Стена настолько стала частью моей жизни, что иногда я неделями не вспоминаю о ней. А если и вспомню, она кажется мне не страшнее кирпичной стенки или садовой ограды, что мешает пройти. Да и что в ней такого? Предмет из вещества, состава которого я не знаю. Таких предметов в моей жизни всегда было более чем достаточно. Стена заставила меня начать абсолютно новую жизнь, но по-настоящему меня волнует то же, что и раньше: рождение, смерть, времена года, рост и распад. Стена просто такая штука, не живая и не мертвая, мне нет до нее, по сути, никакого дела, вот она мне и не снится.
В один прекрасный день придется ею заняться, потому что я не хочу оставаться тут навсегда. Но до тех пор не желаю иметь с ней никаких дел.
С нынешнего утра я убеждена, что никогда больше никого не встречу, разве что кто-нибудь остался в горах. Если бы снаружи еще были люди, они бы давным-давно прилетели на самолетах. Я же вижу, что стену перелетают даже самые низкие облака. И они не ядовитые, а то меня бы уже не было на свете. Почему же не прилетают самолеты?
Мне бы следовало раньше сообразить. Не знаю, отчего я об этом не подумала. Где же разведывательные самолеты победителей? Или нет победителей? Не думаю, что когда-нибудь свижусь с ними. В общем-то хорошо, что я прежде не думала о самолетах. Еще год назад такая мысль повергла бы меня в глубокое отчаяние. А сейчас — нет.
Уже несколько недель с глазами у меня, кажется, не все в порядке. Вдаль я вижу отлично, но при письме строчки часто расплываются перед глазами. Это, наверное, из-за слабого света и из-за того, что писать приходится твердым карандашом. Я всегда гордилась своими глазами, хотя гордиться физическим преимуществом глупо. Никогда не могла представить себе ничего хуже слепоты. Может, я просто стану чуть более дальнозоркой и беспокоиться не о чем. Скоро снова мой день рождения. С тех пор как живу в лесу, не замечаю, что старею. Ведь нет никого, кто мог бы обратить на это мое внимание. Никто не говорит мне, как я выгляжу, сама же я никогда об этом не думаю. Сегодня двадцатое декабря. Буду писать, пока не придет пора весенних работ. В этом году лето будет не таким тяжелым, поскольку в горы я перебираться не стану. Белла, как в первый год, попасется на лесной луговине, и это избавит меня от дальнего трудного пути.
Февраль первого года в календаре совершенно пустой. Но кое-что я все-таки помню. По-моему, было скорее тепло и сыро, чем холодно. На лужайке травка зазеленела, пробиваясь сквозь желтые прошлогодние стебли. Ветер дул не южный, а теплый, западный. В общем, для февраля ничего особенного. Я радовалась, что дичь хоть немного поживится листьями и старой травой и переведет дух. У птиц дела тоже пошли на лад. Они держались вдали от дома, значит, во мне больше не нуждались. Только вороны хранили мне верность до прихода настоящей весны. Сидели на елках и ждали отбросов. Жизнь их протекала по строгим законам. Каждое утро в один и тот же час они оккупировали прогалину, долго кружили, взволнованно каркая, потом рассаживались по деревьям. А под вечер, когда начинало смеркаться, поднимались с криком над лесом и куда-то улетали. Понятия не имею, где они ночуют. Вороны ведут захватывающую двойную жизнь. Со временем я почувствовала к ним определенную симпатию и не могла понять, как это не любила их раньше. В городе они встречаются только на грязных свалках, поэтому они казались мне унылыми грязными созданиями. Здесь же, на блестящих елях, они стали совсем другими, и я позабыла старую антипатию. Нынче я каждый день жду их появления: я определяю по ним время. Даже Лукс к ним привык и оставил в покое. Он вообще привыкал ко всему, что было мне по душе. Он здорово умел применяться к обстоятельствам. Только для Кошки вороны остались постоянным источником раздражения. Взъерошив шерсть и скаля зубы, она сидела на подоконнике и глядела на них, прямо-таки впадая в ярость. Всласть назлившись, она мрачно укладывалась на лавке, чтобы во сне забыть злость. Недалеко от дома жила сова. С тех пор как появились вороны, она куда-то переселилась. Я ничего против совы не имела, но мы, судя по всему, ждали котят, и очень хорошо, что вороны ее прогнали.
