И настанет, наконец, мир, потому что не с кем будет больше воевать.
И чудесные эльфийские песни будут литься из всех окон.
Двенадцать
— Шапку — долой! — внезапно раздался окрик сзади. И через мгновение, почти без паузы. — Стоять! Предъявиться!
Я замер, чуть даже присев от неожиданности. Обернулся на окрик. За спиной какой-то патруль, что ли. Идут, много их, все в гражданском, в темном, выстроившись поперек улицы. И, главное, нет почему-то больше никого этим вечером рядом. Один я здесь. Мне кричат, выходит.
— Это вы мне? — все еще надеясь на ошибку какую-то, спросил я. Ничего же не понятно. Только из метро вышел. Только поднялся по улице…
— Тебе, тебе, — они уже близко, уже окружили, уже смотрят в лицо пристально и с усмешками нехорошими.
— Ты, что ли, иудей? А?
— Как это? С чего вы взяли? Русский я…
— Тебя о национальности и не спрашивает никто. В паспортах нет национальности. Ты колокола слышишь? Крест — видишь? — ткнул вверх рукой тип в длинном черном пальто со шляпой в руке.
— Колокола? — непонимающе переспросил я.
— Может, он глухой, а? Братцы, может, больной он, а? — тут же заблажил самый молодой и самый накачанный, крепкий как боровичок, рыжий и патлатый.
— Помолчи. Ну-ка, ты, человек нездешней породы, предъявись, пока казаков не позвали.
— Вам паспорт мой? А вы кто?
— Точно — больной! Или, вернее, иудей. Ишь, как его колбасит от колоколов-то…
— Граждане, то есть, товарищи, — рискнул было обратиться я. Мало ли, может, революция какая или переворот очередной. Может, патрули добровольческие…
— Иудей! — радостно вздохнул еще один, подошедший совсем близко и уже щупающий край моей куртки.
— И вовсе я не иудей!
— Крест покажь. А то идет, колокола слышит, а в шапке, не крестится — и не иудей?
— А что, без креста — сразу уж и иудей? — попытался хоть как-то отговориться я.
— Муслим, штоль? И это проверить легко. Вон, с мурзой нашим в сторонку отойдешь и докажешь ему, что право имеешь. Ну?
— Вообще-то я буддист… — и почему так сказал, от привычки, что ли. Всегда этим отговаривался, когда тетки в церковь тянули.
— Тьфу, ты! Интеллигент, похоже. Ишь, законы заучил. Знает, паскуда, как отмазаться! — плюнул в сторону самый высокий, несущий на плече переломленную двустволку с торчащими наружу гильзами.
— Не плюйся у храма, — дернул его за рукав тот, что в пальто. — А вы шли бы себе быстрее отсюда, гражданин хороший. Это вам пока еще разрешено тут шастать. Но мешать отправлению государственного культа вам уже запрещено. А мне вот кажется, что своим показным неуважением вы как раз мешаете…
— Да какое неуважение, что вы?
— Праздник православный, а вы дома не сидите, а еще буддист. Колокольный звон, а вы шапку не сымаете. Нет, точно, нарушаете…
Он повернулся чуть в сторону, достал из кармана свисток и засвистел в него громко и пронзительно. Буквально тут же из-за угла церковной ограды вывернула верхом пара самых натуральных, как в кино, казаков в лохматых шапках, с шашками у левой ноги, с карабинами, торчащими из-за плеча, с погонами на солдатского вида куртках.
— Что за свист? — еще издали крикнул один.
— Иудея, гля, поймали! — радостно закричал рыжий.
— Да не, не слушайте дурного. Вон, интеллигент буддистом называется, а сам у церкви шастает. Не иначе, атеист. Только вот доказать не могу.
— Не можешь? Жаль… — они подъехали вплотную и уже умело отделили меня из толпы, подталкивая то корпусом лошади, то пиная ногой, вынутой из стремени.
— Так, говоришь, буддист? — наклонился один из них ко мне.
— Ну, да… Вроде того…
— Так буддист или вроде того? — с другой стороны уже и второй смотрел требовательно в глаза.
— Буддист!
— И что ты нам скажешь, буддист? Скажи, что есть жизнь?
— Жизнь — это страдание, — радостно выдохнул я заученное еще на втором курсе университета.
