— А Калистратову?
— Бедняге мерещилось, что за ним гонится какая-то графиня-вампиреса.
Каренов еще долго рассказывал о страданиях ущербной души, обреченной на адские муки при жизни. Слушать его было интересно, невзирая на незнакомые Морозову термины, вроде кататонии и синдрома психического автоматизма Кандинского-Клерамбо.
— Простите, доктор, — решился он вставить слово, — а Калистратов как себя вел?
— Я бы сказал, типично. Шизофреника выдает речевая разорванность. Правильно построенные в грамматическом отношении фразы состоят из слов, не связанных между собой по смыслу.
— Например?
— Извольте, — Каренов отыскал в истории болезни нужное место. — «Нет, ваша светлость, вы больше меня не увидите. Это упражнение «вальсальва», а на лягушке — кровь». Записано, когда Калистратов находился в особенно тяжелом состоянии. Его галлюцинации приобрели уже совершенно фантастический характер, и бред величия вышел на первый план, начал доминировать.
— И что это значит?
— Доминировать?
— Упражнение «вальсальва».
— Вы уловили самую суть! — похвалил Каренов. — Я не знаю, что это за упражнение и существует ли такое слово вообще — шизофреники живут в мире фантазий. Но проявление разорванности речи здесь налицо. Очевидно, что ни лягушка, ни эта «вальсальва» никакого отношения не имеют к графине, от которой никак не удается скрыться Латоесу. Кстати, тут записано, что в тот момент он уже не барон Латоес, а граф Йорга, сын самого Дракулы! Так он и прогрессирует, бред величия.
— И как же вам удалось с этим справиться?
— Пришлось опробовать разные методы — от инсулиновой терапии до электрошока, пока не вышли на оптимальный режим. Нейролептики, антидепрессанты… Галоперидол он переносил плохо, да и существенных сдвигов не наблюдалось. Аменазин — тоже. Лучше всего показали себя этаперазин и трифтазин. Последний давали в усиленных дозах, чередуя с пимозидом. В итоге, как видите, удалось снять наиболее острые проявления. Последний месяц перед выпиской больной вел себя исключительно спокойно, рассуждал вполне здраво, словом, его поведение было вполне адекватным.
— Вы уверены, что тот случай в метро больше не повторится? Или еще что-нибудь, более серьезное? Убийство, например.
— Полной уверенности в таких вещах быть не может. Никогда не знаешь, чем вызван очередной рецидив. Тут и сезонные факторы, и, представьте себе, луна, и масса самых зачастую вовсе не предсказуемых факторов. Но убийство… Не знаю, не думаю. Проявление агрессии у Калистратова не отмечено. Мы и поместили его на втором этаже только по этой причине.
— Он, что, привилегированный у вас, второй этаж?
— Вовсе нет, — засмеялся Каренов. — Какие уж тут привилегии. Просто, удобства ради, тяжелых больных разместили на первом. Там режим усиленный и персонала побольше. А на втором у нас контингент более предсказуемый.
— Не буйные, значит?
— Всякое случается, но в общем и целом — да.
— Вроде есть и третий этаж?
— Там выздоравливающие и не слишком закоренелые алкоголики. Есть и парочка наркоманов, из тех, что еще поддаются лечению.
— И как успехи? — заинтересовался Морозов.
— Работаем, — неопределенно пожав плечами, ответил врач. — Надеемся. Скажу честно, проблема архисерьезная. С появлением на рынке синтетических препаратов она окончательно вышла из-под контроля. Чего вы хотите, когда в одном грамме «Белого китайца» десять тысяч доз. Кошмар!
— Сектанты всякие случайно не попадали? — почти по наитию спросил Морозов.
— С этими труднее всего, — улыбчивый доктор заметно помрачнел. — Бывало, раньше пачками к нам направляли по линии органов. Кроме дискредитации профессии психиатра, ничего путного подобная практика не принесла… Нет, с сектантами мы давно не работаем.
— А если сектант одновременно является и наркоманом? Бывают такие случаи?
— Чего только в жизни не бывает! Все возможно.
— С такими не сталкивались?
— Нет, — односложно ответил Каренов и с озабоченным видом принялся перебирать бумажки.
— Я почему спрашиваю, доктор, — исподволь подготовив атаку, Морозов выбросил козырного туза. — Дело в том, что жену Калистратова нашли мертвой: убита ножом в сердце.