К концу февраля состояние Кошки стало вполне недвусмысленным. Она потолстела и то дулась, то ластилась. Лукс ничегошеньки не понимал. Только получив здоровенную затрещину, он стал осторожнее и не приставал к своей капризной подружке. Забыл, стало быть, что однажды все уже было точно так же. В этот раз, конечно, Жемчужины не будет, оно и к лучшему. С уверенностью при таких разных родителях совсем ничего ждать нельзя. Вопреки гласу рассудка я радовалась котятам. Мысли о них отвлекали и занимали меня. Чем дольше становился день, чем ближе была весна, тем больше улучшалось мое настроение. Вообще зиму в лесу пережить невообразимо трудно, особенно в одиночку.
Уже в феврале я как можно больше времени проводила на улице. Свежий воздух утомлял и возбуждал аппетит. Прикинув запасы картошки, я поняла, что должна экономить, если хочу дотянуть до нового урожая. Семенная картошка в любом случае неприкосновенна. Пожалуй, летом опять придется питаться только молоком да мясом. Однако в этом году можно расширить картофельное поле. Картошку ела с кожурой, ради витаминов. Не знаю, так ли оно на самом деле, но сама мысль уже подбадривала. Через два дня на третий позволяла себе яблоко, а в промежутках жевала малюсенькие дички — они так вяжут рот, что потом не сделать глотка. Их-то хватит на всю зиму. У Беллы появилось столько молока, что бычку было всего не выпить, хватало даже сбить немного масла. Зимой с провизией легче, чем летом: мясо хранится намного дольше. Не хватало только овощей и фруктов. Не зная, сколько бычок должен сосать мать, я искала ответа по всем календарям, но ни словечка не нашла. Их-то писали для людей, знакомых с азами сельского хозяйства. Подчас незнание делало мою жизнь захватывающей. Я повсюду подозревала опасности, которых не смогу вовремя узнать. Я постоянно была готова к неприятным сюрпризам, и мне не оставалось ничего другого, как стоически сносить их.
Пока я давала бычку сосать вволю. Ведь все зависело от того, как быстро он станет большим и сильным. Понятия не имела, в каком возрасте бык уже может производить телят, но надеялась, что он сам своевременно сообразит. Отдавала себе отчет, что план мой несколько авантюрен, но мне не оставалось ничего, кроме как надеяться на его удачный исход. Я не знала, что получится в результате такого близкородственного скрещивания. Может, у Беллы вообще не будет теленка или родится уродец. Но об этом в календарях не было ни слова. Судя по всему, так не делалось — случать быка с его собственной матерью. Я не люблю блуждать в потемках и жить как Бог на душу положит, поэтому сохранять спокойствие мне было нелегко. Нетерпеливость всегда была одним из моих главных недостатков, в лесу я, однако, научилась до определенной степени обуздывать ее. Оттого что я буду ломать руки, картошка быстрее не вырастет и мой маленький бычок за одну ночь не станет взрослым. А когда он наконец вырос, мне иногда хотелось, чтобы он навсегда остался маленьким круглым теленочком. Задачи, которые он мне задавал, страшно осложняли жизнь.
Нужно было ждать да ждать. Здесь очень много времени, его не подгоняют тысячи разных часов. Ничто не гонит и не подталкивает, в лесу единственный источник беспокойства — я сама, до сих пор страдаю от этого.
