После того, как мужик уехал, мать пошла топить печь. Взяла она полено, расколола его пополам, и вдруг из полена записка вываливается. Развернули мы записку, а там написано: «Эти дрова продал батько Махно». Через два дня Махно со своей бандой заняли Павлоград. Грабили. Убивали. Помню: стою я у окна и вижу — едут мимо окна два бандита. А навстречу бандитам вдет человек, немолодой уже, в бараньей шапке. Вдруг один бандит выхватил шашку, крикнул: «А не притупилась ли еще моя сабля?» И как рубанет человека по плечу. Человек и повалился. А бандит говорит товарищу: «Нет, не притупилась еще». И поехали.
Махно часто переодевался. Любил он это дело. То мужиком переоденется, то красноармейцем, то старым евреем в лапсердаке и с бородой, а случалось — и бабой. Рассказывал мне как-то один паренек из Киевщины, — мы с ним в Житомире в детдоме жили, — как Махно занял их местечко.
Вот раз в базарный день наехало в местечко много народу. Толкаются, галдят, ходят из лавки в лавку. А у церкви с самого утра стоят возов тридцать с сеном. На каждом возу поверх сена лежит молодой парень, курит козью ножку и дремлет, поджидая покупателя. А придет покупатель, парень лениво сползет вниз и заломит такую цену, что покупатель ахнет и бежать. А парню, видать, только этого и надо. Он опять заберется на телегу и лежит себе брюхом вверх, преет на солнце.
Вдруг — уже базар подходил к концу, уже разъехались мужики по домам — вдруг с одного воза подымается баба в голубом сарафане, сует в рот два пальца да как свистнет. А парни на возах, как услыхали свист, скок с телег, вытащили из сена винтовки, обрезы, и пошла пальба. Баба скинула голубой сарафан, а под сарафаном у нее кожаная тужурка, и уже это не баба совсем, а сам батько Махно. Через полчаса все местечко было у него в руках. Захватил совет, ограбил почту. Всю ночь гулял Махно в местечке, а утром поднялся и со всей бандой ушел куда-то в степь.
А у нас вот Махно не повезло. Засыпался. Он раз тоже так: приехал со своими бандитами на базар. Только привезли они на этот раз не сено, а дрова. Сидят они на возах, курят, торгуются с покупателями и ждут. Но в местечке тогда стоял небольшой красноармейский отряд. Командир отряда, проходя по базару, увидал возы, парней, присмотрелся к ним и подумал: «Эге! уж не порох ли под дровами?» Собрал своих ребят, переодел их в крестьянскую одежду, пробрался с ними на церковный двор, запрятал в высокой траве пулемет и ждет, что будет. Махно хитрый был, а тут — прохлопал. Все шло по порядку: вот кончается базар, вот разъезжаются мужики по домам, и вот с одного воза подымается невысокий рыжий мужик, — переодетый Махно, — сует в рот два пальца и как свистнет. И только он свистнул, как вдруг с церковного двора пулемет — так-так-так, как швейная машина. Бандиты залезли под возы. А из-за ограды красноармейцы из винтовок палят. Бросили бандиты и повозки и коней и драла в степь. Только их и видели. Троих захватили в плен. Красноармейцев мало было, человек всего пятнадцать, а то — будь их побольше — всю бы шайку захватили и самого батько — Махно.
Жили мы на окраине города, у реки. На реке стояла мельница. На мельнице жил мельник. Хороший такой старик. Звали его Осипом Игнатьичем. Когда к городу подступили беляки, я был на мельнице у плотины. Услыхал я стрельбу — и бежать. Вдруг кто-то цап меня за плечо. Посмотрел я — Осип Игнатьич. «Катись, — говорит, — домой колбаской и тащи сюда мать. Ее там зарежут, а у меня спокойно. У меня никто не тронет».
Взял я мать, брата, сестру и пошел с ними на мельницу. Осип Игнатьич посадил нас чай пить. «Попейте, покушайте, — говорит, — а там уж запрячу вас куда-нибудь».
Осип Игнатьич уложил мать внизу в машинной, а нас наверху в чуланчике. В чуланчике стояли мешки с мукой. Так что к утру мы все стали белыми от муки.
Утром на мельницу пришли деникинцы. Двое. Один — высокий, чубатый, другой Веснущатый и кривоногий.
— Красные е? — спросил чубатый мельника.
