Проголодавшиеся бойцы не теряли времени. Уплетали, как говорится, за обе щёки. На столе, помимо пузатого бочонка с элем, на больших деревянных подносах аппетитные запахи распространяли запечённый поросёнок, грудинка от оленя, большой пирог и иная снедь, включая хлеб, а также грибы и клюква с мёдом в туесках. «Ржаной хлебушек! Он то мне и нужен для дела!» — втайне отметил капитан и незаметно для всех спрятал ломоть хлеба под плащом. В отличие от главного стола, на котором блестела посуда и кубки из серебра, на прочих столах, тарелки и бокалы были из глины. Для удобства гостей местные заботливо расставили на столах миски с водой для ополаскивания рук, а рядышком положили полотенца. Взяв на себя роль разводящего по привычке, вбитой годами службы, сержант Копылов нацеживал эль в бокалы. Утолили первый голод — и бойцы повеселели, глазки их заблестели.
Якун Всеславович недолго сидел с ними. Успел ответить на пару-другую вопросов, да упомянул о том, что вскоре должны подойти вои дружины князя. Иван Никлотович, оказывается, наказал им сперва подготовиться к походу. Окинув взглядом присутствующих, не увидел капитан, чтобы кто-то кроме них, дочери князя и, естественно, троицы за главным столом, был одет в бархат. Непритязательно одетые в суконные одежды, люди скромно вели себя, не позволяя ни шуток, ни громких бесед. Спросил капитан у кастеляна, кто такие за столами, и получил краткий исчерпывающий ответ:
— Челядь.
В спокойной обстановке и относительной тишине до слуха капитана отчётливо доходил смысл диалога между шевалье Иваном и Уилфредом. Шевалье, между прочим, объяснил соседу мотивы своего прибытия с воинством Харальда Сурового:
— С волками жить — по-волчьи выть. Сам знаешь: не любо наше соседство вилкам. Потому, в моё отсутствие, если волки забредут в мои земли, дай им по зубам… Ты, Уилфред, должен знать, почему я пришёл с воинством Харальда и его норвегами. Не было иной возможности до Англии добраться! Харальду не помогал и не бился на поле брани с англами, но узрели меня воины нашего короля Гаральда и оклеветали. Бог им судья!
— Многих ли ты в поход на Треву возьмёшь?
— Одно селище и всю дружину. Но кое-что зависит от тех княжичей, что разоделись как петухи. Иванку с собой беру. А ежели грамату желаешь, Якун напишет. Как тебе мой эль?
— Хорош! Лучше всякого вина. А грамату пришлёшь?
— Да мы сейчас же напишем её.
Шевалье Иван подозвал Якуна, и они о чём-то пошептались.
— Пойдём-ка, друже, к Якуну. Что нам с челядью сидеть! У него и поговорим. Иванка, за мной!
Вся троица встала из-за стола, направилась к выходу, а за ними, как колобок, засеменил толстенький Якун. У стола гвардейцев Иван Никлотович остановился, и те поднялись со скамьи, проявляя уважение к хозяину дома. Шевалье опять не пожелал представлять бравых гвардейцев, хотя Уилфред смотрел на «княжичей» с неподдельным интересом.
— Ты, сир капитан, обещал мне Треву взять. Иль то были пустые слова?
— Отчего ж пустые? Считай, Трева уже твоя.
— Через седмицу отправимся за море, не ране.
— А скорее нельзя ли? В твоих же интересах, Иван Никлотович, быстрее отчалить от англицкого берега.
— Нет, сир капитан, через седмицу. А ныне провожу соседа и к вам с сыном пожалую. Ждите, мы быстро. — Никлотович шагнул — и остановился напротив Гийома Геруа. — Верно ли, что ты из Рюриковичей, Гийом?
— Так точно!
Шевалье Иван улыбнулся.
— Смотрю, тебе люба моя дочь Ярослава, или мои глаза меня обманывают?
— Никак нет, не обманывают, — принц-гвардеец тоже улыбнулся, взглянул на зардевшуюся красавицу и, видно, решил ковать, пока горячо: — Люба мне ваша дочь. Вельми.
— А тебе, доча, люб ли сей молодец?
— Да, отче, — коротко и кротко ответила красавица.
— В Треве поручу тебе, Гийом, три дела. По обычаю нашему. Лишь после этого позволю сватов присылать.
