— Квартиры, производственные помещения, склады, гаражи?
— Мелочи жизни. Обычная риэлтерская деятельность, а уж что они там делали, не наша забота.
— Не наша, — согласился Смирнов. — А чего делали, скоро узнаем. Помещения-то опечатаны, главный японец задержан.
— Асахара?.. Я его и в глаза не видал.
— Ты, может, и не видал, а Прокопыч, полагаю, общался… Но я не про Асахару. В Москве его человек всем заправлял.
— Нас это не колышет. К политике отношения не имеем. В терактах, сам понимаешь, участия не принимали. Кое-что, не отрицаю, поимели на посредничестве, но на то и коммерция.
— Ленин верно сказал: заплати капиталисту за веревку, он сам на ней и повесится.
— Ты это брось. Пора отвыкать от ссылок на классика.
— Чья бы корова… Ты уж прости, Николаич, но не тебе говорить, марксист-теоретик, — Валентин Петрович чувствовал, что вот-вот сорвется. Корнилов и Всесвятский на многое заставили его взглянуть другими глазами. Он и без них догадывался, что у заправил «Регента» рыльце в пушку, но одно дело догадываться, иное — знать. Особенно впечатляли масштабы. — Лучше скажи, что тебе про «Атман» известно?
— Какой еще «Атман»? Первый раз слышу.
— Лига последнего просветления, что ли…
— Понятия не имею. Клянусь здоровьем детей.
Дети — сын и дочь — у Кидина были взрослые и давно жили отдельно но, похоже, что он не лукавил.
— Есть сведения, что «АУМ» в «Атман» преобразовался.
— Скажи-ка, Петрович, ты своим умом до всего дошел или дружки просветили. Из МУРа? ФСБ?.. Сижу, понимаешь, как перед следователем! Что за манера?
— Ты это зря, насчет следователя. Я разобраться хочу. Понять, как глубоко увязли… Кстати, ты почему к Корнилову не сходил?
— На кой он мне, твой Корнилов?
— Между прочим, зря. Или повестки ждешь?
— Я? Повестки?.. Окстись! Руки коротки.
— Напрасно так думаешь. Еще неизвестно, как оно обернется. Ты хоть знаешь, что в банке бандитские деньги крутятся? Из общака!
— Ты, парень, совсем сдурел? Или дружки запугали?
— Никто меня не запугивал, но на твоем месте я бы поинтересовался кое-какими счетами.
— Личность вкладчика меня не касается. Если милиция проявляет интерес, милости просим, но только с постановлением прокурора… Ишь ты, бандитские деньги! На них не написано… Я вполне допускаю, что теневые структуры отмывают через нас капитал. Но где, спрашивается, этого нет? Думаешь, в Центробанке?.. Вот наступит когда-нибудь нормальная жизнь, будет нормальная милиция, прокуратура, тогда и в банках станут принюхиваться. И то навряд ли. Деньги штука особая. Не для брезгливых. Швейцарские гномы, и те особо носом не крутят, когда подвернется жирный кусок… Можешь быть спокоен: заведомо грязными делами не занимаюсь. Я, как все. Но чтоб тебе не думалось, бери картотеку, изучай, просвечивай, — Кидин прошел к большому сейфу возле двери, ведущей в личную комнату, вставил ключ и набрал шифр. — Прошу, — он распахнул массивную дверцу. — И парней твоих подкормить не возражаю. Пусть займутся контрактами. Мне самому интересно. Пользы ни на грош, а знать хочется. На будущее, Петрович.
Сделав широкий жест, Иван Николаевич практически ничем не рисковал. Смирнов и без того нащупал почти все болевые точки. Бандитский общак, он смутно представлял себе, что это значит, не внушал серьезных опасений. Какой там еще общак? По счетам проходили юридические и физические лица, которым банк гарантировал определенный процент и тайну вклада. И это все. С японцами положение обстояло не столь гладко, но Кидин был уверен, что его не сдадут: слишком далеко тянутся нити. Убить могут, но только не сдать. Поэтому и Валентин был нужен, как никогда. Пусть знает, что ему по-прежнему доверяют. Лишь бы не предал и не совал нос, куда не следует. К операциям с бюджетными средствами и нефтью нельзя подпускать ни под каким видом.
