Так мы прожили почти год. Все знакомые считали, что я «свихнулся на учёбе». А что ещё можно подумать, если человек всё свободное время проводит с книжками в руках? И никому не пришло в голову, что на самом деле эти зрачки большую часть суток работают на благо инопланетного разума, а сам я частенько отключаю сознание и сплю с открытыми глазами, сидя в читальном зале. За это время разбежались все друзья, включая даже Мишу, но не мог же я отказать Обаламусу! Ему так много нужно было узнать о нашем мире, и так мало времени оставалось до предполагаемого отбытия!
8
Странный год, тянувшийся, казалось бы, нескончаемой лентой, подходил к концу. Приближалось время прощания. Вот уже пять дней, как мой сосед по черепной коробке установил контакт с экипажем крейсера. Было это в аккурат на второй день после того, как наша экспедиция поменяла лагерь, перебравшись с Фролихи на остров Ольхон в поселок с тем же названием. Причина передислокации — погода. Три недели над Фролихой шли дожди, срывая всю актинометрию[5]. Ко дню отъезда разлившееся озеро добралось уже даже до приборной площадки. Коллеги проклинали судьбу, а у меня крепли подозрения, что кое-кто сознательно добивается переноса стоянки.
Зато на Ольхоне погода сразу наладилась, и наша группа с головой погрузилась в наблюдения. Измерения шли всё светлое время, выспаться за четыре ночных часа толком не удавалось, поэтому моя идея погулять под падающими звёздами всех оставила равнодушными. Что, собственно, и требовалось. А ещё мне нужно было отойти километров на пять вдоль берега к утёсу, выбранному Обаламусом в первый же день прибытия, и ждать, когда над нами зависнет невидимая в темноте капсула. Дальше он отключит наше общее сознание и покинет планету, а я через несколько минут приду в себя и вернусь в лагерь.
Всю дорогу к утесу Обаламус меня торопил и отключил сразу, как только прибыли. Видимо, капсула уже была на месте. Даже не попрощался, скотина! Только что были видны: и дорога, и залив, и звёздное небо, а потом сразу — чёрная пелена, будто свет в кинозале погасили…
…И сейчас же из этой темноты медленно проявляется круглый светящийся диск, а следом за ним — разноцветные капельки-звёзды. Когда местные говорили, что на Ольхоне при полной луне можно ночью читать газету, думал: врут. А оказалось — правда, можно. Встаю и разворачиваюсь в сторону поселка.
Сюрприз! Метрах в десяти прямо передо мной трое мордоворотов. Вот же чёрт! Вчера у одного из наших возле магазина пытались денег «одолжить» на бутылку. Но расклад вышел: пятеро против четверых не в их пользу, и ребятишки разумно отступили. Не навсегда, как выяснилось… Похоже, от самого поселка меня «пасут». Гопники, чтоб их! А как подготовились: один с обрезком трубы в руках, у другого арматурина из-за голенища кирзача выглядывает, третий неторопливо натягивает на руку шипастый кастет. Оглядываюсь — за спиной ещё двое. Видимо, вдоль берега утёс обошли. Значит дорога с обеих сторон перекрыта. И тоже, блин, не безоружные — у каждого то ли черенок от лопаты, то ли просто дубина… Но их тень от утёса накрывает — видно плохо…
Так, приплыли… Много их, ой много… Мне хватило бы и троих… Молчком двигаются, без смешков и подначек — значит не бить, убивать собрались… И что теперь? Бежать некуда, кричать бесполезно… Место тихое, никто не услышит… Драться — можно, но увы — недолго… И за что вдруг такое невезение?!
