Баянист, которого все еще крепко держали сокамерники, ответил. Заказчик был Курбанхаджимамедову незнаком.
— Что велел узнать у Скальберга?
— Не велел ничего, сказал убить и тело заныкать, чтобы не нашли, мы просто мяса наделать хотели…
— Уроды, — плюнул Курбанхаджимамедов. Снова смочил тряпку, прижал к лицу и пустил хлор.
Когда со всеми было покончено, поручик вышел во двор, снял испорченную хлором одежду и тщательно вымылся холодной водой с мылом. Потом переоделся в заранее приготовленную сменку, пришедшие в негодность шмотки сложил в мешок и спрятал в мусорном баке. Вернулся в дежурку, уселся на свое место и наполнил воздух первоклассной анашой, чтобы выглядеть среди одурманенных коллег таким же одурманенным. Теперь его цель определена.
Часть третья
ОБЩИЙ ЗАМЫСЕЛ
1920 год. Агент Пантелкин.
Сказать по правде, Ленька о своем обещании помочь уголовке забыл сразу. Мало у него своих дел, что ли? В Питер со всех сторон тек самогон, его поток требовалось остановить. Только перекроешь один канал, как тут же открывается два других. А тут еще эти казаки-разбойники.
Прошло два дня, но на третий совесть вдруг взыграла. В конце концов, голова у него действительно варит, и он найдет то, что уголовке требуется. И не такое находил.
Значит, вот что дано. Платформа номер два, с обеих сторон под парами пригородные поезда — до Красного Села и до Ораниенбаума. Разница в отправлении — десять минут. Поезд до Красного трогается, в тумане агенты уголовки теряют своего стукача. