Я раздвинула ветки и увидела в полумраке пещерки тесно прижавшуюся к стене мертвую серну. Взрослое животное, кажущееся теперь, после смерти, странно маленьким и тонким. Я ясно различала белесую паршу, покрывшую лоб и глаза. Одинокое потерянное создание, спустившееся от камнепадов, рододендронов и сосен сюда вниз, чтобы забраться умереть в эту пещерку. Я опустила ветки и прогнала Лукса, склонного приступить к непосредственному осмотру. Он нехотя подчинился и с сомнением последовал за мной под гору. Вдруг я почувствовала себя усталой и захотела домой. Лукс понял, что мертвая серна меня расстроила, и повесил голову. Наша прогулка, начавшись так радостно, кончилась тем, что мы молча дотопали дотуда, где ручеек удивительным образом впадал в знакомый ручей, и вернулись домой ущельем. В темно-зеленом бочаге неподвижно стояла форель, при взгляде на нее меня пробрал озноб. Скалы в ущелье голые и унылые, а солнца в тот день я больше не увидела: когда мы добрались до дому, его давно уж затянуло туманом. На лицо платком легла сырость ущелья.
На елях сидели вороны. Облаянные Луксом, поднялись в воздух и снова сели подальше. Они твердо знали, что лай этот для них безопасен. Вороны не нравились Луксу, он все время их гонял. Позже он кое-как примирился с их присутствием и стал терпимее. Я ничего против ворон не имела, отдавая им скудные кухонные отходы. Иногда, когда я стреляла дичь, их трапезы были богаче. Они в общем-то птицы красивые, с переливающимися перьями, толстыми клювами и блестящими черными глазами. На снегу я частенько нахожу мертвых ворон. А на следующее утро их уже нет. Наверное, их утаскивает лиса. Может, та самая, что смертельно ранила Жемчужину. Я ведь нашла на ней следы зубов, но внутренние повреждения были много хуже. От укусов она оправилась бы.
Однажды, по-моему в первую зиму, я видела, как лиса остановилась у ручья попить. Она была в серо-коричневой зимней шубе с белым морозом. В сонной тишине заснеженного леса она была очень живой. Я могла бы застрелить ее, со мной была винтовка, но не сделала этого. Жемчужина была обречена из-за того, что среди ее предков затесалась суперрафинированная ангорская кошка. Она с самого начала была уготована в жертву лисам, совам и куницам. Так что же, казнить за это красивую, полную жизни лисицу? С Жемчужиной жизнь обошлась несправедливо, но столь же несправедливой она была и к ее жертвам-форелям, так надо ли было включать в этот ряд и лису? Единственное существо в лесу, которое на самом деле может поступать справедливо или несправедливо, — это я. И милосердной могу быть только я. Иногда мечтаю, чтобы бремя решения лежало на ком-нибудь другом. Но я человек, и думать, и поступать могу только как человек. Меня освободит одна смерть. Думая «зима», всегда представляю стоящую у засыпанного снегом ручья лису в шубе с морозом. Одинокий взрослый зверь, идущий предначертанным ему путем. И мне кажется, что в этом видении заключается нечто большее, что это — знак, но понять его смысл мне не дано.
Прогулка, когда мы с Луксом нашли мертвую серну, оказалась последней в том году. Начались снегопады, скоро снегу навалило по щиколотку. Я вела свое маленькое хозяйство и ухаживала за Беллой. Сейчас она давала чуть меньше молока и стала заметно толще. Я начала всерьез надеяться на теленка. Часто лежала без сна и перебирала разные возможности. Если что случится с Беллой, мои шансы выжить существенно уменьшатся. Даже если на свет появится телочка, они останутся незначительными. Я могу надеяться выжить в лесу, только если родится бычок. Тогда я еще верила, что меня в один прекрасный день найдут, но изо всех сил гнала мысли и о прошлом, и об отдаленном будущем и задумывалась лишь о настоящем или о самом насущном — о предстоящей уборке картошки или о сочных альпийских лугах. Мысль о том, чтобы летом перебраться наверх, в горы, занимала меня несколько вечеров подряд. С тех пор как работы на свежем воздухе поубавилось, я стала хуже засыпать и по вечерам (преступно расточая керосин) читала журналы Луизы, календари и детективы. Журналы и романы мне скоро страшно надоели, а календари нравились все больше. Я и сегодня их почитываю.
