Адъютант не отвечал на вопрос ямщика; но денщик не оставил без ответа такой важный вопрос.
— Статошное ли это дело, чтоб где не было колдуньи! И Москве есть и цыганки.
— Так, стало быть, во что ж они перекидываются?
— А про то их Старшой знает.
— Старшой? хм! вот что… по неспособности в сороку, чай, в ворону?..
— Пошел, пошел! — вскричал Адъютант.
Ямщик свистнул, приударил коней.
Станция за станцией, и — вот вдали загорелась глава Ивана Великого.
Не успела сорока взглянуть и подумать, не Москва ли но? — вдруг, чок! как будто об стену, так что в глазах потемнело. Развернулась еще, порхнула вперед за удаляющей коляской… чок-чок еще раз!.. Приподнялась повыше, опустилась пониже, рвется к Москве… Нет! ограда, да еще и не-видимая!
А коляска умчалась, пропала из глаз, только пыль крутится вдали.
— Ах! — чочокнула сорока. — Ах, стена! Что я буду делать! он уехал!
Села бедная сорока на перильцы мостика и не знает, что делать: хоть назад лететь.
А в это время шла девушка по дороге; девушка хоть куда: и кумашном сарафане, с коромыслицем на плече; на коромыслице висят кувшинчики с молоком. Идет и песню поет.
— Ах, какая счастливая! — подумала сорока, — в Моск-ну идет!.. Что бы мне на ее место…
— Ах!.. Ух!..
Смотрит… а на ней уже кумашный сарафан, и коромыслице на плечах, ноги сами в Москву идут, бегом бегут. Вот подходит девица к заставе.
— Стой! откуда?
— Из-под Киева.
— Так ты нездешняя? Э, сударыня моя!
— Послушай, мой любезный солдат!
— Нечего слушать! нет пропуску! а что у тебя в кувшинчиках-то?
— Молоко.
— Молоко? Как!
— Мой любезный солдат…
— Молоко! постой, голубушка!
— Мой миленький солдатик! — произнесла девушка с ужасам, сложив на землю коромысло с кувшинчиками и сложив на груди руки.
— Молоко! Держи ее, держи!
Девица как бросится бежать от часового вдоль улицы.
— Держи ее, держи! — кричат караульные солдаты, развязывая кувшинчики и пробуя, свежо ли молоко.
Без памяти бежит девица по улицам московским. Ей кажется, что со всех сторон кричат: держи ее, держи! Быстро бежит, так быстро, что не видать ее, точно как тень от маленького пролетающего облачка в день ясный, солнечный.
Вот очутилась она посреди улицы, полной экипажей; посреди той улицы, которую невозможно описать; где вчера не похоже на сегодня, где завтра будет все ново: вывески и товары, наружность и внутренность, имена и названья, цвет и форма; вместо единообразия пестрота, вместо длины ширина, вместо мериноса тибет и терно, вместо манто — клок,[30] вместо N — si devant N,[31] вместо лавки магазин, вместо магазина калейдоскоп… Посреди той улицы, которая со временем обратится в картинную галерею, в депо[32] всех родов одежд женских и мужских, телесных и духовных; в депо всех родов украшений: украшений ума и глупости, красоты и безобразия, юности и дряхлости, украшений всего, что живет между радостью и горем, между раем и адом, между всем и ничем; где все будет предметом рассеяния и любопытства; где науки и искусства обратятся в приманку и соблазн; где импровизаторы будут приглашать проходящих сонетами и похвальными одами товарам; где проезжие музыканты будут давать для посетителей-покупщиков концерты без платы; где вместо сидельцев будут очаровательные девы, певицы, уроды, допотопные животные, Сиамские близнецы,[33] женщины-великаны, полосатые шуты, жители Океании и Альбиносы в своих народных костюмах, или какой-нибудь механический человек, сбирающий плату за товары, — только без сдачи; где в придачу к купленным нарядам и вещам, будут выдаваться gratis[34] Альманахи с гравированными на стали картинами, Альманахи, исполненные легкого чтения, стихов благозвучных и повестей, раскрывающих внутренний мир человека.
Невольное удивление остановило девицу; она не знает, на что ей смотреть, так любопытны кажутся ей все предметы.
Какое богатство, какая роскошь! Сколько дам в цветах и в шелку!.. Все стены в картинах!.. А в окнах какие вещи!.. Ах, ленты!.. наряды!.. шляпки!.. Вот, вот где живет большой свет… Ай!