— Вот именно. Страдание. Спасибо, православные, дальше мы уж сами, — кивнул сверху один из казаков, разматывая, расправляя нагайку. — Ну, буддист, пять горячих тебе.
— За что? — только и прохрипел я, ничего не понимая.
— Не за что, а потому что жизнь твоя — страдание. И еще, потому что буддизм у нас вера не правая, а примкнувшая. И мнится мне — временно примкнувшая… В общем, начнем с пяти, а там — как пойдет. Куда шел-то?
— Да, в библиотеку я… В историческую.
— Это вон туда? — он что-то прикинул в уме. — Точно — пятерик. Меньше не сумеешь. А вот больше… Сейчас и проверим, каков твой Будда. Добежишь до двери, цапнешь ручку — свободен. А пока…
— Р-р-раз! — крикнул первый.
Боль удара ожгла, как от пули.
— Два, — спокойно сказал второй, но боль от его удара была не меньше, чуть не сломав по ощущениям мою спину. — Беги, дурилка. Мы же не шутим. И радуйся, что не атеист.
И я побежал, а за мной легкой рысью скакали два казака и время от времени хлестали длинными витыми нагайками по плечам, по спине, по голове, прикрытой шерстяной шапкой-петушком и капюшоном куртки.
А за спиной двенадцать человек в обыденном, но без шапок, выстроившись поперек улицы, двинулись дальше, всматриваясь в проходные и заглядывая в темные подъезды.
Открытие Америки (А.Громову)
— Что вы мне все время тычете в нос своими цифрами? Я вам счетовод, что ли? Сказать по-русски нельзя?
— Экономика в ступоре. Скоро начнется кризис. Климат у нас не тот, чтобы, как в Египте или Греции, собирать по два-три урожая. И денег взять негде: кто ж нам даст? Нас же все уже знают!
— Так… Министр внутренних дел?
— Народишко волнуется. Возможны эксцессы, — со значением произнес со своего места министр внутренних дел.
— Ну, и какие рекомендации будут от господ министров?
— Нам нужна маленькая победоносная война! — подскочил со своего места министр обороны и нападения в раззолоченном мундире.
— Сядь, ты, чурбан в эполетах! Не серди меня! Война ему, придурку… С кем воевать-то хочешь?
— С Германией! Исконный враг наш!
— Вот дурак, ей-богу. Нашел себе врага. Они же сильнее! И близко Германия. Как нам к ним, так и им — к нам. Как бы до Москвы не дошли тевтоны проклятые.
— Может, с Турцией? За проливы? Мол, наша историческая цель и так далее? — задумчиво произнес, протирая пенсне, министр образования и культуры.
— Ну, разве только… А Суворов у нас есть? Нет у нас Суворова! И Румянцева нет! И кто воевать будет? Как бы Крым после этого не отдать… Да и промышленность наша долго не продержится. И эти, блоки у них там есть военные. Франция с Англией тут же помогут туркам-нехристям. Нет, слишком опасно. Еще есть предложения?
Что-то подсчитывающий на карманных счетах министр промышленности поднял голову:
— Нельзя воевать нам! У нас всей промышленности — на три недели войны едва хватит. А потом — полный пшик!
— Вот! Вот умный человек, а не это бревно с орденом… И что делать? У кого есть предложения?
— А может, не воевать?
— Да ты предлагай, предлагай!
— Нужна национальная идея, которая сплотит народ, и которая пересилит трудности.
— Ух, ты! Умный какой. Ну, излагай, излагай свою идею.
— Мы — народ-богоносец. Наша жизнь — это жизнь за царя. За царя земного и царя небесного…
— Да-а-а… Завернул как. Температуры у тебя нет ли, братец? Может, слабительного выпить для облегчения? А? Или клистир тебе поставить, чтобы нормально говорил, словами, понятными народу?
— Так, я ж и хочу дальше-то…
— Вот дальше и говори, не тяни кота за хвост!
— В общем, мы — лучшие, так?
— Оле-оле-оле-оле, Россия, вперед! — заорал, вскочив от толчка в бок прикорнувший в углу министр спорта и туризма.
— Тьфу, ты… Ну, сядь, сядь уже. Кончился чемпионат.
— Что, правда?
— Для нас — кончился. Ясно тебе?
После паузы, во время которой рыдающего министра отпаивали водкой из графина, обсуждение возобновилось.