…Господи, ну, какой же я идиот!!! Обаламус же в открытую говорил, что важно сохранить его визит в тайне… Вот и сохраняет… Если уж бесплотный дух погоду переделал под свои нужды, то организовать этих дебилов ему вообще не проблема… Я ж для него низшая раса, не прошедшая какой-то там барьер… Муравей, возомнивший себя другом и соратником бога… Носитель… Ёжика — того он лисице скормил… А меня подставил этим… Неандертальцам…
Мордовороты между тем молча сжимали кольцо… Судя по тому, как все посматривают на владельца кастета, он у них главный… И он начнет… Да, он… Продолжает идти, все остальные застывают на месте… Нет, он лишь отвлекает внимание… Один из тех, что сзади, скользящими бесшумными шагами приближается со спины, подняв над головой дубину… Стоп… Но я не могу этого видеть… Пусть — так блекло и схематично… Дубина продолжает быстро падать вниз… А затем движение её внезапно замедляется, и я успеваю убрать голову из-под удара… Мой несостоявшийся убийца промахивается, инерция бросает его вперёд, на то место, где я стоял только что… Стоял, но сейчас инстинктивно сместил вес на левую ногу и, выждав секунду, резко двинул назад правый локоть… Чавкаюший звук удара в ночной тишине прозвучал особенно громко. Короткий вскик, парень хватается за лицо и падает на дорогу. Но мне некогда жалеть ударившего воздух бандита… Их и без того ещё слишком много осталось.
Из нападавших только владелец кастета успевает среагировать… Главарь — точно… Шагнув вперед, он выдаёт отличный правый свинг шипастым кулаком в корпус… Грамотно… Голову из под удара убирать легче, чем туловище… А добить подранка вчетвером — плёвое дело… Но я ничего не убираю, наоборот — добавляю недостающее… Увесистый дрын, выпавший из рук первого разбойника, носком правой ноги подброшен в воздух. Хват ладонью, рывок… И вот он уже упёрся в дорогу одним концом, как рогатина, и ловит руку с кастетом на другой… Получилось!.. Вопль главаря можно было услышать, наверное, и на другом берегу пролива… Сжав обеими руками дубину я остановился в готовности к продолжению… Но его не последовало. Трое оставшихся разбойников развернулись и, побросав оружие, пустились наутек…
Но как же так? Я же ничего особенного не умею! Да, занимался боксом, имел второй юношеский разряд… в легком весе… Но ребят с такими габаритами, даже двоих, даже без колов и арматурин, мне бы ни за что не одолеть! А пятеро вооруженных — верная гибель! И вообще, как можно видеть то, что происходит за спиной?
— Извини, — раздался в голове далекий, постепенно стихающий голос. — Я немного усовершенствовал наше тело, теперь тебя гораздо труднее убить и невозможно застать врасплох.
— Зачем? — что-то подсказывало мне, что время общения уже ограничено.
— Форма извинения за ухо, ну и… Есть ещё одно соображение… Но о нём я ничего не могу тебе сказать сейчас, возможно — когда вернусь… Если вернусь… Прощай…
9
Рюкзак со всеми экспедиционными шмотками я полчаса назад по дороге из аэропорта закинул в камеру хранения ФДСа[6]. Осталась только полиэтиленовая сумка. Она лежала сейчас в пределах видимости на соседнем стуле и не давала полностью посвятить себя счастью. А счастье было прямо перед носом, оно великолепно выглядело, еще лучше пахло и рождало в душе сладостные воспоминания. Я говорю о тарелке с пельменями. Вы будете смеяться, но это единственное, чего мне обычно недостает в экспедициях. Ни бесчисленные орды комаров, ни утренний иней на забытой с вечера ложке, ни моросящие дожди, ни ливни с грозами и градом не огорчают меня так, как необходимость длительное время обходиться без любимой, привычной с детства, пищи. И пусть в столовке только один сорт пельменей, да и те фабричные, в то время как у нас дома к празднику их лепят сами хозяева по пять-шесть видов только мясных, а иногда ещё и до трёх видов рыбных!.. В экспедиции не было никаких, поэтому сейчас даже такой суррогат казался поистине райским блюдом.
Вот почему я снял со стула сумку и угнездил под столом, сжав для верности пятками кроссовок. После обеда обязательно отнесу её куда велено, а сейчас пусть уберётся с глаз моих и не мешает встрече сибиряка с его первой за два летних месяца порцией желудочного счастья.