Смирнов, удивленный столь неожиданной уступчивостью, приблизился к сейфу, вмурованному в стену. На всех четырех полках лежали однотипные черные папки с досье. Карточек, как таковых, не было и в помине.
— Тут и за неделю не разберешься, — он озабоченно почесал затылок.
— Ничего, над нами не каплет… Начнешь сейчас или с утречка?
— Предпочитаю не откладывать.
— Тогда зайди к концу дня. Я подготовлю реестрик, чтобы легче было сориентироваться. А контракты можешь забрать. Ты совершенно прав: все есть на компьютере. Теперь-то я вспомнил!
— Как скажешь, — кивнул Валентин Петрович.
Нетрудно было догадаться, что Кидину нужно изъять какую-то часть материалов. Каких? По всей видимости, касающихся махинаций с деньгами Сбербанка. Так подсказывала элементарная логика.
— За что взяли Клевиц? — спросил он, уже стоя на пороге.
— Хищение. Больше ничего не известно.
— Будешь выручать?
— На том стоим. Она по существу не очень и виновата. Та баба из Сбербанка предложила выгодную сделку. Кто же откажется? Тамара осуществляла элементарный трансфер. Откуда ей было знать, что деньги перечислялись без ведома руководства?
— Ты уже связался с адвокатом? — Со слов Кидина Смирнов понял, что именно такую тактику изберет защита.
— Вечером позвоню Шапиро домой. Попробуем освободить под залог.
— Так скоро ее не отпустят. Сначала попробуют выжать, что только возможно.
— Она не из тех, кого легко взять на испуг.
— Сам факт ареста производит впечатление. Это тяжкое испытание для нормального человека. Одна камера чего стоит.
— Ничего не поделаешь, так уж вышло… Лично я ничего не боюсь. Понятия не имел о переводных операциях.
— И она так скажет? Ее же со всех сторон начнут щупать. И не на голом месте, учти. Небось нарыли чего у Лобастова?
— Об этом мне никто не докладывал. Как будет, так будет. — Кидин буквально вытеснил начальника охраны в тамбур и поспешно захлопнул дверь.
Хотелось поскорее остаться одному и пораскинуть мозгами. Тамарку необходимо выцарапать любой ценой. Он приблизительно знал, к кому обратиться и на какие рычаги надавить. Генрих Шапиро, один из наиболее опытных адвокатов, получил указания еще вчера. Как никто другой, он умел сразу нащупать слабину и бил под дых, не стесняясь демагогии и крючкотворства. Косноязычные прокуроры Шапиро терпеть не могли, но боялись острого его языка.
Вечером следующего дня в криминалистической лаборатории Академии МВД закончили безрезультатную возню с контрактами. Заказ был левый и сугубо конфиденциальный, так что пришлось задержаться после работы. Смотрели и в инфракрасном, и ультрафиолетовом свете, пробовали на реактивах — ни намека на след. Ни красящих веществ, ни механических нарушений структуры. Вывод следовал однозначный: в указанных заказчиком местах не могло быть ни рукописного, ни печатного текста. Точно так же исключался и штемпельный оттиск. Даже в случае самоликвидации красителя на бумаге остаются мельчайшие частицы каучука или любого другого высокомолекулярного эластомера. Ничего подобного выявлено не было.
Что ж, отрицательный результат — тоже результат.
По крайней мере Смирнов лишний раз утвердился во мнении, что Слава Всесвятский и подполковник Корнилов нашли единственно верное объяснение загадочным случаям в «Аэронавтике» и агентстве печати. Пусть не психотронное оружие, о котором знали лишь понаслышке, но какое-то мощное воздействие на психику, несомненно, имело место.
Здравый смысл подсказывал, что примерно то же самое могло произойти и в «Регенте».
Валентин Петрович поделился своими умозаключениями со Славой.
— Возможно, — внимательно выслушав, согласился Всесвятский. — Но кто тебе сказал, что жизнь приспособлена к здравому смыслу? По-моему, все обстоит обратно тому.
Глава двадцать восьмая
Заколдованный замок
Правая рука на левую лопатку, пальцы обеих рук сцепляются замком, ноги переплетаются пятками вверх, подбородок вжимается в грудную кость, живот втягивается до предела, полный выдох, глаза закрыты. Сердце останавливается.