Когда шевалье Иван с сопровождающими лицами покинул пиршественный зал, капитан, обронив вполголоса: «И нам пора!», привстал, повернулся к дочери хозяина и, поклонившись, громко поблагодарил:
— Спасибо вам, хозяюшка, и спасибо вашему дому за славный обед! Отменны у вас и хлеб и снедь! Благодарим! Князь, ваш батюшка, просил нас важное дело исполнить, а потому вынуждены покинуть ваше милое общество.
Сержант Копылов, ещё минуту тому назад лихорадочно сметавший со стола снедь, вдруг прожужжал в ухо соседу:
— Спроси, где нужник.
В отличие от внезапно оробевшего Ильи-Гийома, ясноглазая Ярослава без тени смущения глянула на Копылова и объяснила:
— Из зала идите прямо, опосля — направо. Там ваш гардероб.
— Какой гардероб, Илья? — изумлённо спросил Виктор. — Что-то ты не так переводишь.
— Верно перевожу. «Гарде» по-французски значит «беречь», а «роб» — «платье», а потому гардероб, как я понял, означает нужник.
— Гийом, ты не задерживайся. Догоняй! Дело прежде всего! — приказал капитан.
Гвардейцы покинули зал. Копылов, вытащив из-под плаща мешок, наполненный снедью, и попросив Сергия подержать его, бегом устремился к указанной цели.
Вернувшись, объявил, что весьма доволен посещением нужного для всех помещения.
— Кабинка-то удобна. Выступом этак нависает, и всё-то внизу видно. Сиденье из дерева. Кувшин там и бадья с водой, а ещё листья, то бишь, лопухи сложены, — усмехнувшись, он пришёл к интересному выводу: — Вона как! Теперь понятно, почему, прежде чем завалить королеву, ей говорят «гарде». Например, в шахматах.
Пасмурное небо по-прежнему навевало гнетущую тоску, но радовал порывистый ветер. Человек средневековья понял бы этот знак свыше как надежду на прояснение в небесах и непременно помолился бы. Среди гвардейцев никто не молился, как давно заметил капитан. Исключая, конечно, Сергия, да и тот только единожды бился головой об пол, и очевидно, то моление можно было бы объяснить, да и объяснения не нужны: все в тот момент испытывали отчаяние. Внешний замковый двор между донжоном с пристроенным домом и окружающей стеной поражал огромностью своего пространства. Приземистая банька, построенная на краю этого пространства, была практически не видна из-за насыпного вала землицы вокруг бани, что образовался в процессе строительных работ.
Капитан с грустью глянул на бывший гостевой дом. Кое-что извлекли из-под завалов. Быстро местная челядь затушила пожар! Рад-радёхонек был бывалый солдат, когда нашёл свой намокший сидор. Копылов обнаружил единственный уцелевший подсумок, где было-то всего два рожка. Увы, все ППШ и шмайсеры, кроме того, что остался у Копылова, пришлось закопать. Слава богу, что никого не задело при взрывах боекомплектов. Мушкеты, к удивлению капитана, нашли в целости и сохранности.
Чтобы отвлечь себя от грустных мыслей, командир воскликнул:
— Всё ж добился своего! Решился князь Иван на возвращение в Треву. Пойдём с ним и погоним немцев. Освободим западных славян!
— На хрена нам это надо, капитан? — с дрожью в голосе спросил Сергий
Любой бы из тех Иванов, кто помнит своё родство, психанул бы на месте Ивана Белова, но его имя дано было ему по настоянию родной матушки, и крещён он был по её желанию, и остался он в неведении о своём истинном имени, что мог бы дать ему отец. Возможно, двойственность его внутреннего мира или, вернее, духовное наследие и воспитание, полученное от язычника и христианки, приучило его думать и сохранять хладнокровие. Такая двойственность, может быть, и хороша для размышлений человека, пришедшего к атеизму, во время отдыха после боя, но в критических ситуациях им руководила иная сила, для которой он, хотя и имел множество определений, связанных с честью, присягой и традициями, но так и не выбрал единственного и самого верного.
— Если не желаешь, можешь катиться на все четыре стороны! Удерживать не буду. Только ответь мне на один вопрос: твои предки-старообрядцы помнят, откуда в Сибирь пришли? Или как все — вспоминают лишь два-три поколения прадедов?
— Мои помнят. Многое помнят, аж до времён Алексея Михайловича. Из Устюга бежали мои предки.