— Не может быть! — Каренов заметно побледнел.
— Вот, полюбуйтесь, — Морозов веером разложил по столу фотографии.
— Какой ужас!
— Обратите внимание, — склонившись над снимком, Морозов очертил ногтем место, отмеченное стрелкой, — у нее удалена печень.
— Господи! — простонал врач. — Неужели Калистратов — «Печенкин»?!
— Пока утверждать нет достаточных оснований, но дело, как видите, серьезное.
— Чем я могу помочь? — Каренов снял шапочку, обнажив загорелый кружок лысины, и отер вспотевший лоб.
— Сходный почерк зафиксирован в четырех случаях, — Морозов собрал фотографии в пакет, откуда извлек несколько новых. — Пока, — добавил многозначительно. — И по крайней мере в двух мы имеем дело с явными наркоманками, принадлежавшими к какой-то секте или же банде. Вам не встречалась похожая наколка?
Не отрывая взгляда от зеленых драконов, несущих на хребте пламенеющих дьяволиц, Каренов молча покачал головой.
— Значит, не встречалась, — разочарованно протянул Морозов.
— Первый раз вижу.
— Как вам кажется, кто он, этот «Печенкин»: сексуальный маньяк, шизофреник?
— Трудно сказать… Может, охотник за трансплантантом?!
— Думали уже, думали… Печень наркомана — не лучший подарок. Или все-таки могли всучить?
— Всучить-то могли, но при первом же биохимическом анализе обнаружится, что товар с гнильцой… Впрочем, это уже их дело. Я бы на вашем месте ничего не стал исключать: ни маньяка, ни пересадку органов.
— И Калистратова — «Печенкина»? Способен он на такое?
— Я уже ни за что не берусь поручиться, — обреченно махнул рукой Каренов. — Грань между нормой и патологией сейчас настолько размыта, что любой из нас может угодить на больничную койку. Когда у людей кольцо тревоги охвачено постоянным возбуждением, приходится думать уже не об отдельном пациенте, а обо всем обществе.
— Кольцо тревоги? Это вы метко сказали. Теперь, когда у России не стало надежных границ…
— Не о границах разговор, — Каренов тоскливо поморщился. — Есть такая зона в мозгу — «кольцо тревоги», но и вы, конечно, правы, насчет границ.:. Пылающее кольцо безумия.
— Историю болезни мы у вас на время позаимствуем, с возвратом, — сказал Морозов.
Глава тринадцатая
Гнездышко
— Твой диван — настоящая ловушка, — зевая, сказала Лора, взглянув на часы. — Давай подымайся, а то мы опять никуда не выберемся.
— Вот уж горе, так горе! — Саня рывком сдернул покрывавшую их простыню.
— Не смей!
— Почему?
— Ты знаешь, чем это кончается.
— Мне ли не знать?
— Бесстыжий! — она засмеялась.
— Сварить кофе? — он притянул ее к себе, жадно вдохнув головокружительный запах волос.
— Отстань! Я на черта похожа.
— Яйца всмятку, мадам? Ветчина?
— Я сама приготовлю, — она зябко поежилась, не сдвинувшись с места. — Мы спали при открытом балконе?
— И это спасло нам жизнь.
— Опять жара?
— Опять.
— Помнишь, какое пекло стояло в Пирее? — закинув руку за голову, она глянула на него краем глаза.
— Мне ли забыть! — При мысли о том, как он влез в ее каюту через иллюминатор, у Сани задрожал подбородок.
— Смеешься, мерзавец? Тебе легко смеяться над бедной женщиной. Ты будешь вставать?
— И куда мы пойдем?
— Давай сегодня пообедаем в ресторане.
— Давай, — не слишком охотно согласился он.
— Тебе не хочется?
— Не то, чтобы не хочется, но лучше, чем здесь вдвоем, нам не будет нище.
— Я бы пробежалась по магазинам, потом могли бы сходить в кино… Сто лет не была!
— Какое теперь кино? Сплошная лабуда. Смотреть нечего. А целоваться намного приятнее на диване. Главное, удобнее, в случае чего.
— Какой же ты неисправимый циник!
— Я не циник.
— Кто же ты тоща?
— Рыцарь, готовый на все, только бы услужить даме сердца.
— И сколько у рыцаря дам?