Подле девицы прошел точно такой же солдат, какой напугал ее у заставы; она хотела опять бежать, — а навстречу еще такой же солдат… «Ай!» — вскрикнула опять девица и заметалась во все стороны… видит, идет мимо ее молоденькая девушка в манто из drap-royal,[35] с блестящими цветами, в дымковой роскошной шляпке, обшитой рюшем из шелкового тюля.
— Ах, если б я была на ее месте! — подумала она. Смотрит… Ух!.. точно как будто перелились все ее чувства из сарафана в манто из drap-royal и на душе стало легко.
— Что с тобой, Лели? — спросила дама, шедшая подле молоденькой девушки.
— Ох! точно как огонь разлился по мне, сердце так и бьется! — отвечала живая и рассеянная Любовь, Любенька или Лели, по наречию семейному, приспособленному к французскому языку. — Да это ничего, — продолжала Лели, — пройдет… Зайдемте, maman, в этот магазин.
— Спроси, мой друг, стакан холодной воды: это освежит тебя.
— Нет, нет, не нужно!.. Ах, как это мило! это совершенно в новом вкусе!.. Это мы купим?.. Теперь зайдемте к M-me Megron.
От Мегрон к Мене, от Мене к Цихлеру, от Цихлера… куда бы?
Накуплено много, уложено в карету.
Длинный лакей в пестром эксельбанте захлопнул дверцы, закричал во все горло: пошел домой! — уселся сам в лакейских креслах на запятках, подбоченился. Кучер хлопнул по лошадям вожжами; форейтор взвизгнул: пади, пади! — и — карета понеслась, загремела по выбитой мостовой. Приехали.
— Как хорошо!.. как мило!.. Очень мило! Я еще в магазине говорила, что очень мило! — твердит Лели, вертясь перед зеркалом. То развернет кусок материи и приложит вместо фартука; то примеряет фермуар[36] или шляпку, или кокетку, или цветную гирлянду, и — в радости, с лорнетом в руках, танцует перед трюмо, напевая французскую кадриль — попурри из Роберта, Фенеллы, Дон-Жуана и «Чем тебя я огорчила».[37]
— Maman! — продолжает Лели, — мне кажется, что я буду конфузиться в первый раз на балу, — как вы думаете?
— Конфузиться! это глупо: как будто ты в первый раз едешь на бал.
— Не в первый раз… но до сих пор на меня смотрели как на ребенка, водили с распущенными детскими локонами, одевали только пристойно!.. Но теперь другое дело, совсем не то, что прежде, Maman, не правда ли? Мне кажется, что я вдруг переменилась…
— Воображение, милая: одежда не изменяет человека!
— Не изменяет, хм! — и Лели насмешливо улыбнулась на слова матери.
День прошел в сборах. В 10 часов вечера кончилась прическа головы, в 12-ть Лели разряжена, обвешана блеском, как Индейское божество, и вот она едет… едет на бал — какое блаженство!
Теперь не то, что прежде. Теперь все хуже! — говорят старики; теперь все лучше! — говорит молодежь. Кто ж не пристрастен к своему времени?.. Кто любил свое время, тот поневоле помнит его, грустит, что пережил его, жалеет, как об друге сердца, как о красавице… хороша была она в фижмах, в роброне, в громадной напудренной прическе, набеленная и нарумяненная; мерно щелкали ее каблучки о гладкий белый пол, который мыли каждую субботу, или о мозаиковый паркет… Вот китайский фарфор, чашки в виде плодов, обложенных листьями, в виде розы без шипов… из этих чашек пила она чай, — какой чай! теперь не купишь за сто рублей фунт!.. Вот круглое зеркало в бронзовой раме в виде ленточки с узелком… Вот часы с курантами, которые он подарил ей: в них и кукушки, и бой четвертей, и солнце посходит, и птички перепархивают с ветки на ветку, чудно моют, на голос: «Я в пустыню удаляюсь от прекрасных здешних мест»[38]; и пастушок наигрывает на дудочке: «mes chers brebis»[39], и пастушка подле приплясывает менует, и собачка метится, и барашек прыгает в такту. Где теперь такие часы, кроме меняльной лавки?.. А плетеный столик, соломенный с голик и вся мебель, хитрой работы, из красного, черного, пальмового, карельского, сандального и разного дерева, с бронзой, с резьбой, с узорами, с позолотой, с чернью, с насечками?.. Например, ее ларчик, облитый эмалью и окованный железом: в нем лежали сотни перстней и колец, и столько же серег, и столько же ниток жемчугу. Например, канапе, кожаное, обитое в узор блестящими пуклыми гвоздиками; на нем так ловко было сидеть с нею рядом, — грустно смотреть па эту — нынешнюю — мебель, на которой нельзя усесться порядком и сблизиться с кем-нибудь по душе!.. А золоченая резная карета, как дом, просторная, в которой ему и ей не тесно было сидеть; а цуг в шорах,[40] на запятках два гайдука,[41] на козлах кучер, наряженный гусаром, вооруженный арапником!.. Чета ли эта карета теперешним, тесным, извозчичьим, с наемными клячами, возкам, перегороженным надвое взаимной холодностью и равнодушием… Бывало, селятся н доме навек; а теперь и у себя, как в незваных гостях… Жизнь не впрок идет!