В марте зима вернулась. Пошел снег, ударил мороз, лес за ночь превратился в стеклянный дворец. Но холод долгим не был, уже ведь пригревало солнце и с крыши капало. Дичи ничего не грозило, на южных склонах хватало проталин с травой и листьями. Той весной мертвых косуль я больше не находила. Когда светило солнце, мы с Луксом ходили в лес или носили сено с сеновала. Однажды я подстрелила ослабевшую косулю и заморозила ее. Наконец началась оттепель, несколько дней подряд шел дождь и дул сильный ветер. Из дома было видно только хлев — так низко висел туман. Я жила на маленьком теплом островке в сыром океане тумана. Лукс заскучал, грустно бродил от дома к прогалине и обратно. Я ничем помочь не могла, промозглая погода худо на меня действовала, я боялась простудиться. В горле уже першило, и начинался кашель. Но я не заболела, на следующий день все прошло. Куда хуже, что начались ревматические боли в суставах. Тут же опухли и покраснели пальцы, их было больно сгибать. Меня знобило, я принимала таблетки от ревматизма из запасов Гуго, мрачно сидела дома и мрачно представляла, как в конце концов совсем не смогу пошевелить руками.
Наконец дождь перешел в снег с дождем, а потом — просто в снег. Пальцы все еще опухали, болели от любого движения. Лукс видел, что я болею, и все время проявлял бурную преданность. Однажды довел меня этим до слез, а потом мы оба смущенно сидели на лавке. По елкам рассаживались вороны, ждали отбросов. Вероятно, они рассматривали меня как некое замечательное учреждение, что-то вроде социального страхования, и делались день ото дня все ленивее.
Одиннадцатого марта Кошка спрыгнула с постели, подошла к шкафу и решительно потребовала, чтобы ее впустили. Взяв старый платок, я постелила его в шкаф, и Кошка забралась туда. Я тем временем занималась своими делами и только вечером, вернувшись из хлева, вспомнила про Кошку и заглянула в шкаф. Все уже миновало. Она громко мурлыкала и радостно лизнула мне руку. В этот раз котят было трое, и все живые. Трое полосатых котят всех оттенков серого, уже тщательно вылизанные и проголодавшиеся. Кошка наспех напилась и тут же вернулась к потомству. Я прикрыла дверцу и прогнала любопытного Лукса. В этот раз Кошка не приходила в такую ярость, как тогда с Жемчужиной, она хоть и шипела на Лукса, но, как мне показалось, больше для проформы. До сих пор удивляюсь, как сильно это радостное событие взбудоражило Лукса. Не найдя иного способа выразить свое ликование, он слопал двойную порцию. Вообще я заметила, что от всех душевных треволнений на него нападает страшный жор. И Кошка вела себя так же: когда ее бесили вороны, она часто наведывалась к миске. Той ночью она не пришла ко мне; я лежала без сна и вспоминала Жемчужину. Кровавое пятно на полу никак не отмывается. Я решила не закрывать его. Мне следовало к нему привыкнуть и жить с ним. И вот опять трое котят. Я решила не любить их, но было очевидно, что выполнить это благое намерение мне не удастся.
Погода помаленьку налаживалась. Внизу, разумеется, уже давно было ясно, но в горах туман, прежде чем рассеяться, часто держался неделями. А потом вдруг очень быстро стало тепло, почти по-летнему, трава и цветы повсюду пробились из мокрой земли буквально за ночь. На елях выросли свежие лапки, а крапива на навозной куче радостно закудрявилась. Перемена была такой быстрой, что я и обернуться не успела. Но лучше мне стало не сразу, в первые теплые деньки я была еще более вялой, чем зимой. Только пальцы внезапно поправились. Котята жили припеваючи, но вылезать из шкафа пока опасались. Старая Кошка не так волновалась за них, как за Жемчужину. По ночам она с удовольствием отлучалась на часок-другой. То ли она больше доверяла мне, то ли вообще меньше тревожилась за малюток-тигрят. Она мисками поглощала Беллино молоко, превращая его в молоко, подходящее для котят.