— Дам может быть, сколько угодно, но дама сердца всегда одна.
— Ты думаешь, я забыла, как ты увивался вокруг Машки?
— Какой еще Машки?
— Забыл свою тощую манекенщицу?
— Она не моя и я не увивался.
— Ну, она увивалась. Какая разница, если ты все равно с ней спал?
— Я с ней не спал, — вдохновенно солгал Саня, следя за мельканием солнечных бликов на потолке. — Мое сердце безраздельно принадлежало другой, а ум был занят нелегкой задачей, как незаметно пробраться в башню замка… На заре туманной юности я написал что-то вроде баллады. Подражательно и вообще вздор, но, клянусь, в своем воображении я видел тебя. Еще тогда, Лора, много лет назад.
— Прочитай.
— Слова я давно позабыл, а листок, на котором было записано, затерялся.
— Хоть что-нибудь помнишь?
— Только самое начало, — припоминая, он закусил губу. — Кажется, так: «О мой темнокудрый любовник! Садись на коня вороного! Как ветер, мчись к старому замку, найди моих братьев любезных. Пусть кличут надежную стражу, вассалов и храбрых, и верных, и скачут лесною дорогой на помощь к своей королеве…» Дальше не знаю.
— И этой королевой была я?
— Я узнал тебя с первого взгляда.
— Какая изысканная ложь!.. Но все равно, мой родной, спасибо тебе.
— Ты плачешь? — взволнованно спросил Саня, целуя влажные сияющие глаза. — Что случилось, любимая?
— Ничего не случилось, — Лора глубоко вздохнула, сглатывая так некстати подступившую горечь. — Не обращай внимания, — она уткнулась в его плечо, сбросив на пол сбившуюся в ногах простыню.
— Какие волшебные линии, — свободной рукой он провел по плавным извивам спины, задержав ладонь на последнем подъеме. — Я просто дурею, с ума схожу.
— Обводы?
— Обводы, обводы, — горячо шепнул он, ощутив, как в отдалении зарождается, вскипая радужной пеной, новый накат.
— Как у чайного клиппера?
— Как у чайного! Как у виолончели!
— Не бросай меня, Сандро! — выскользнув из-под его руки, она перевернулась на спину. — Не бросай…
— Да ты что! — встрепенулся он, приподнявшись на локте. — Как только такое могло прийти в голову… И тебе не стыдно?
— Стыдно, Санечка. Старая баба, а влюбилась, как кошка, и ничего не могу с собой поделать.
— Это ты-то старая? — он засмеялся, и этот его не к месту громкий и продолжительный смех мог бы показаться принужденным, если бы не звучала в нем неподдельная радость, густо замешанная на жалости и смутной тоске. — Ты юная круглозадая Афродита, выброшенная случайной волной на пустынный берег.
— Оставь в покое мой зад, коварный соблазнитель!.. Ты жуткий льстец и, ко всему прочему, ловелас. Знаешь?
— Понятия не имею. Гнусная клевета.
— Знаешь, знаешь… Ты хитрый.
— Я хитрый? Никогда за собой не замечал.
— И любострастный.
— Что это значит?
— Сам знаешь, не разыгрывай простачка… Мне очень хорошо с тобой, Саня! И страшно.
— И мне, любимая, тоже страшно. Это подарок судьбы. А любострастный — плохо или хорошо?
— Наверное, хорошо, если только со мной.
— С тобой, только с тобой.
— До сих пор не могу понять, как тебе удалось залезть ко мне в постель? Бочком, бочком, словно лещ под сетью. Как ты ухитрился?
— Сам не знаю. Повезло.
— Думаешь, я так легко к себе допускаю?
— Ничего я не думаю. У меня сердце чуть из груди не выскочило.
— Почему, хотелось бы знать?
— Так боялся.
— И чего же ты боялся? — Лора приникла губами к его груди и, медленно сползая книзу, осыпала легкими, почти некасаемыми поцелуями. — Чего же это он так боялся, трусишка?
— Всего.
— Всего он боялся, всего…
— Что не получится от волнения.
— И теперь боишься?
— Теперь не боюсь, — почувствовав, как сжалась ее рука, он задохнулся от блаженной истомы и нежности. Острые ноготки причиняли легкую боль.
— Попался?
— Ага, еще с того раза.