Но как бы ни был богат человек, сколько полевых[7] ему бы ни выдали под расчёт, а сидеть он по-прежнему будет только на одном стуле и спать в единственной кровати. И само собой разумеется, он не сможет съесть за обедом две первых порции пельменей, потому что одна из них будет, увы, уже второй.
По этой причине я ограничился единственной тарелкой, допил чай и, подхватив многострадальную сумку, покинул столовую. В сумке лежал пакет с результатами наблюдений байкальской летней экспедиции, который я должен был, в соответствии с полученными вчера в Иркутске указаниями, вручить сотруднику университетской метеообсерватории Жарикову Георгию Михайловичу в собственные руки.
Руки в комплекте с самим Жошей (как его называли сослуживцы за то, что представлялся всем новым знакомым, начиная с фамилии — Жариков Гоша) встретили меня в коридоре. Жоша закончил нашу кафедру два года назад и был уже старшим инженером. Сейчас, во время летнего отпуска, он временно исполнял должность начальника отдела, чем ужасно гордился.
Мы с Жариковым — давние знакомые. Впервые увиделись в зимней экспедиции моего первого курса, когда в составе группы таких же молодых и нахальных «подопытных кроликов» я участвовал в бальнеологических[8] исследованиях на одном из пятигорских курортов. Жоша (тогда студент пятого курса) в этой экспедиции выполнял функции исследователя и никак не мог понять, почему так получается, что каждое утро при малейшей нагрузке у нас резко взлетает пульс и скачет давление, а к обеду все устаканивается. Только через две недели, в последний день наблюдений, он догадался, что это — обычный похмельный синдром. Так что ум и сообразительность не были сильной стороной моего старшего товарища. Но зато был он очень добрым и каким-то домашним. Слегка округлые — но ни в коем случае не толстые — щеки и пышные пшеничные усы, любимая вязаная безрукавка, а главное, искреннее желание всем помочь делали его очень обаятельным. Вот и сейчас, пренебрегая субординацией, Жоша встретил меня в коридоре, провел в свой кабинет, предложил чаю, посвятил в последние кафедральные новости. Я узнал, что послезавтра из обсерватории отправляется экспедиция в лесной заповедник на Оке близ города Пущино. В метеогруппе в последний момент появилась вакансия. Так что, если вдруг есть желание…
Вообще-то я собирался на оставшееся после практики время рвануть домой: пусть родители хоть раз в год на сына посмотрят! И пока Жоша подробно излагал своё видение целей и задач экспедиции, я подрёмывал в кресле, не забывая держать глаза открытыми и периодически кивать головой. Включился только в тот момент, когда в рассказе прозвучало имя руководителя. Оказывается, главным в этой лавочке две недели назад был назначен А. И. Михельсон — личность настолько примечательная, что моё прохладное отношение к предлагаемой Жошей авантюре сразу резко переменилось.
Алексей Исаакович — сын американских коммунистов, эмигрировавших в Советский Союз по идейным соображениям и притащивших с собой в социалистический рай маленького Алекса. Сейчас «малышу» перевалило за пятьдесят… Работал он на кафедре гидрологии, читал лекции по технике безопасности на воде и был известным на весь университет бабником, вечным тамадой на любых банкетах и вечеринках, выдающимся филателистом и проч. и проч. и проч.
Курил Михельсон практически беспрерывно, частенько запаливая новую сигарету от предыдущей. Его именем на нашем факультете была даже в шутку названа единица измерения задымленности — один михельсон. Это когда в помещении на высоте один метр висит топор массой в один килограмм. Из скандалов, связанных с бесконечными пьянками и аморалками, урождённый американец не вылезал, был постоянным героем доски приказов о взысканиях и большинства факультетских анекдотов. Но при этом никто лучше Михельсона не мог в полевых условиях организовать работу группы людей любой численности, состава и степени знакомства. Его беспрекословно слушались студенты и аспиранты, раскопщики из вчерашних зэков и степенные доктора наук. Очень примечательная личность!
И почему-то мне вдруг расхотелось ехать домой на каникулы, а появилось острое желание: испытать на собственной шкуре все методы руководства человека, о котором так часто судачили в факультетских курилках.