Но вот перед Лели отворились двери в залу.
Там много было уже блеску и людей. Душа Лели как будто понесла желанное счастие, глаза заблистали, румянец вспыхнул, а сердце забилось, как младенец в недрах матери.
Лели вступила уже в языческий храм, где есть идолы, жрецы, поклонники и жертвы.
Все обратило на Лели внимание и лорнеты; даже иноверцы, которые ходят на это празднество сердца и чувств с холодным умом, с весами и аршином, с оселком и щупом.
Лели привыкла к свету, ее не мог ослепить его блеск; но она, верно, сглазила себя перед трюмо: сердце ее так и стукало, глаза помутились; ей казалось, что все пошло кругом ее, все вдруг ахнуло, стало ее рассматривать — от атласного башмачка с отрезанным носом до атласного цветка на голове, — все стало мерить рост, ножку, талию… Опустив глаза в землю, смущенная, она не решается поднять лорнет, пробирается сквозь толпу, воображает идти за матерью… оглянулась — вместо матери перед ней — какая-то неизвестная дама, вокруг нее кавалеры, messeurs, военные и статские, служащие и неслужащие, в очках и без очков, с усами и без усов, с сладкой и горькой наружностию, завитые в salon au coupe de cheveux, pour 7 rouble,[42] и расчесанные пятью пальцами, принцы с хохлом и горбом,[43] на челе глубокая мысль, в осанке самостоятельность, самозначительность, самонадеянность… и все они стоят над Лели, как призраки над страхом.
Она содрогнулась, готова была умереть на месте… Вдруг грянула музыка, и чья-то великодушная рука протянулась к Лели, — она удержалась за эту руку, сжала ее, и вот — не пришла еще в себя, а уже носится в кругу кадрили, стан ее извивается плавно, ножка резво перепархивает под знакомую музыку.
Лели танцует и не знает с кем; Лели так близорука, что без лорнета почти не видит; притом же ей ужасно как стыдно поднять глаза: «Что он обо мне подумает! я ему ненарочно пожала руку!» Только сбоку замечает она аксельбант и ловкость своего кавалера.
После первого колена кадрили он нашелся, наконец, что ей сказать; голос его приятен, глубоко отзывается в сердце.
— Нам скоро начинать, — говорит он ей, — а я совершенно забыл фигуры кадрили: кажется, теперь следует balancé, chaîne des dames, потом chaîne croisée?[44]
— Ах, нет, — отвечает Лели, — теперь вторая фигура: chassé en avant, en arriére, de côté, balancé, traversée u tour de main.[45]
— Благодарю вас. Уроки Иогеля[46] я мог забыть, но вашего никогда не забуду.
Кончив вторую часть кадрили, Лели должна была рассказать фигуры и третьей части. Белая роза, неосторожно приколонная к плечу Лели, вдруг упала; ловкий кавалер на лету поймал ее, не допустив упасть на пол.
— Позвольте мне сберечь этот цветок, — сказал он, предупредив слова Лели:
— Благодарна вам.
— Сберечь вечно! — прибавил он.
Лели не знала, что отвечать на эти слова.
— Могу ли я, — продолжал он, — надеяться на позволение танцевать с вами… не следующую, нет — я не смею утомлять вас собою, — но третью кадриль?
Лели изъявила знак согласия. Во все время танцев она видела перед собою только Адъютанта и более ничего.
Кадриль кончена; кавалер раскланялся с ней; она поднимает лорнет, хочет следить за ним взорами; но тщетно: он исчез в толпе, — вышел в другую комнату.
— Кто этот Адъютант? — спросила Лели одну из подруг своих.
— Хорошенький собой? будто ты не знаешь его! это князь Юрий Лиманский. Не правда ли — красавец?
— Я танцевала с ним, но хорошо не рассмотрела.
— Какая ты слепая, ma chère!
