Ивану хотелось трясти головой, чтобы очнуться от кошмара. Он помимо воли ждал, что печальный мертвец повернется к нему и дружески скажет: «Я пришел отпустить тебя, брат» — и тогда, как бы все это не закончилось, эти слова будут всю жизнь преследовать Ивана в снах.
Но Грин выглядел совершенно спокойно. Впрочем, он уже пережил подобное.
— Ты, значит, ее вломил, — задумчиво сказал Грин, разглядывая своего визави удивленно и оценивающе. — Ты и себя вломил… Не понимаю…
— Она — моя дочь во Тьме, — сказал вампир. — Мы долго не виделись, но нынче мне удалось ее найти. Когда-то я нарушил Кодекс, Ван Хельсинг. Теперь настал удачный момент за это заплатить.
— Офигеть… — протянул Грин, качая головой. — Приступ совести, что ли?
— Я устал от долгой вины, Илья, — сказал вампир. Его улыбка, грустная и дружеская, не открывающая клыков, выглядела все более и более человеческой. — Нам с тобой удалось отчасти исправить мою ошибку. Теперь опусти меня в небытие — это будет доброе дело.
— Я все равно не понимаю, — сказал Грин.
— Наверное, тебе и не надо. Ты вершишь Предопределенность — это хорошо. Стреляй, — сказал вампир, чуть подавшись навстречу выстрелу, как кошка подается навстречу ласкающей руке.
Иван наблюдал за этой безумной сценой, содрогаясь от ужаса. Он не верил ни единому слову мертвеца именно из-за того, что тот говорил страшно убедительно — и больше всего боялся, что Грин не выстрелит. Но Грин кивнул — и нажал на курок.
Тело вампира грохнулось навзничь. Грин присел рядом на корточки, глядя в потускневшие вишневые глаза мертвеца, посидел несколько секунд — и обернулся к Ивану:
— Дай мне заступ на минутку. Надо как следует — чтобы не встал.
— Я и сам могу, — вырвалось у Ивана, но Грин поднялся и взял заступ у него из рук.
— Не спорь, салага, — сказал он так весело, что в голове у Ивана все пошло враздрай. — Тебе же противно их трогать лишний раз? Ну так мне вот не противно, — и, нагнувшись к трупу, опустил его веки. — Ну… покойся. Дай тебе Бог твоего небытия, старина. Ад гораздо неприятнее.
Грин занес заступ — но тело вампира вдруг вспыхнуло бездымным синеватым пламенем, высоким и неярким, и за несколько секунд превратилось в кучку серого пепла. В пепле тускло блеснули цепочка какого-то темного металла и что-то, напоминающее оплавленный циферблат наручных часов.
— Вот и чудно, — удовлетворенно сказал Грин и улыбнулся. — Пошли к машине, Ванюха. Утро скоро.
Потом вампиры были еще, но, благодарение Богу, обычно у них не хватало времени на разговоры.
После той ночи, когда вампир подставился под выстрел, Грин здорово не поладил с отцом Николаем. Боевые товарищи гостили у бати, и Грину, пожалуй, не стоило распространяться о совести бесов.
— Ты не находишь, что это звучит, как компромисс? — спросил отец Николай.
— Ничего я не нахожу, — сказал Грин. — Это вамп выдал, что его мучает совесть, а я просто повторяю. Он сказал, что устал от вины, потому что та, вторая… Он ее… ну как сказать… укусил? Обратил? Короче она вышла какая-то не такая — и это его мучает. Не то, что он убивал людей, а то, что его… эта самая… ученица…
— Илья, ты хорошо понимаешь, что говоришь? — спросил отец Николай. — Ты сам сказал: ему наплевать на то, что он убивал. Какая совесть?
— Не такая, как у людей. Другие принципы. И он совершенно не боялся умереть… в смысле — лечь не боялся. Я среди тварей такого раньше не видел.
— А тебе не кажется, что это соблазн? — сердито сказал отец Николай. — Раньше ты их истреблял и об нравственных муках нечисти не задумывался. Все было чисто и просто, правда? Ты сражаешься за престол Света — а они враги. Они не должны существовать…
— А если существуют? — спросил Грин с досадой. — А вообще, отец Николай, почему те, кто не должен существовать, существуют? Вот — изначально? Зачем они рождаются? Кому нужна эта война между Светом и Тьмой? Тьме? Или Свету?