— А в Устюг откуда пришли?
— Отец сказывал, из-под Новгорода Великого.
— А в Новгород?
— Спроси, чего полегше, капитан.
— Новгород-то Великим был, но не вечным. Строили его и жили там те, кто смог прийти с Запада. Западные славяне. Тех, кто не смог прийти, тех порезали или онемечили. Дело твоё: можешь плюнуть на наше дело. Иди, спасай свою душу и чистую веру.
— Не кипятись, капитан. Ты обо мне ничего не знаешь, кроме моего имени. Я ж тебя никогда не подводил. Ну, не знаю о западных славянах. А ты меня готов к стенке поставить!
— Такого не говорил и не думал. Не твоя вина, что ты не знаешь истории. Нам Якун только что рассказал, откуда есть, пошла русь. Неужели не понял.
— Не понял. Гундосит сильно.
— Навостри слух. В их речи много носовых звуков. Копылов отворил дверь баньки, и сразу повеяло родным чистым духом. Белов нашёл подходящий уголёк, и, устроившись у оконца, начал быстро рисовать на листе пергамента как угольком, так и пальцами, моментально почерневшими от угля. В считанные мгновения он выявил характерную форму головы чертовки, высветляя хлебным мякишем надбровные дуги, щёки.
— Эвона как! Це ж та дiвчина-царiвна! — воскликнул Копылов. — Кто ж тебя так научил рисовать, капитан?
— Недолго учился, всего-то год. Русаков Николай Афанасьевич учил меня. Великий русский художник.
— Что-то не слышал о таком. И в Третьяковке такого нет. Жил почти рядом и частенько там бывал, — сказал Сергий.
— Эвона как! — вслед за Копылов насмешливо произнёс Белов. — А мы-то думали, что ты из таёжного скита носа не высовывал.
Командир прищурил глаза, глядя на свою работу, и вновь продолжил рисовать по памяти личико таинственной чертовки.
— Хорошо! — на вологодский манер произнёс Копылов, — Дрянь к дряни, а талант к таланту липнет.
— Какая-то сволочь донесла на учителя, — в голосе Белова была слышна нескрываемая горечь и боль утраты дорогого ему человека, — Оклеветали и арестовали его как врага народа. Слух прошёл, что в самые первые дни войны расстреляли Николая Афанасьевича.
Дверь баньки распахнулась наружу — и влетел запыхавшийся Илья.
— Таащ капитан, на минутку отлучусь. Свидание Ярославе назначил. Сувенир подарю.
— Разрешаю, но только на минутку, не боле.
Счастливый Геруа убежал, и не прошло двух минут, как капитан пожалел о разрешении, что выдал бывалому солдату: в баньку ввалились два рыцаря, отец и сын, в полном рыцарском облачении. Пришли учиться военному делу.
— Эх! — вздохнул Белов и приказал: — Снимайте ваши шлемы! Учиться будете за стенами вашего замка.
Когда Никлотов Старший снял шлем, капитан показал ему рисунок с ликом чертовки.
— Шевалье, не видел ли ты когда-нибудь эту даму?
— София? Это же София! Моя ромейка! — вскричал шевалье Иван и грозным голосом спросил: — Ты с ней встречался, сир-капитан?
— К моему сожалению, встречался. Скажи-ка, а кто такой Дженерал Мейджор Джонни?
— Насильник он! Жалею, что только его зарезал. Оставил другого в живых. София не позволила мне убить второго насильника. Оба — из находников. Служки из Божьего Храма. Так мне поведала София. Велела мне покинуть Константинополь. А по наущенью второго находника ромеи ловитву за мной начали. Вельми заметен был мой красный плащ. Еле утёк от них.
— А кто тебе карту дал? Ту, что сгорела в твоей башне?
— Никто не давал, я сам взял её у насильника. На память.
Задал бы капитан ещё несколько вопросов, но в следующее и последующее мгновения они услышали мощные взрывы; прилетело что-то тяжёлое — и баньку тряхнуло; свет померк: оконце забило землёй. Сержант Копылов рванулся открыть дверь и не смог даже сдвинуть её, о чём доложил командиру.
Сергий крикнул:
— Через крышу!
Копылов проворчал:
— Здесь не банька, а дот. Настил брёвен и крыша из свинца. Легче дверь срезать.