Калистратов потерял свое имя, а с ним вместе и тело, и память. Его неприкаянный дух блуждал в холодном мраке безвременья, словно заблудшее облачко, гонимое переменчивыми ветрами. Заурядный технарь в одной из прежних жизней, он ничем особенно не увлекался, кроме микросхем и программ, мало читал и даже в школьные годы не посещал музеев. Кроме ленинского, где ему на шею повязали красный галстук.
Разрозненные примитивно-лубочные представления об истории человечества составились главным образом по фильмам на телевизионном экране. Но откуда рождались слова? Являлись прежде неведомые названия стран, городов и народов? Какие нити связующие простегивали клочья основы, случайно оставшейся на ткацком станке мозговых полушарий?
Он забыл, но помнили височные кости, как их сотрясала молния. И волшебный шлем он забыл, но спящий под теменем глаз реаптилии впитал чужой повелительный ритм, обретя совершенное зрение.
Влад Тепеш тоже менял имена и обличья. Вчера он был Дракулой в черном плаще, сегодня — графом Алукардом в голубом камзоле и завитом парике с бантом, а завтра превращался в страшного Блакулу, чьи глаза мерцали во тьме, как золотые дукаты. И не было ни вчера, ни сегодня, ни завтра, а только вечное теперь, где люди и звери неслись по кругу» словно на ярмарочной карусели.
Как блудный сын, вернувшийся после долгих скитаний под родительский кров, рыдал Калистратов, уткнувшись в колени отца — графа Йорги. Фрайхер Латоес, пронзая могильным хладом, стискивал преклоненную голову сосульками острых фаланг. И сливались в единый образ Латоес и Йорга, мертвый сын и оживший отец. И еще одно запретное имя звучало в вечном безмолвии запредельных миров: кондукатор Николае.
Он так устал от бесконечного бега в беличьем колесе! Так жаждал навеки уснуть в семейном склепе! Но не было покоя под каменной крышкой гроба.
Едва над частоколом замшелых елей разливалось зарево полной луны, сквозь узкие щели вползал клубящийся белый туман, и прах облекался невидимой плотью. Все повторялось бессчетно от начала и до скончания вечности. В пустых глазницах вспыхивал звериный огонь, проницая мрамор саркофага и толщу гранитных стен, и раскрывались бескрайние дали. Сама собой сползала тяжелая крышка, лопались цепи и со скрипом отодвигался ржавый засов.
От той, случайно промелькнувшей во мраке, жизни Калистратову достались обрывки воспоминаний: столы, заставленные выпуклыми сосудами, в которых кипели, переливаясь в причудливых трубках, разноцветные эликсиры, а в фаянсовой чаше клубился брикет невиданного сухого льда. На чистом листе появлялись и пропадали непонятные знаки, но где-то в самых глубинах теплились образы, избежавшие исчезновения: улыбка матери и сундук мороженщика, где дымилась твердая углекислота.
Теперь он и сам стал обжигающим холодом дымом, струясь над низинами, вдоль перелесков, повисая клочками в колючках кустов и вновь завиваясь в единую прядь летящей поземкой. Как саван, полощущийся на ветру, как привидение в детских мультфильмах.
«Кто я? Откуда? Куда?..»
Строй накрахмаленных белых рубашечек, алые клинья шелка кровью стекают на грудь.
Когда это было? Когда?.. Промелькнуло — и опять чистый лист, пустая классная доска, еще чуть влажная и в жидких разводах мела.
«Холодок бежит за ворот…»
Но не забыла кожа счастливого озноба посвящений!
В мешанине электрических разрядов причудливо соединяются осколки видений и звуков. По канону гармонии, пробуждающей мир, по симпатической тяге, соединяющей скрижали и скрепы.
Белое к белому, алое к алому, рифма к рифме.
Куда исчез стриженый третьеклассник? И кто этот рыцарь в белом плаще с кровавым крестом на сердце? Как эхо, откликается: «Пионер — тамплиер».
Бархатное полотнище, склоненное к поцелую, с роковым знаком костра. Пять пламенеющих клиньев, и барабан звучит, как «Босеан».[8]
Чистый лист, стертая доска.
Только жгучая искра мерцает во мраке, словно Марс в великом противостоянии: алая пентаграмма на детской груди — символ молчания и колдовства. Кудрявая головка ангелочка в белом кружке.