— Ну, так что там с идеями? Продолжай.
— Мы — лучшие. Господи, да успокойте вы его, наконец… Он нам тут слезами весь стол залил уже… Я повторю свою мысль: мы лучшие. Но нам мешают. Поэтому нам плохо.
— Ну, так ты тоже за войну, что ли?
— Нет-нет! Ни в коем разе! Воевать мы не можем! Но врага своего надо знать, и надо объединиться всем вместе против врага!
— То есть, все равно в итоге — воевать… Вот ведь… Как ни предложат советчики, а все война выходит. Назовешь врагом евреев — война. Назовешь немцев — тоже война. Англичан вообще трогать нельзя — вся Европа на дыбы встанет… Французы? Поляки? Итальянцы? Кто враг, но чтобы войны не было?
— Так, вот именно! Враг должен быть! Иначе, почему у нас так плохо, не от руководства же…
— Что-что? Ты говори, да не заговаривайся!
— Я как раз и говорю, что плохо — не из-за руководства! Плохо из-за врага! А воевать этого врага мы не можем, потому что он очень далеко от нас!
— Оп-па… Это ты что, про инопланетян шарманку завел, что ли? Этим народ не пронять… Хотя, попробовать можно.
— Нет-нет. Никаких инопланетян. Все должно быть понятно даже уборщице общественных туалетов. Даже простому участковому должно быть ясно, что вот он, враг. Все из-за него. Но вот не дойти до него нашим армиям, потому и терпим. Потому и плохо нам. Но — всем вместе. Иначе они нас просто съедят.
— Ну-ка, ну-ка… Идея проблеснула неплохая, вроде… Только где же мы такого врага найдем, чтобы и далеко, и правдоподобно, и непонятно и проверить нельзя?
— А вот же, вновь открытый южный материк!
— Антарктида, что ли? — почмокал языком, как будто пробуя слово на вкус. — Ан-тарк-ти-да. А враги, стало-быть, ан-тарк-тид-цы… Язык сломаешь. Нет, так не пойдет. Надо короче как-то. И потом, наши же знают, что там мороз и белые медведи.
— Пингвины! Медведи — на севере, — поднял руку, как в школе, министр образования и культуры.
— Одна фигня: пингвины, пингвинсы, пиндосы… О! Пиндосы! Какое позорное слово… Его можно использовать. Но только — не Антарктида. Русский человек, да после стакана водки, просто не в силах такое выговорить. Должно быть короче, меньше согласных, легче произносить…
— Антаркта?
— Ты тупой совсем? Так еще труднее!
— Антарика?
— Лучше. Но слишком своим этим "ант" на Антарктиду указывает.
— Амтарика?
— Это что-то на индийское смахивает…
— А-ме-ри-ка? — осторожно произнес министр информации и пропаганды. — А? Как вам — Америка?
— Во! Пойдет! Объявим врагом всеобщим Америку, врагами — американцев, а по-простому, по-пошлому — пиндосов. Это пройдет. Должно пройти. А где тут мы Америку эту установим? — крутанул глава правительства большой золоченый глобус.
— Как можно дальше от нас. Лучше — на другой стороне света.
— То есть, вот тут, значит, — палец с холеным полированный ногтем ткнул в сплошное синее пятно западного полушария. — Так. Решено. Значит, записываем нашу политику: мы — лучшие… Успокойся, успокойся, дурик. Лучшие мы, просто пиндосы помешали опять, понимаешь? Американцы эти во все щели лезут. А нам, народу-богоносцу, до них ничем не достать. А их методами мы не можем, ибо избранные суть. Министру информации и пропаганды: открыть народу Америку. Министру образования и культуры: вставить про Америку в историю и географию. Объяснить все. Организовать командировки писательские… Ну, придумайте там сами. В общем, книг побольше чтобы было. И в газетах новости чтобы. Министр наш спортивный утрет глаза и сообщит народу, что проиграли из-за пиндосов проклятых. Все они лучами нас разными мучают. И погода! Погода наша плохая — от них. И урожаи хреновые… И мы все должны, как один человек, в тесном строю и так далее и так далее… Ну, не мне вас учить. В общем, эль пуэбло унидад хамас сера венсидо. Ясно?
— Так точно! — встали дружно министры.