Все, что мне известно о животноводстве — очень мало! — я почерпнула в календарях. Истории, которые там напечатаны и над которыми я прежде так смеялась, нравятся мне все сильнее, одни — трогательные, другие — жуткие, особенно одна, о том, как король угрей мстит крестьянину, мучающему животных, и в конце концов драматически душит его. Это на самом деле замечательная история, хотя мне очень страшно ее читать. Но тогда, в первую зиму, эти истории не очень-то меня занимали. В журналах Луизы целые страницы занимали рассуждения о масках для лица, норковых манто и коллекционировании фарфора. Некоторые маски представляли собой кашицу из меда и муки, и когда я об этом читала, очень хотелось есть. Больше всего мне нравились замечательные кулинарные рецепты с картинками. Но раз, когда меня особенно мучил голод, я так разозлилась (я всегда отличалась вспыльчивостью), что сожгла все рецепты. Последнее, что я видела, — омар под майонезом, скрючившийся в пламени. Это было очень глупо с моей стороны: рецептов хватило бы на растопку недели на три, а я сожгла их все за один вечер.
Потом я бросила читать и пристрастилась играть в карты. Я успокаивалась за этим занятием, знакомые запачканные карты отвлекали от дум. Тогда я просто боялась той минуты, когда надо гасить свет и ложиться. Вечера напролет этот страх сидел со мной за столом. Кошка к этому времени уже исчезала, а Лукс спал под печкой. Я оставалась совсем одна с картами и страхом. И все же каждый вечер приходилось ложиться. Я едва не падала под стол от усталости, но стоило только улечься в тишине и темноте, как сна — ни в одном глазу, и стаей шершней налетают мысли. Когда же наконец удавалось заснуть, я видела сны, просыпалась в слезах и снова погружалась в кошмар.
До сих пор я спала без сновидений, начиная же с зимы сны меня замучили. В снах я видела только мертвых, даже во сне я знала, что в живых больше никого не осталось. Сны всегда начинались лживо-безобидно, но с самого начала мне было известно, что случится что-то очень худое, и события неудержимо катились к той минуте, когда знакомые лица цепенели, а я со стоном просыпалась. Плакала, пока не усну и снова не полечу к покойным, все глубже, все быстрее, чтобы вновь с криком проснуться. Днем была усталой и безучастной, Лукс предпринимал отчаянные попытки развеселить меня. Даже Кошка, которая всегда казалась мне занятой исключительно своей особой, удостоивала меня сдержанных ласк. Думаю, что без них обоих мне бы первой зимы не пережить.
И хорошо, что приходилось все больше внимания уделять Белле, она стала такой толстой, что появления теленка можно было ждать в любой день. Она неуклюже ворочалась и тяжело дышала, я же каждый день ласково беседовала с ней, чтобы приободрить. В ее красивых глазах застыла напряженная забота, словно она раздумывала о своем положении. А может, я все придумала. Так что жизнь моя делилась на страшные ночи и деловые дни, когда я от усталости едва держалась на ногах.
Шли дни. В середине декабря потеплело, снег растаял. Мы с Луксом каждый день ходили в лес. Спала я после этого лучше, но сны видела по-прежнему. Сообразила, что самообладание, с которым я с первого же дня приняла свое положение, было просто шоком. И вот он прошел, я нормально реагирую на утраты. Донимавшие днем заботы о животных, картошке, сене я принимала как соответствуюпще обстоятельствам и потому посильные. Я знала, что справлюсь, и была готова работать. Просыпающиеся же ночью страхи казались совершенно бесплодными, страх за минувшее и мертвое, за то, чего я не могу оживить и чему темной ночью не могу сопротивляться. Похоже, я оказывала себе медвежью услугу, изо всех сил не желая разбираться с прошлым. Но тогда я этого еще не знала. Приближалось Рождество, и я боялась его.
Двадцать четвертого декабря был тихий пасмурный день. Утром мы с Луксом пошли в лес, я радовалась, что хоть снега нет. Неразумно, но тогда казалось, что легче пережить Рождество без снега. Пока мы шагали привычными тропами, на землю с неба очень тихо и медленно спустились первые снежинки. Похоже, и погода против меня. Лукс никак не мог взять в толк, отчего я не радуюсь слетающим с серо-белого неба снежинкам. Я попробовала развеселиться ради него, но не получилось, и он топал рядом, огорченно повесив голову. Выглянув в полдень в окно, я увидела, что деревья побелели, а под вечер, по дороге в хлев, обнаружила, что лес превратился в настоящий рождественский лес, а снег сухо поскрипывает под ногами. Зажигая лампу, я вдруг поняла, что так больше нельзя. Меня охватило дикое желание все бросить и предоставить событиям развиваться своим чередом. Я устала мчаться все дальше и мечтала остановиться. Села за стол и больше не сопротивлялась. Ощутила, как отпускает судорога, сводившая мышцы, а сердце начинает биться спокойно и размеренно. Казалось, помогло само решение сдаться. Я очень ясно припомнила минувшее и попыталась быть беспристрастной, ничего не приукрашивать и ничего не чернить.