— То, что ты говоришь — на грани, — на щеке отца Николая дернулся мускул, а Иван толкнул Грина в бок. — Ты читал о том, с чего началась это война. И мы с тобой это уже обсуждали. Ты снова начинаешь?
— Я не понимаю, — сказал Грин, мрачнея. — Я, чч-ч… простите, батя, я — солдат. И я сейчас это так вижу: если враг был изначально слабее, так почему ж его не уничтожили сразу? Почему оставили у себя в тылу целое гнездо недобитков, откуда ползут диверсанты? А если враг сильнее, то на фига нужна эта деза?.. Нет, дайте мне сказать! Зачем все время твердить, что у наших больше возможностей? Чтобы сторонников вербовать? Так вот я и так на светлой стороне — я и буду на светлой стороне, хоть если бы мы даже проигрывали! Потому что это правильно! Но вранье меня оскорбляет.
— Илья, то, что ты наговорил, оскорбляет меня, — Иван чувствовал, что отцу Николаю стоит большого труда сдерживаться, и ему самому тоже было тяжело сдерживаться. Грина понесло. — Разве истинно верующий может сомневаться в силе Отца Небесного? — спросил батя весомо и хмуро. — Ты можешь только служить и благодарить, служить и благодарить — тебе дарована жизнь, тебе дарованы возможности делать жизнь лучше, у тебя дар видеть то, чего не видят другие, ты по натуре праведник… и ты готов вот так легко все это отмести?
Грин выслушал, окаменев лицом.
— Я не отметаю, — сказал он тихо, когда отец Николай высказался. — Я готов драться с нечистью хоть у них в тылу. Я вообще на все готов. Но я хочу знать правду.
— Господь сказал: «Я есть Истина».
— Да понимаю я! И не спорю! Я вообще не так глобально, я хочу только конкретного ответа на конкретный вопрос: почему тут, на Земле, творится чч… всякая фигня, а на небе и не почешутся? Я не себе помощи прошу. Я солдат. Я про других. Про тех, кто сам защититься не может.
Отец Николай вздохнул.
— Начинается… Илья, не стоит уподобляться самовлюбленным щенкам, которые думают, что небеса должны все за них решить.
— Батя, за что мы бьемся? За добро тут, у нас дома, или — за царствие небесное?
— Что касается лично тебя, Илья, — сказал отец Николай, — то тебе неплохо бы подумать о своей душе.
— А если я не хочу воевать за зарплату? — спросил Грин безнадежно. — А если любая корысть, даже такая, мне противна, что тогда? И еще — если тот вамп при жизни был хорошим парнем, который не смог сопротивляться? Как вы, отец Николай, и как мой Ванька, а? И рядом человека со стволом не нашлось?
— Как легко этот бес заставил тебя сомневаться, — усмехнулся батя. — А ведь ты сам сказал, что он вовсе не пытался раскаиваться в убийствах. Мало же тебе надо, чтобы сломаться, Илья.
Грин встал. Его запал уже прошел, он погас, его лицо уже выражало привычное терпение — обыкновенную реакцию на невозможность объяснить. Иван, уверенный, что отцу Николаю можно объяснить все, потянул его за рукав обратно на стул, но Грин только чуть усмехнулся.
— Я не сломался, батя, — сказал он уже очень спокойно, без тени запальчивости. — Я хочу кое-что для себя решить, а вы меня даже не слушаете. Все общие слова, общие слова… А Евангелие я и сам перечитаю, если что. Ванюха, ты со мной?
— До свидания, отец Николай, — пробормотал Иван, краснея. — Вы меня простите, я с ним по дороге поговорю. Он устал до смерти — днем работает, ночью воюет…
— Приходи, когда отдохнешь, Илья, — сказал батя. — И постарайся не прислушиваться к лжи.
— Я видел очень немного таких, которые врут под дулом, — сказал Грин холодно. — До свидания, отец Николай. Простите.
Иван догнал его уже на лестничной площадке; матушка закрыла за Иваном дверь и вид при этом имела огорченный.
Грин спускался по лестнице, насвистывая «Прощание славянки», но казался, скорее, злым, чем веселым.
— Грин, — сказал Иван обиженно, — ты что, с цепи сорвался?
— Не виси на ушах, — сказал Грин. — Мои уши могут не выдержать такого количества лапши.
— Ты что, Грин! Ведь батя прав!