Капитан скомандовал Сергию резать дверь мушкетом, но тот ещё до команды схватил испытанное им в подобном деле оружие и пытался на ощупь в полной темноте установить необходимый режим. Как-то разом все притихли. Потрясённые событием рыцари молчали и тяжело вздыхали. Сергий, наконец-таки, крикнул:
— Отойти от двери! Всем отвернуться. Глаза закрыть.
Копылов проверил, поняли ли команду рыцари и, убедившись в том, что не поняли, заставил каждого из рыцарей повернуться лицом к другой двери и входу в парилку.
Слышно было, как Никлотовы лязгнули железом. А снаружи стало тихо, но тишина длилась один лишь миг. Раздался вой, похожий на волчий. Страшно заголосила какая-то женщина.
В темноте пламя мушкета, что казалось бесцветным в дневное время, было ослепительным. Таким было ощущение. С закрытыми глазами! И капитан уяснил, что был неправ, когда днём, на испытаниях оружия с пренебрежением нацепил защитные очки, выуженные Сергием из хабара десантуры. Сергий вырезал дверь и проход «в божий мир». Так он и сказал, но капитан, несмотря на мглу и пыль, витавшую в воздухе, яснее ясного узрел очевидный факт: они вышли в следующий круг ада.
На месте башни и дома Никлотовых дымились развалины.
Уже в сумерках нашли Илью. Он лежал в саду. Без сознания. Без рук и без ног. Переполненный счастьем, он бежал на свидание, не зная, что совершает последние шаги по земле. Изверги, возможно, приняли его за шевалье Ивана. Плащей иного цвета шевалье не носил. Ни здесь, ни в Константинополе. Когда капитан убрал упавший лист со лба истекающего кровью Ильи, он очнулся и попытался высказать последнее желание:
— Стре… стре…
Командир понял его. Как же не понять! Давным-давно, ещё в первой, так сказать, жизни, когда раненый капитан ковылял из окружения по распутице, он вышел на разбитую позицию артиллеристов; безрукий лейтенант, лишённый возможности застрелиться, умолял «стрельнуть» его. Контуженный и оглохший артиллерист не слышал и, скорее всего, не желал понимать, что говорит ему капитан. Белов смалодушничал. Поковылял дальше…
— Мы отомстим за тебя, Илюша, — сказал Белов.
Нажал на курок, и пуля из его ТТ вошла в сердце Гийома Геруа.
Там же в саду нашли и княжну. Живую. Покрытая пылью, она шла по саду как призрак. Бесцельно и спотыкаясь на каждом шагу. Увидела людей. У неё подкосились ноги — и она упала. На её запястье блестел браслет. Когда капитан подбежал, то увидел, что то был браслетик с часами. Первый и последний дар Гийома Геруа. Капитан отнёс Ярославу на руках до камня, на котором сидел шевалье Иван. Охватив голову руками, тот покачивался из стороны в сторону. Его сын стоял рядом и плакал. Из мглы и пыли появился ещё один выживший — Якун Всеславович. Шевалье глянул на очнувшуюся дочь, потом — на кастеляна уже несуществующего замка.
— Якун, отведи дочь в селище, к Болеславу.
Обняв дочь, шевалье Иван поцеловал её в лоб.
Капитан провожал взглядом Ярославу. Ведомая под локоток Якуном, она с каждым шажком таяла в пыльной мгле, пока не исчезла из поля зрения. В душе Белова вспыхнула жалость к несчастной девушке. Будь он религиозен, так вообразил бы душу убиенного Ильи, витающую над призраком несбывшейся любви. Увы! Наследие, что досталось ему от матушки и родной тётушки, он ограничил рамками привычного употребления слов, не вкладывая в них божественного смысла. Не испытывая пиетета к мракобесию, которое подаётся или навязывается под вывесками, штандартами, образами и символами христианства, он лишил себя способности умиляться при созерцании масок, извращений, небылиц и прочих глупостей, порождаемых христианской юдолью печали и плача. «Всё порушено, — с горечью подумал капитан, обозревая осколки прежнего мира шевалье Ивана, — Наступило безвременье, а в безвременьи возможен лишь призрак любви».
До наступления ночи Иван Никлотович, сидя на камне, смотрел на развалины замка, ставшими братской могилой его челяди. Тяжело восстав, глянул на Белова.
— Завтра. Всё завтра, сир капитан.