Очень тяжело быть беспристрастной к собственному прошлому. В той далекой жизни Рождество было красивым таинственным праздником, до тех пор пока я была маленькой и верила в чудеса. Позже Рождество стало веселым праздником, когда все дарили мне подарки, а я воображала себя центром вселенной. Ни на минуточку не задумывалась, чтó значит этот праздник для родителей или деда с бабушкой. Прежнее очарование пообтрепалось, прелести становилось все меньше. Потом, пока маленькими были мои дочки, праздник вновь приобрел прежнее очарование, но ненадолго: дети мои не были склонны так, как я, верить в тайны и чудеса. Ну, а потом Рождество вновь стало веселым праздником, дочки получали подарки и воображали, что все это только ради них. Да так оно и было. Прошло еще немного времени, и из праздника Рождество превратилось в день, когда все по привычке дарят друг другу то, что все равно рано или поздно пришлось бы купить. И Рождество умерло для меня тогда, а не двадцать четвертого декабря в лесу. Я поняла, что боюсь его с тех пор, как мои дети перестали быть детьми. Не было у меня сил оживить умирающий праздник. И вот в конце довольно длинной череды сочельников я сижу одна в лесу с коровой, кошкой и собакой, и нет у меня ничего из того, что сорок лет было моей жизнью. Снег лежит на елях, в печке трещит огонь, и все так, как и должно было быть с самого начала. Только нет больше дочек, и чуда тоже не случилось… Никогда больше не нужно будет бегать по магазинам и покупать никчемные вещи. Не будет огромной наряженной елки, медленно засыхающей в натопленной комнате вместо того, чтобы расти и зеленеть в лесу, не будет мерцания свечек, золотых ангелочков и отрадных песен.
Когда я была маленькой, мы всегда пели: «О детки, спешите…» Она осталась моей заветной рождественской песней, хотя последнее время ее почему-то почти не пели. Детки, куда вы делись, заманенные сбившимися с пути в каменное ничто? Может статься, я — единственная на свете, кто помнит старую песенку. Хорошо задуманное пошло вкривь и вкось и плохо кончилось. Я не имею права жаловаться, я столь же виновна или невиновна, как и мертвые. Так много у людей было праздников, и всегда находился кто-нибудь, с кем умирало воспоминание о празднике. Со мной умрет праздник всех деток. В будущем заснеженный лес будет только заснеженным лесом, а ясли в хлеву — просто яслями в хлеву.
Я встала и вышла за порог. Свет лампы падал на дорожку, снег на маленьких елочках желтовато поблескивал. Хотелось бы мне, чтобы глаза мои позабыли, чтó эта картина так долго значила для них. Что-то совсем новое ждало впереди, только мне не разглядеть, ведь в голове — старый хлам, а глазам уже не переучиться. Старое я потеряла, а нового не нашла, оно скрыто от меня, но знаю — оно есть. Непонятно, почему при этой мысли меня наполнила очень слабая, робкая радость. На душе впервые за много недель стало чуть-чуть легче.
Надев башмаки, я еще раз сходила в хлев. Белла легла и заснула. Хлев наполняло ее теплое чистое дыхание. От тяжелого спящего тела исходили нежность и терпение. Проведав ее, побрела по снегу в дом. Из-за куста выскочил вышедший вместе со мной Лукс, и я заперла за нами дверь. Лукс вскочил на лавку и положил голову мне на колени. Я заговорила с ним и увидела, что он счастлив. В последние беспросветные недели он заслужил мое внимание. Он понял, что я вновь с ним и отвечаю на сопение, повизгивание и лизанье рук. Лукс был очень доволен. Наконец он устал и крепко уснул. Он чувствовал себя в безопасности, ведь его человек вернулся к нему, вернулся из чужого мира, куда он не мог за ним последовать. Я разложила карты и больше не боялась. Какой бы ни была ночь, я приму ее и не стану отбиваться.