Двадцатого марта она представила мне выводок. Все трое — толстые и блестящие, но ни у кого не было пушистой шерстки Жемчужины. Мордочка у одного была поуже, чем у остальных, и я решила, что это кошечка. Определить пол у таких маленьких котят почти невозможно, а я к тому же не слишком-то была в этом искушена. С того дня Кошка играла с детьми в комнате. Особенно это развлекало Лукса, который прикидывался, будто он — их папаша. Как только они сообразили, что он безобиден, то начали приставать к нему точно так же, как к матери. Когда маленькие мучители слишком уж донимали Лукса, он решал, что им пора спать, и осторожно переносил их в шкаф. Не успеет отнести последнего — а первый уже снова балуется в комнате. Кошка наблюдала за ним, и если есть на свете кошка, умеющая злорадно ухмыляться, так это она. Наконец она вставала, раздавала оплеухи и сама загоняла свой выводок в шкаф. Она обращалась с ними гораздо суровее, чем с Жемчужиной, и правильно делала — такими они были необузданно игривыми и проказливыми. Вероятно, пошли в господина Ка-ау Ка-ау. День-деньской они носились по дому, и мне все время приходилось быть начеку, чтобы не раздавить их.
Не знаю, как это получилось, но однажды днем, как раз во время буйной игры в пятнашки, с самым маленьким котенком, тем, с узкой мордочкой, случились судороги, и через несколько минут он умер. Я не следила за ним и не могла ума приложить, что с ним стряслось. Он казался совершенно невредимым. Кошка кинулась к нему, принялась ласково облизывать, но тут все и кончилось. Я похоронила котенка неподалеку от Жемчужины. Час проискав его, мать занялась двумя другими, так, словно третьего и не было никогда. Братцы тоже не замечали его отсутствия. Лукса дома не было, вернувшись, он удивился, вопросительно поглядел на меня и отправился к шкафу. Но что-то его отвлекло, и он забыл, зачем туда шел. Тем не менее я уверена: он заметил, что одного котенка не хватает. Словом, я — единственное существо, которое еще вспоминает иногда о звереныше с узкой мордочкой. Может, он ударился головой о стену или у котят тоже бывают судороги? Я рада, что ему не пришлось долго страдать и что я видела, как это случилось. Конечно, я не горевала по нему, как по Жемчужине, но все же мне его немножко не хватало.
Оставшиеся котята, как со временем выяснилось, и впрямь были котами. С тех пор как потеплело, они играли на улице перед дверью, и я волновалась, поскольку они все время норовили залезть в кусты. Они рано начали ловить жуков и мух и свели болезненное знакомство с большими лесными муравьями. Сначала мать глаз с них не спускала, но я приметила, что материнство начинает ее утомлять. Во всяком случае, отпускаемые ею затрещины становились все сильнее. Я не могла пенять ей на это — оба были на редкость буйными и непослушными. Я окрестила их Тигром и Леопардом. Леопард был в светлую серо-черную полоску, а Тигр — темную серо-черную на рыжеватом фоне. Когда выдавалась свободная минутка, я любила глядеть на их неистовые игры. Так и получилось, что оба кота имели имена, а маленький бычок по-прежнему оставался безымянным. Мне ничего не приходило в голову. Ну, у старой Кошки тоже не было особого имени. Конечно, у нее была сотня ласковых прозвищ, но постоянного имени не было никогда. Думаю, она бы к нему теперь и не привыкла.
Вороны, которые могли представлять опасность для котят, с наступлением тепла подались на неведомые летние квартиры, сову тоже не было слышно. Иной раз, сидя на скамейке и размышляя о папаше Тигра и Леопарда, я верила, что у них есть шанс выжить. Разумеется, мне не удалось просто не обращать на них внимания. Я уже начинала за них волноваться. Хотелось, чтобы оба поскорее выросли большими и сильными и научились у своей матери всем уловкам. Но, не успев научиться ничему, кроме ловли мух, Леопард исчез в кустах и больше не вернулся. Лукс его искал, но не нашел. Наверное, утащил какой-нибудь хищник.