Грин вышел из подъезда. День был совершенно сер, сер целиком, серое небо отражалось в сером осевшем снегу, зажатое серыми стенами — и не виделось в этой серой мути никакого просвета. По сравнению с ночью чуть потеплело — но теплом влажным и гнилым, и промозглая сырость, осенняя сырость в марте, пронизывала до костей. Грин остановился, вдыхая тяжелый сырой воздух, постоял с минуту, глубоко дыша, и принялся чиркать дешевенькой зажигалкой, пытаясь прикурить. Ивану хотелось заглянуть ему в глаза, но взгляд Грина скользил по мокрым черным ветвям, не останавливаясь на лице друга.
— Батя прав, — повторил Иван. — Им нельзя доверять. Это — провокация, это поддельное все. Это специально, чтобы задурить тебе голову, как ты не понимаешь!
Грин смерил его медленным взглядом.
— Ну ты-то откуда знаешь, Ванька? — спросил он с досадой. — Что ты о вампах знаешь, и что ты вообще знаешь? Ты же ничего не чувствуешь.
— Если ты пожалел того… беса… — еле выдавил Иван, — то что ж стрелял?
— А вот это — правильный вопрос, инспектор! — сообщил Грин тоном Уилла Смита и неожиданно улыбнулся. — Только это ужасно трудно объяснить. Даже тебе — а уж бате и подавно.
И больше он ничего на эту тему не сказал, хотя Иван и пытался расспрашивать.
Восьмого марта Грин сидел в комнате Ивана, пил мартини и скучал.
Грин выглядел в комнате Ивана совершенно неестественно, как выглядел бы гранатомет посреди праздничного стола, на крахмальной скатерти, в окружении фарфоровых тарелок с деликатесами. Такое сочетание вызовет у любого более-менее здравомыслящего человека нервозность и тревогу.
Комната была убрана мамой Ивана в высшей степени тщательно; Иван всегда чувствовал себя в ней очень комфортно, но когда рассеянный взгляд Грина останавливался на атласных шторках с фестончиками или на мамином покрывале цвета английского флага — Иван краснел и делал вид, что в комнате слишком жарко.
Грин оживился, когда по радио запели в маршевом ритме под довольно-таки неприятную музыку:
он даже улыбнулся и начал постукивать по столу костяшками пальцев в такт, но тут пришли девушки, и Иван поспешно выключил радио.
Музыка такого рода раздражала и маму Ивана, и девушек; как только появились гости, хозяин тут же запустил музыкальный центр — у него были записи современной танцевальной музыки, куда веселее, чем мрачные марши с сомнительными словами. Но Грин отсел от колонок подальше.
Иван видел, что Грин скучает, но не мог изменить этого положения вещей. Вроде бы, он организовал решительно все, что необходимо для веселья: девушек, музыку, мамину роскошную стряпню, столько спиртного, чтобы дойти до нужной кондиции самим и угостить девушек до теплого молочного свечения и расслабленной мягкости… Пришла, наконец, даже Лидочкина подруга, Мариша, улыбчивая брюнеточка, сдобная, как булочка, вся в маковых точечках родинок.
А Грин принес охапку роз — и подарил их маме Ивана, с нахальной и галантной миной. Мама растаяла, как девочка, порозовела и выскочила в кухню — зато Лидочка и Мариша хихикали на диване, пожирая Грина глазами. Он и не подумал привести себя в праздничный вид — а возможно, у него просто не было подходящих для этого вещей; но в неизменной тельняшке и камуфляжных штанах Грин ухитрялся выглядеть блестяще, как тореадор на арене. От него несло резвящимся хищником. В его глазах, в усмешке, в ободранных и обожженных руках с обломанными ногтями и аристократически узкой и длинной кистью, в его веселом спокойствии доминанта явно содержался какой-то афродизиак, на расстоянии убивающий женскую волю. Иван здорово нервничал бы, если бы Лидочка рассматривала так кого-нибудь другого… но на Грина она могла глазеть совершенно свободно. Это казалось безопасным.
Грин скользил по телам девушек рассеянным взглядом, как по потолку и по стенам. Сперва он ел; это выглядело не как праздничное обжорство, а как обычное утоление голода привычно полуголодным человеком. Потом он взял бокал с мартини и уселся в кресло, задумчиво рассматривая мокрый тополь и серое небо в окне. И все.