— Нема, — ответил мельник.
— Побожись!
Мельник перекрестился.
— А жиды е? — продолжал чубатый.
— Нема.
— Побожись!
Мельник сказал:
— Верно слово, братцы, нема.
— А ты побожись, — настаивал чубатый.
— Да что ты привязался, — божись да божись! — крикнул мельник. — Говорят тебе — нема.
— Крутишь ты, хрен, — сказал чубатый, — пушку заливаешь.
Он отпихнул мельника и прошел в машинную. А в машинной была мать. Мать увидала деникинца, испугалась и заплакала.
— Вот тебе и нема! — сказал чубатый мельнику. — Ну, жидовка, — важно проговорил он, — золото е?
Мать достала из кармана золотую браслетку и отдала ее деникинцу. Деникинец, не глядя, опустил браслетку в карман.
— Еще.
— Нет у меня больше золота, — сказала мать. — Я вдова бедная, больше у меня золота нет.
— Еще! — спокойно сказал деникинец. И вдруг размахнулся и крикнул: — Морду расквашу!
Но уже чубатого с одной стороны подхватил мельник, с другой Веснущатый деникинец.
— Брось, Петро! — сказал Веснущатый товарищу. — Ты ж ее до смерти напужал! Дурьё!
Чубатый дернул плечом, плюнул, повернулся и вышел.
— Идем, мать, до дому, — сказал Веснущатый деникинец, когда чубатый вышел, — я тебя провожу, не бойсь.
Веснущатый деникинец поселился у нас. Это был славный парень родом из Черниговщины. Звали его Опанас. К деникинцам он попал по мобилизации.
— Как выйдет случай, перебегу к большевикам, — говорил он нам, — сволочи они все, деникинцы. Чистые бандиты.
Жилось нам с ним спокойно. Вокруг грабили, а нас не трогали. Опанас не давал нас трогать. Он сам ходил покупать нам хлеба, а ночью спать ложился, на всякий случай, у двери.
Однажды днем к нам зашел деникинский офицер. Опапас вытянулся в струнку. Офицер сказал:
— Красные есть?
— Никак нет, ваше-родие, — ответил за мать Опанас.
Офицер повернулся к Опанасу.
— Ты тут как, на постое?
— Так точно, ваше-родие, на постое.
— Красных нет? — повторил офицер.
— Никак нет, — ответил Опанас.
— Ну, ладно, ты уж того… смотри…
Офицер сел и попросил пить. Мать принесла ему кружку молока. Офицер выпил и сказал:
— Я сам, — сказал он, — за советы. Но я против большевиков. Они разоряют нас. Верно я говорю?
— Так точно, ваше-родие, — крикнул Опанас. А когда офицер вышел, Опанас подмигнул нам и сказал: — Их-то, бар-то, большевики разоряют. Это верно.
Грабили деникинцы. Купцы обрадовались белым, открыли магазины и сели торговать. Но в первый же день пьяные деникинцы разгромили все лавки и очистили их до нитки. Повсюду, на заборах, на стенах висел приказ Деникина: «За грабеж буду расстреливать». Но грабежи продолжались, а расстреливали только большевиков и пленных красноармейцев. За грабеж не трогали.
А красные собрались с силами и вдруг ночью подступили к городу. Деникинцы испугались и кинулись отступать.
Мы уже спали, когда к нам в дом постукались. Вбежал белый офицер.
— Ты что, ч-черт? — набросился он на Опанаса. — К стенке хочешь? Ступай немедленно!
Опанас оделся и взял винтовку. Выходя, обернулся в дверях и сказал:
— Прощай, Лейка.
— Прощай, Опанас! — закричали мы.
Вдруг кто-то рванул дверь, и в комнату ворвался деникинец. Я его сразу узнал. Это был тот самый чубатый, с мельницы. Через одно плечо у него был перекинута кастрюля, через другое — сапоги.
— Деньги давай! — закричал он.
— Нету нас денег, — заплакала мать, — бедные мы.
— Давай деньги! — кричал деникинец.
Он поднял винтовку, прицелился.
Мать подбежала к стене, сняла круглые часы и дала их деникинцу. Деникинец бросил часы на пол.
— Говорю тебе — деньги давай!
В окно постучались. Кто-то крикнул: «Скорей!» Тогда деникинец, не целясь, выстрелил. Пуля попала маме в грудь. Мать упала.
