконструировать такую машину-экскаватор, которая одна заменила бы тысячу машин.