— То-то же. Смотри у меня, — потянув его на себя, она откинулась с тихим стоном и, разметав волосы по подушке, опустила веки.
Любовный лепет, когда слова значат так мало, не вмещая и крохотной доли всего того, что так и рвется наружу, смешался в торопливых объятиях, обретших вскоре выверенный и осмысленный ритм.
— Говори… Говори, — понукала она, отстукивая зубками. — Со мной нужно говорить… Ненавижу молчание.
— Моя прекрасная, — шептал он, не слыша себя и проникаясь дрожью ее направляющих пальцев.
В постели Лора называла все своими именами, но звучало это как-то по-особенному, обновленно и чисто, словно впервые было названо на еще безгрешной Земле.
— Какой ты сильный, Сандро, — опустошенно выдохнула она, прижимаясь всем телом. — Ты это нарочно?
— Нарочно, что?
— Тебе нравится, как я визжу, змей.
— Ужасно. Я прямо балдею.
— Балдей, балдей… У тебя было много женщин?
— До тебя — ни одной.
— Милый лжец! Врет и не краснеет.
— Каков вопрос, таков ответ.
— Ну скажи, сколько? Десять, двадцать, может, все сто? Неужели сто, Саня? — она сама не понимала, зачем затевает этот дурацкий разговор, уместный разве что наутро после выпускного бала. — Признавайся мерзавец! — колотила кулачками в его волосатую грудь и не могла сдержаться.
— А у тебя? — он расслабленно потянулся. — У тебя сколько?
— Что?! — она взметнулась и нависла над ним, тесно сдвинув колени. — Ну и нахал! Разве можно спрашивать женщину о подобных вещах?
— Не хочешь — не отвечай.
— А ты?
— Что я?
— Хочешь?
— Не хочу, потому что люблю тебя, дура. Люблю!.. А все остальное не имеет значения.
— И я люблю тебя, мой сладенький. Очень люблю. Все глаза выплакала. Как ты меня чудесно назвал: «Дура»! Дура и есть.
— Нет причины горевать, любимая. Радоваться надо.
— Чему радоваться?.. У нас осталось только два дня.
— Два дня, две ночи и еще тысяча дней и ночей.
— Не знаю, Саня, не знаю… Все так сложно, запутано.
— Не вижу особых сложностей, — неожиданно для себя выпалил он. — Оставайся у меня!
— То есть как? — Она была явно ошеломлена. Ее левый, косящий в бурные мгновения глазик немедленно расширился и соскользнул с оси.
— Как ты прекрасна! — он бережно поцеловал это дивное ведьмино око. — Очень даже просто: оставайся, и все.
— Странное предложение, — ее опаленное скрытым пламенем лицо стало совершенно неузнаваемым. — Ты в своем уме?
— Решай сама, Лора. Лично я совершенно свободен.
— Но не я!
— Тебя пугает развод? По собственному опыту смею заверить: ничего страшного.
— Сам не знаешь, что говоришь.
— Боишься сменить дворец на хижину?
— Дурачок ты, Сандро, — она отвернулась, скрывая слезы. — Никакой дворец не стоит хорошей постели, поверь мне… Плевать я хотела на любые хоромы, но и насчет своего дивана не обольщайся. Ты не самый лучший в мире любовник, хотя ни с кем мне не было так хорошо, как с тобой… Не обижайся, миленький.
— Что ты хочешь этим сказать? — он почувствовал себя уязвленным.
— Никаких задних мыслей. Позволь, я встану.
В круглом зеркальце у изголовья, которое Саня использовал для бритья, отражались ее руки и грудь. Застегнув лифчик спереди, она перевернула его и легким эластичным движением упрятала свои нежные бледно-розовые звездочки в ажурные чашки.
Вспомнилась ночь на верхней палубе под крупными звездами, провожавшими еще Одиссея.
«Знай, — сказала она, поднимаясь с колен, — я всегда готова сбросить платье».
Теперь она собиралась его надеть. Впервые за целых три дня. Это могло ничего не значить или, напротив, означало многое.
— Не понимаю, чем мог тебя обидеть.
— Я вовсе не обижена, Сандро, скорее смущена. Во всяком случае хорошо, что ты так сказал. Немного неожиданно, правда, но хорошо. Я благодарна.
— Благодарна? — он горько усмехнулся. — Не таких слов я от тебя ожидал, Лорхен, не таких.