Я побежал на улицу.
— Караул, спасите! — кричал я.
Но никто меня не заметил. На улице стреляли, расстреливали, убивали.
Наконец ко мне подбежал Нахман, наш сосед.
— Чего ты плачешь? Что случилось? — спросил он.
— Маму убили! — крикнул я и потащил его в дом.
Когда мы вошли в дом, мать была уже мертвая.
Пошла мать на базар. Ушла она одна, а вернулась не одна: корзину ей нес какой-то красноармеец.
— Ну, товарищ, — сказала мать, входя в дом, — спасибо, что донесли.
— Да что там, — Красноармеец махнул рукой и рассмеялся. — Меня же не убыло.
— Садитесь, — сказала мать, — хотите чаю?
— Угостите, выпьем с удовольствием, — сказал красноармеец, — а не угостите, и так уйдем.
Мы сели пить чай.
— Как тебя звать? — спросил меня красноармеец.
— Борух, — сказал я.
— Борух, — повторил красноармеец, — а по-русски как? — спросил он.
— По-русски — Борис, — сказала мать.
— Ну, Боря, — сказал красноармеец, — скажи-ка по совести, сколько тебе годков?
— Пять, — сказал я, — шестой вдет.
— Ого! Большой, значит, — удивился красноармеец. — А ну-ка, покажи, усы-то у тебя растут?
— Нет, не растут усы, — сказал я.
— Эх, жалко, — вздохнул красноармеец, — расти у тебя усы, взял бы тебя в Красную армию. За командира бы взял. А фартовый бы из тебя вышел командир. Верно я говорю?
— Верно, — сказал я.
— А вас как звать? — спросила мать.
— Нас звать Мишей, Михаилом, значит, — ответил красноармеец, — по отчеству Иванычем, а по фамилии Карачев.
— Вы не здешний? — спросила мать.
— Орловские мы, — сказал красноармеец, — Елецкого уезда. Слыхали, может?
— Слыхала, — сказала мать.
— То-то, — рассмеялся красноармеец. — Елец — всем ворам отец. Верно я говорю?
Подружились мы с Мишей. Стал он к нам ходить часто. Придет, посидит, чаю выпьет, иногда принесет с собой хлеба, иногда поможет матери по хозяйству. А то и так: уйдем на день гулять в город, а вечером домой к нам чаю выпить, поговорить. Привыкли мы к нему, как к родному. Да и ему наш дом пригляделся. Как у него свободный час, так к нам.
Так прошло месяца два или три. Раз утром в базарный день началась пальба. Красные, отстреливаясь, уходили за реку, а за ними в город врывались деникинцы. Улицы опустели.
Ворвались деникинцы в город в два часа дня, а к четырем они дошли уже и до нашего переулка. Мы сидели в кухне на полу, когда услыхали стук в дверь и крик: «Открой дверь, стрелять будем!»
Дверь выломали. В комнату вошли пять деникинских офицеров. Денщики несли за ними большие узлы, битую птицу и посудины со спиртом.
— Кто тут есть? — тонким голосом крикнул молоденький офицер.
Он быстро обежал комнаты, заглянул в кухню и увидел нас.
— Будешь запираться, дрянь ты? Будешь? — закричал офицерик и несколько раз ударил мать хлыстом по спине.
Мать перестала плакать, она обеими руками обхватила нас, прижала к себе и посмотрела на офицерика. Офицерик остановился.
— Запомни же, дрянь! — проворчал он, повернулся и вышел, хлопнув дверью.
В столовой вокруг стола расселись уже офицеры. Шашки они отстегнули и кинули их на шкаф. Но револьверы они положили рядом с собой на стол. Посредине сидел толстый полковник. Он говорил басом и громко смеялся. Вокруг бегали денщики. Они развязывали узлы, накрывали стол и ставили перед офицерами бутылки вина, консервы, белый хлеб. Офицеры, видать, зашли к нам пообедать.
— Это ты пока что снеси-ка в сарай, — сказал денщику полковник, показав на посудины со спиртом. — Эй, хозяйка! — крикнул он.
Вошла мать.
— Красных у тебя нет? — сказал полковник.
— Нет, — сказала мать.
— То-то, — сказал полковник. — А теперь вот что: возьми-ка вот битую птицу, тут тебе и куры, тут тебе и индейка, делай там, как знаешь, хоть разорвись, но через два часа чтоб был готов обед. Понимэ?