В десять я осторожно подвинула Лукса, сложила карты и легла. Долго лежала вытянувшись в темноте и сонно глядела на розовый отблеск огня на темном полу. Мысли текли свободно, страшно мне так и не стало. Блики огня на полу прекратили свой танец, голова от обуревавших мыслей слегка шла кругом. Я поняла наконец, что все было неправильно и как можно было бы сделать лучше. Сейчас я была очень мудрой, но мудрость запоздала, да даже если бы я мудрой родилась, я ничего не смогла бы поделать с лишенным мудрости миром. Я думала о мертвых, мне их было очень жалко, не потому, что они умерли, а потому, что в жизни у них у всех было так мало радости. Я думала обо всех, кого знала, мне хотелось о них думать; они будут со мной до самой смерти. Чтобы мирно жить, надо им всем найти в моей новой жизни надежное место. Я уснула и нырнула к моим мертвым, и все было по-другому, чем в прежних снах. Я не боялась, просто было грустно, эта грусть наполнила меня до краев. Проснулась оттого, что Кошка прыгнула на постель и прижалась ко мне. Я хотела ее погладить, но снова уснула и крепко проспала до утра. Проснулась усталой, но веселой, словно завершила тяжкий труд.
С этого дня сны постепенно начали отпускать меня, они бледнели, я занялась повседневными делами. Прежде всего заметила, что дров осталось мало. Погода стояла пасмурная и не слишком холодная, я решила улучить момент и заняться дровами. Перетащила по снегу бревна и взялась их пилить. Меня тянуло работать, к тому же было неизвестно, что станет с погодой. Может, я заболею, а не то ударят холода и помешают мне пилить. Скоро я стерла руки до пузырей, но пузыри через некоторое время превратились в мозоли и перестали болеть.
Напилив достаточно дров, принялась их колоть. Однажды, отвлекшись, ударила себя топором по колену. Неглубоко, но было много крови, и мне стало ясно, какую нужно соблюдать осторожность. Всякий, кто живет в лесу один, должен быть осторожен, если хочет выжить. Далось это нелегко, но я научилась быть осторожной. Рану на колене по правилам полагалось бы зашить, от нее остался широкий бугристый шрам, который ноет к перемене погоды. Зато в остальном мне очень везло. Все раны заживали быстро, не гноясь. Сперва у меня был пластырь, теперь я их просто завязываю тряпочкой, они заживают и так.
Ни разу за всю зиму я не заболела. Прежде я постоянно простужалась, теперь же все как рукой сняло. И это притом, что беречься особо я не могла и часто приходила домой без сил и промокшая насквозь. Головные боли, раньше нередко мучившие меня, с начала лета не давали о себе знать. Голова болела, только если по ней попадало отлетевшим поленом. Ясное дело, очень часто по вечерам ноют все кости и мышцы, особенно после колки дров или когда потаскаю сено из ущелья. Я вообще-то не была особенно сильной, зато жилистой и выносливой. Постепенно до меня дошло, что своими руками я могу сделать все. Руки — удивительные орудия. Иногда я представляла, что если бы у Лукса вдруг выросли руки, то он вскоре начал бы думать и говорить.
Конечно, есть груда дел, с которыми мне пока не справиться, но я ведь только в сорок лет сообразила, что у меня есть руки. Нельзя требовать сразу слишком многого. Главным достижением могла бы стать дверь в новый хлев для Беллы. Плотницкое дело до сих пор мне не дается, зато я ловко справляюсь с землей и с уходом за животными. Мне всегда нравилось все, связанное с животными и растениями. Только никогда не представлялось случая развить эту природную склонность. И такая работа нравится мне больше всего. Всю рождественскую неделю напролет я пилила и колола дрова. Прекрасно себя чувствовала, спала глубоко и без сновидений. В ночь на двадцать девятое декабря сильно похолодало, пришлось бросить возню с дровами и вернуться в дом. Я утеплила двери и окна в доме и в хлеву полосками, отрезанными от старого одеяла. Хлев был добротной постройки, Белла пока не мерзла. Тепло держала и подстилка, сложенная в хлеву и над ним. Кошка холод ненавидела, ее круглая головенка обвиняла во всем меня. Она корила меня недовольными, попрекающими взглядами и жалобно требовала, чтобы я прекратила наконец это безобразие. Только Луксу холод был нипочем. Впрочем, он радовался любой погоде. Был только несколько разочарован, что я не хочу гулять в трескучий мороз, и все пытался выманить меня на небольшую прогулку. Я волновалась за зверей в лесу. Снега выпало больше чем на метр, травы не достать. У меня было два мешка каштанов, оставшихся от прошлогодней подкормки, я хотела сохранить их как неприкосновенный запас. Ведь может статься, что буду рада и конским каштанам. Однако держались сильные морозы, я начала колебаться и все вспоминала о мешках в спальне. Шестого января, на Трех Королей,[5] я не выдержала. Кошка продолжала глубоко презирать меня и поворачивалась ко мне полосатым задом, Луксу же страстно хотелось гулять. Я надела, что нашлось самого теплого, и мы с псом пустились в путь.