— Хорошо, согласен! Каковы дальнейшие действия? — сказал я, когда в Жошином рассказе наступила небольшая пауза.
— Собеседование завтра в десять утра, — сообщил мне довольный «охотник за простофилями»[9], и тут же добавил радостно. — В Формозе.
«Формозой», или «Тайванем», университетский люд именовал пивную, расположенную у самых стен китайского посольства в пяти минутах ходьбы от главного здания МГУ. Чувствовалась, что твердая рука Алексея Исааковича уже крепко держит бразды правления коллективом.
Наверное, может показаться невероятным, что после окончания летней практики меня снова потянуло в поле[10], да ещё в такой компании, но уж очень скучным и размеренным был последний учебный год. С утра до ночи я занимался лишь лекциями, семинарами да беготнёй по библиотекам, а потому был полностью лишен развлечений. И вот теперь, когда необходимость в «монашеской» жизни наконец-то отпала, безалаберную и шебутную половину моей студенческой души неудержимо потянуло в загул. А уж в том, что вся Пущинская экспедиция будет одним сплошным загулом, сомневаться не приходилось…
10
На следующее утро, ровно в «десять ноль-ноль», я стоял в дверях пивного бара и обшаривал глазами зал. Точность, как известно всему факультету — главное, что Михельсон ценит в людях. Вторым необходимым условием было умение быстро и органично вписаться в «крепко спитый» коллектив.
Где же? А, вот они, голубчики! Ждущая моего прихода комиссия состояла из трех человек. Между вгрызающимся в распотрошенную воблу Жошей и жестикулирующим сигаретой Михельсоном за столиком неподвижной скалой расположился лучший друг Алексея Исааковича и восходящая звезда отечественной гидрологии доктор физико-математических наук Андрей Христофорович Упоров. Лица не видно — стоит спиной к двери, но Упорова и так ни с кем не спутаешь. На первый взгляд, он обычно напоминает одетый по последней моде двустворчатый шкаф. Симпатичный такой шкафчик в расстегнутом бежевом плаще! И это — несмотря на летнюю жару.
Гм… Значит, высокая комиссия не пивом единым мозги промывает. Что ж, да здравствуют приключения! А приключения — это то, что постоянно, как сильнейший магнит, притягивал к себе сын американских эмигрантов. Вот и сейчас он дымил в аккурат под самой табличкой: «За курение в общественном месте штраф 5 рублей». Обычно завсегдатаи, сами иной раз втихомолку «дымящие в рукав», ястребами накидывались на нарушителя и начинали его «клевать», но сейчас они старались устроиться подальше от живописной компании и сделать вид, что ничего не замечают. Уж очень колоритно возлежали с двух сторон от упоровской кружки покрытые коричневыми мозолями от ударных тренажеров двухпудовые волосатые кувалды. Рядом с ними полулитровая пивная посудина производила впечатление стопарика. Голова доктора наук была слегка наклонена влево к рассказывающему о чем-то Михельсону. Коротко стриженый затылок плавно перетекал в могучую шею и тонул в воротнике плаща.
Верилось с трудом, что семнадцатилетний первокурсник Андрюшенька Упоров был худеньким невзрачным очкариком. В те далекие времена он великолепно играл на фортепьяно и даже выступал с концертами. Но в экспедициях требовались сила и ловкость, и Андрей стал заниматься несколькими видами тяжелой атлетики и силовых единоборств одновременно с тем же фанатизмом, с которым прежде разучивал гаммы. Результат — к тридцати пяти годам при росте сто семьдесят пять сантиметров он весил около ста тридцати килограммов, носил брюки пятьдесят шестого размера и пиджак шестьдесят восьмого, собрал коллекцию кандидатских и мастерских удостоверений в различных видах спорта, имел чёрный пояс по каратэ. Очки Андрей Христофорович надевал теперь только на лекциях, а в обычной жизни обходился без них. На эту тему в прошлогодней факультетской стенгазете появилась даже карикатура с подписью: «У носорога очень плохое зрение, но при такой массе это не его проблемы». Упоров не обижался.