— Поняла, — сказала мать.
А пока до обеда офицеры играли в карты и пили.
Мать зачем-то вышла в сени. Вдруг кто-то схватил ее за руку и сжал. Мать увидела деникинского офицера и испугалась, но офицер ее не выпускал.
— Тихо, — прошептал он, — это я.
Мать узнала его.
— Миша! — крикнула она.
— Тихо, — прошептал Minna. — В доме беляки?
— Беляки.
— А в сарае никого?
— Никого.
— Я туда.
— Миша!
— А?
— Там они спирт поставили.
— Ничего, плевать.
— Найдут, Миша.
— Ничего.
Офицеры сидели за столом, дулись в карты, хлестали вино и все больше пьянели.
— Хорошо бы, господа, горькой по стаканчику, — сказал офицерик и щелкнул себя по горлу.
— Спирт к обеду, — сказал толстый полковник. — Эй, ты! — повернулся он к матери, — скоро обед?
— Скоро, — сказала мать и стала нарочно тянуть: налила в горшки воды больше, чем надо, горшки отодвинула подальше от огня, а огонь притушила.
Настала ночь, а офицеры все играли в карты и пили.
— Господа! — крикнул высокий офицер, косоглазый, в пенсне, — господа, вино кончается.
— Васька! — приказал офицерик, — тащи спирт!
— Постой! — остановил денщика полковник. — Подождем-те же, господа, обеда. Скоро ты там справишься, дура? — крикнул он матери.
— Сейчас, сейчас! — заторопилась мать.
Наконец обед готов. На стол поставили целую гору цыплят, кур и отдельно на большом подносе — индейку.
Полковник обвязался носовым платком, положил себе на тарелку цыпленка, поперчил его, отрезал ножку, запихнул ее в рот и сказал:
— Теперь и по рюмочке можно.
— Я пойду, принесу, — сказала мать.
— Без тебя обойдется, — сказал полковник. — Васька, тащи!
— Круго-о-м арш! — скомандовал офицерик денщику.
Денщик пошел к двери.
— Господин офицер! — крикнула мать.
Тут вдруг дверь открылась, и в комнату ввалился запыхавшийся ординарец.
— Ваше-родь! — крикнул он, — приказано отступать. Красные переходят реку.
Офицеры вскочили.
— А? Что? Где? — испугался полковник и, как сидел, с платочком, засунутым за ворот, побежал на улицу. Офицеры за ним. Слышно было, как на улице полковник кричал:
— А? Что? Где?
Как только офицеры вышли, в комнату вбежал Миша.
— Ура! — крикнул он. — Наша взяла!
Миша скинул офицерскую шинель и к двери.
— Куда вы, Миша? Что вы? Убьют вас! — сказала мать.
Но Миша махнул рукой и убежал.
Явился Миша поздно ночью, усталый, но веселый.
— Всыпали кадетам по первое число, — сказал он. — Попомнят!
— Как вы попали в город? — спросила мать.
— Я пришел на разведку, — сказал Миша, — пошел с товарищем, с Гришкой Петошиным. Оделись мы кадетами. Я вроде ихний штабной офицер, Гришка вроде денщик мой. Пошли. До города дошли, а за мостом наскочили на патруль. «Пароль?» А кто его знает, пароль-то ихний? Я хотел было на постовых прикрикнуть: как, мол, смеете, собаки, у штабного офицера! Да Гришка тут сплоховал — побежал. Те стрелять. Гришку убили, а я к вам. Вот оно как. А за Гришу Петошина я с ними расквитался. Как выбежал от вас, смотрю — пулемет стоит, пулеметчик сидит. Я пулеметчика скрутил, пулемет повернул и по ним, по белякам, как начал шпарить — не одну дырку просверлил. Будьте покойны. А тут наши подоспели. Попомнят Гришку Петошина.
В ту ночь мы хорошо поужинали. А индейку мы докончили только на другое утро. Не съесть было за раз.
Наш детский дом — по-тогдашнему «приют» — стоял за городом на горе. Гора была высокая, и дом был высокий — двухэтажный, так что из окон дома во все стороны было далеко видно. В правое окно посмотришь — весь город как на ладони. В левое посмотришь — степь, холмы, дорога. А город занимали то белые, то красные. Переходил город из рук в руки.