Остался один Тигр. Он долго искал и звал брата, а не найдя, снова принялся играть с матерью, с Луксом или со мной. Когда ни у кого из нас не было для него времени, он гонялся за мухами, играл с веточками и бумажными шариками, которые я делала ему из детективов. Когда я видела его в одиночестве, у меня щемило сердце. Он был очень изящным и делал честь своему имени. Никогда я не видывала более дикого и подвижного кота. Со временем он стал моей кошкой: мать знать его больше не желала, а Лукс побаивался острых когтей. Так что вся его привязанность обратилась на меня, он обходился со мной то как с приемной матерью, то как с приятелем-сорванцом. Пока он не сообразил, что, играя, нужно убирать когти, я ходила с ног до головы исцарапанная. Дома он изодрал все, до чего смог добраться, и точил когти о ножки стола и спинки кровати. Меня это не смущало, ведь дорогой мебели здесь не было, да если бы и была, живая кошка мне важней, чем самая распрекрасная мебель. О Тигре еще не раз будет речь. Он не пробыл со мной и года. Мне до сих пор трудно представить, что столь живое создание может быть мертво. Иногда я думаю, что он ушел в лес к господину Ка-ау Ка-ау и ведет свободную дикую жизнь. Но это все фантазии. Конечно же, я знаю, что он умер. Иначе он хотя бы иногда приходил ко мне.
Может, весной Кошка снова убежит в лес и у нее снова будут котята. Кто знает. Может статься, большой лесной кот погиб, а может, у Кошки, так тяжело болевшей в прошлом году, никогда больше не будет котят. Но если котята появятся, все повторится сначала. Я твердо решу не обращать на них внимания, потом полюблю их, а потом — потеряю. Бывают часы, когда я с радостью жду времени, когда не будет ничего, к чему могло бы привязаться мое сердце. Устала, что все у меня отбирают. Выхода нет, ведь пока в лесу есть хоть одно живое существо, которое я могу любить, я буду любить его. А если когда-нибудь на самом деле никого не останется, я перестану жить. Если бы все люди были такими, никакой стены не появилось бы и старику не пришлось бы, окаменев, валяться перед собственным колодцем. Правда, я понимаю, почему других людей всегда было больше. Любить другое существо и заботиться о нем очень утомительно, гораздо тяжелее, чем убивать и разрушать. Пока вырастишь ребенка — двадцать лет пройдет, а убить его — десять секунд. Даже быку нужен год, чтобы стать большим и сильным, а убить его можно несколькими ударами топора. Я помню то долгое время, когда Белла носила и питала его, трудные часы его рождения и долгие месяцы, пока он из теленочка не превратился в большого быка. Солнце светило и растило ему траву, вода била из земли и падала с неба, чтобы напоить его. Нужно было его чистить и холить, убирать навоз, чтобы ему было сухо лежать. И все зря. Я понимаю это теперь как чудовищный беспорядок и расточительство. Вероятно, убивший его человек был безумен; но само безумие его и выдало. В нем всегда жило затаенное желание убивать. Я могла бы его за это даже и пожалеть, но все равно стремилась бы истребить его: нельзя же допустить, чтобы такое существо и далее могло убивать и разрушать. Не думаю, чтобы в лесу жил еще кто-нибудь вроде него, но я стала недоверчивой, как моя Кошка. Винтовка на стене всегда заряжена, я не делаю ни шагу без острого складного ножа. Я много об этом размышляла, и, похоже, теперь я понимаю убийц. Они, верно, страшно ненавидят все, что может породить новую жизнь. Понимаю, но должна дать им отпор, лично я. Ведь нет больше тех, кто мог бы защитить меня или на меня работать, чтобы я могла без помех предаваться размышлениям.