Девушки без конца меняли записи. Музыка гремела так, что, очевидно, на лестнице можно было различить слова песенок. Им хотелось танцевать; Лидочка вытащила Ивана на середину комнаты, Грин наблюдал за ними с веселым изумлением, от которого у Ивана горели уши. Мариша пристроилась на подлокотнике кресла; расстегнутых пуговиц на блузке постепенно становилось все больше.
— Говорят, вы с Ваней вместе воевали? — мурлыкнула она, обещая тоном все, что можно.
Грин молча кивнул, заставив бедную девушку тщетно придумывать следующий вопрос. На придумывание ушло минуты полторы. Грин смотрел на облака; его взгляд уходил в небеса на два сантиметра выше Маришиной груди.
— Ты танцевать не любишь? — придумала Мариша.
Грин пожал плечами. Иван испытал приступ острой жалости к девушке.
— Он такую музыку не любит, — сказал Иван. — И вообще музыку не особенно любит.
— А что ты любишь? — радостно спросила Мариша, одарив Ивана благодарным взглядом.
— Тишину и одиночество, — так же радостно сообщил Грин.
— Может, погуляем? — тут же спросила Мариша.
— Вдвоем — это уже не одиночество, — сказал Грин. — Вдвоем — это ты у меня будешь брать интервью всю дорогу. Да?
— А «Грин» — это «зеленый» по-английски, — заметила Лидочка булавочным тоном. — Как бакс?
— Шикарная женщина, — сказал Грин в пространство. — Из всего зеленого в мире ее интересуют только баксы…
Мариша хихикнула и ёрзнула на неудобном подлокотнике, приподнявшись на два недостающих сантиметра. Грин с комическим удивлением уставился на ее бюст:
— Ух ты!
Лидочка прыснула. Иван секунду пытался подавить смешок, но все же не удержался и хохотнул. Мариша ядовито спросила:
— Точно зеленый, Лида? Может, какого другого цвета?
— Красно-коричневый, — ухмыльнулся Грин. Будь у него вампирские клыки — он показал бы их в подробностях. — Не наживите врага, фройляйн. Были бы диссиденты — а крематорий найдется… Кстати о сиськах. Полагается только смотреть, или потрогать тоже позволяют?
Мариша вспыхнула, а Грин лапнул ее с вивисекторски-бесстрастной, почти издевательской миной и презрительно констатировал:
— Так себе. Разве что в праздник и спьяну… Есть что совать под нос!
Краска слетела с Маришиного лица. Она наотмашь врезала Грину по скуле и выскочила из комнаты. Лидочка выскочила за ней — утешать в кухне рыдающую подругу. Напоследок она успела одарить Грина уничтожающим взглядом.
Иван, так и не успевший никак отреагировать на действо, занявшее, от силы, секунд пять, стоял посреди комнаты, чувствуя на лице идиотскую улыбку, а глубже — крайнюю досаду.
— Ванюха, я, пожалуй, пойду, — безмятежно сказал Грин, даже не стирая с лица отпечатка Маришиных пальцев. — Скоро стемнеет, хочу пройтись. Ты со мной?
— Грин, ты что творишь? Не чересчур?
Грин пожал плечами, встал и вышел в коридор. Иван выскочил за ним, думая, что выглядит точно так же, как Лидочка.
— Грин… ты чего бесишься?
Взгляд Грина снова стал веселым и удивленным.
— Я бешусь? Я никому грубого слова не сказал.
— Ты ее обидел…
— Иван, я не терплю блудливых сучек, в течке не соображающих, что они несут. Если твою Лидочку задело рикошетом — прости.
Иван замолчал. Дождался, пока Грин закончит зашнуровывать ботинки.
— Жаль, что уходишь.
— Прости. Душно.
Это «душно» вдруг все перевернуло, осветило другим светом.
— Погоди, я с тобой все-таки.
Вечер, бурый и ледяной, с пустым слепым небом без луны, источал тревожный резкий запах. Дынная зимняя свежесть ушла, дымный аромат весны еще даже не угадывался; пахло больным снегом, бензином и догоревшей, умирающей мимозой. Этот запах, холод и мрак оживили Грина; в его глазах появился блеск, а в движениях — звериная настороженность. При Грине не было ни пистолета, ни заступа, ни автомобиля — но он охотился, и холодная сила, как статическое электричество, окружала его вполне осязаемым коконом.
Грин обмакнул пальцы в холодный ветер, как в воду, и поднес к лицу.
— Вань, ты замечал когда-нибудь, что воздух на вкус разный? Когда тварь рядом, ветер отдает ладаном и ванилью…