И пошли открывать народу Америку.
Демократия — это когда большинство!
— А ну, постой-ка, гражданин хороший! — выдвинулся из тени местный участковый. — Ты чего мимо опять бежишь, с мужиками вместе не выпиваешь?
— Да я это… Не заметил я вас, извините, — вынужден был я остановиться.
— Заметил, не заметил — это без разницы… Штрафная тебе.
— Ну, не могу я никак! Жена дома ждет. И еще… О! — вспомнил я с радостью. — У меня ж предъязвенное!
Участковый нахмурился, передал куда-то в темноту за спиной два стакана, что держал в радушно распахнутых руках, поправил фуражку. Фуражки теперь они носили по новой моде. Обязательно с очень маленьким козырьком. И обязательно — с захлестнутым на подбородке ремешком, как будто вот-вот вскочат в седло и помчат куда-то совершать угодные обществу дела.
— Та-ак…,- обошел он вокруг меня, всматриваясь. — Жена у него, значит… И еще предъязвенное еще у него.
— Да-да! — поддакнул я.
— А не врешь? Ну-ка дай мне твоих закурить, что ли!
Я торопливо вывернул из кармана пачку сигарет, носимых для такого случая, открыл перед ним, потом щелкнул зажигалкой. Участковый не торопясь со вкусом затянулся, а потом с прищуром сквозь дым посмотрел на меня:
— А сам что же? Или брезгуешь с народом перекурить?
Ну, вот… Опять…
— Господин участковый, вы же знаете — я не курю!
— Как это? — прищуренные было глаза распахнулись в деланном изумлении. — Не куришь? Совсем?
— Ну, так вышло… Не могу я, организм не дает.
— Не пьешь, — загнул он палец. — Не куришь. Подозрительный ты человек, сосед! Придется пройти.
— Да вы и так меня почти каждый день проверяете!
— Что делать, что делать… А у меня, может, техники с собой нет, чтобы на месте тебя проверить. И не должен я все помнить. И вообще — чем вам труднее, тем государству лучше. Ясно?
Участковый свистнул, и из той же тени вышли два дружинника с красными веселыми лицами.
— Вот, ребятки, смотрите: не пьет, не курит… Убыток государству нашему приносит. Зачем живет? Кому нужен? А?
Я молчал. Через день, практически через каждый день я не успевал вовремя скрыться и попадался участковому. И каждый раз он устраивал такой спектакль. С громкими криками, с разъяснением почтенной публике, тут же откуда-то появляющейся во дворе. Потом он по рации вызывал машину. Потом меня везли в райотдел на экспертизу, где врач проверял все мои справки и внимательно рассматривал рентгеновские снимки. Я предъявлял квитанции оплаты акцизных сборов, обязанность уплаты которых теперь была возложена на тех, кто сам не пил и не курил.
…
А начиналось все так просто и даже смешно: решили наши политики по западному образцу запретить курение. Вообще запретить. Пусть, мол, курят по квартирам своим. Пусть никому не мешают своим курением. И тут-то и выяснилось, что такое настоящая демократия. На ближайших выборах сокрушительную победу над всеми остальными политическими силами одержали недавно созданная Партия любителей табака и примкнувшие к ней в качестве верных союзников Партия любителей водки и Партия любителей пива. Созданные вроде на смех, неоднократно высмеянные в анекдотах и разных КВН, они в один момент оказались у руля. Да и деньги табачных и водочных заводов оказались не лишними в предвыборной кампании.
Хотя, не в деньгах даже дело. Просто оказалось вдруг, что большинство народа — курит. И большинство — пьет. А демократия — это как решит большинство. Вот большинство и приняло новые законы, полностью поменявшие приоритеты.
"Страна живет с водки и табака!" — а кто и когда спорил с этим? А вот те, кто не пьет и не курит, выходит, подрывают экономическую мощь страны. А потому…
Ну, и так далее. Все акцизы теперь платят непьющие-некурящие. Штрафы — тоже на них регулярно. Медосмотры платные, чтобы доказал, что пить-курить не можешь. А вот если выясняется, что можешь, но не хочешь — принципиальный, мол. Ну, тогда и административка, а в дальнейшем — уголовное преследование.
…
— Ну, что, отпустили? — стоял на крыльце и опять щурился сквозь дымок сигареты участковый.