— Я без лорнета совершенно ничего не вижу, даже за несколько шагов.
— Пойдем, я тебе покажу его!.. Вот он… — И — Лели рассмотрела своего кавалера. Сердце ее как будто стукнуло в грудь: это он! — «У него моя роза!» — подумала Лели, вздохнув; он овладел ею навеки!
Она бы не желала танцовать второй кадрили: ей казалось уже изменой танцовать с кем бы то ни было, кроме его; но Лели еще не умеет отказывать.
Музыка грянула аккорд новой кадрили.
К Лели подлетел кавалер в кованом фраке, с отворотами набивного бархата, вокруг шеи обвернута шаль, узел огромен; волоса улиткой, руки ребром, ноги сами ходят.
Лели взглянула на кавалера; он ей показался страшен, сердце сжалось в груди; ей ужасно как не хотелось танцовать с этими впалыми очами; но — нечего делать!
— Как приятна жизнь московская! — сказал он ей.
— Да-с, — отвечала Лели.
— Какая разница с Киевом и Бердичевым, откуда я только что приехал… Вы постоянно живете в Москве?.
— Да-с, — отвечала Лели.
— Хм! безмолвная! — подумал бледный кавалер Лели, — то ли дело польки… А не дурен куш! — Жаль только, что климат московский не так хорош, холоден… — продолжал он вслух.
— Да-с, — отвечала Лели.
— Да-с, очень холоден!.. — повторил едко кавалер Лели и молчал до конца кадрили.
Лели села, боязливо ожидая третьей кадрили. Напрасно к ней подбегали кавалеры один за другим. «Я танцую», — отвечала она, не сводя глаз с Адъютанта, стоящего в отдалении, напротив ее. Он, казалось, стерег Лели, Опустив глаза, она прислушивается к музыке… Вот строят уже инструменты… Ах, как долго строят!.. все еще строят!.. Ух! раздался аккорд… К Лели подлетел Адъютант… Покраснела Лели, потупила взор, привстала уже с места… Смотрит — перед ней два Адъютанта,
Лели смутилась, нерешительно посмотрела на того и на другого и — подала руку князю Юрию.
— Князь, вы слишком много берете на себя: отхлопывать ангажированных дам!.. За ваш поздний выбор, сударыня, будет отвечать мне предпочтенный вами!
— Отвечаю чем угодно! — сказал князь Юрий, уводя испуганную Лели на середину залы.
— Ах, боже мой, что вы хотите делать? — сказала Лели князю.
— Наказать за дерзость этого человека. Это олицетворенная зависть! Поверьте мне, что все это было сделано с намерением: он давно уже искал случая столкнуться со мною!..
Лели с трудом кончила кадриль: она вся дрожала от страха.
— Ты совсем бледна, Лели? что с тобой? — спросила ее мать, когда она подошла к ней.
— Мне дурно… maman, поедемте.
Ни отец, ни мать, ни родные, ни знакомые, ни ближние, ни дальние, ни сплетни, ни догадки — никто не знал, что случилось с Лели в первый выезд ее на поприще света. Никому и в голову не пришло, чтоб вокруг нее вдруг могла образоваться сфера событий, что она уже маленькое солнце, которое также в состоянии производить весну и лето, осень и зиму в обращающихся около нее сердцах.
Неизвестность, чем кончится раздор за нее, мучит Лели.
— Юрий, Юрий! — думает она, — что, если тебя убьет этот… другой, злой, гадкой, мерзкой Адъютант! о, я не переживу этого!
Холод пробежал по ней при этой мысли, и Лели становится на колени пред образами и молится за Юрия, — и никогда не бывает так хороша девушка, как во время молитвы за того, кого любит.
В продолжение целой ночи, в продолжение другого дня Лели переходила от одного ужаса к другому: стук двери, скорые шаги — все пугало ее: ей казалось, что уже идут обвинять ее в причине смерти двух молодых людей; она боялась выйти в гостиную… Но прошел день — нет никаких слухов, прошел другой — также; на третий день она забывает уже боязнь быть предметом общей укоризны, — готова сама спросить каждого, кто может дать ей верное сведение о князе Лиманском: жив ли он? не случилось ли чего с ним?
Ввечеру собрались гости; Лели, жалуясь на кружение головы, прислушивается, не говорит ли кто о князе, о дуэли, — ни слова. Но вот приезжает барыня-вестовщица.
— Знаете ли что? — говорит она, усаживаясь, — вы ничего не слыхали о рыцарском поединке?..
— Каком, каком? — раздалось со всех сторон. Лели побледнела.