Еще не прорезались рожки и три зловещие цифры не проступили сквозь рыжеватые завитки…
В волшебную ночь летнего солнцестояния, когда огненный цветок вспыхивает в перистом веере папоротника и открываются клады земли, некромант смыкает круги. Сколько достанет рука, острием меча обводит замкнутую границу, которую не смеют преступить духи и демоны. Затем прочерчивает внутреннюю окружность, разметив по сторонам света четыре имени Вездесущего, и рисует пентаграмму внутри.
Четыре ветра, четыре огня, чаша с вином, «Книга Теней». И выходят на зов мертвецы из могил. И открывают, послушные воле теурга, свои страшные тайны.
— Кто ты, дух? Назови свое имя!
— Венцеслав граф Йорга, барон Латоес. Зачем позвал меня, властелин?
— Где ты был, Латоес?
— Не помню.
— С кем говорил?
— Не знаю. Верни мою память, Губитель Душ. Хоть на мгновение верни перед вечным забвением.
— Ты скверно выглядишь, кадавр. Приникни к источнику жизни и подкрепи угасшие силы.
— Я не хочу крови, всадник Аполлион.
— Чего же хочешь ты в эту ночь искупления?
— Отпусти меня. Дай мне вспомнить себя, Аполлон Ионович.
— Сам не знаешь, что говоришь, бедный мой Венцеслав. Ну какой я тебе Аполлон да еще Ионович?
— Плохо мне.
— А все потому, что качаешься над пропастью. Либо быстрее иди вперед, либо падай. Возвратиться назад невозможно. Ты отдал ложную память, фрайхер, но не до конца. Остались крупицы, они-то и причиняют тебе мучения. Сделай последнее усилие, освободись и увидишь, как тебе сразу полегчает. Придет безмятежный покой, исчезнут желания — источник страданий, а служба пойдет исправно. Только так и можно обрести память истинную, нетленную. Начнем все сызнова: кто ты, неприкаянный дух?
— Я бесплотная тень без имени и прошлого, я послушный воск в руках властелина.
— Что причиняет страдание живым и мертвым?
— Живым — желания, мертвым — несбывшиеся надежды.
— Откуда приходят они, желания и тяжкий груз несбывшегося?
— Их порождает память.
— Какая память порождает мучительную тщету неутоленной жажды?
— Ложная память иллюзорного мира.
— Что должно прийти на смену ложной памяти?
— Память истинная, нетленная.
— Как можно обрести истинную память?
— Отдать ложную память, всю без остатка, до последней капли.
— Что приходит на смену ложной памяти?
— Память о прежних жизнях.
— Она истинная или ложная, эта память о прежнем?
— Она ложная, эта память, но в ней прорастают зерна истинной и нетленной.
— Как проявляет себя истинная память?
— Как абсолютная пустота, где нет ни мыслей, ни форм.
— Что дарует истинная память?
— Всеохватное блаженство, ибо истинная память есть жизнь вечная.
— Кто достоин блаженства и вечности?
— Праведник, до конца исполнивший долг.
— В чем состоит долг?
— В безраздельной покорности властелину.
— Что ответит праведник на страшном суде?
— «Я исполнил свой долг, отдав себя целиком моему земному властелину. Я свободен от груза несбывшегося и чист, как белый лист, с которого стерты все письмена, и готов предстать перед очами властелина небесного». Так должен ответить праведник, когда протрубит архангел.
— Ты готов?
— Всегда готов!
Незаметно отлетела самая короткая ночь в круговороте месяцев. Опустела поляна в диком лесу, где одни папоротники, не знающие цветения, прорастали сквозь опавшую хвою. Между еловых стволов, пятнистых от лишайника и наплывов смолы, еще мерцали обманчивым светом гнилушки, но солнце уже спешило навстречу падающей к Востоку луне.
И следа не осталось от таинственных чертежей, а тени вернулись в могилы.
Калистратов вновь видел себя юным Латоесом, оруженосцем в коротком зеленом плаще, берете с ястребиным пером. Графиня Франциска по-прежнему следовала за ним по пятам, о чем давала знать шкатулка с лягушкой, зарытая на перекрестке дорог. Всякий раз, когда проносилась карета с вампиром, там появлялась капелька крови.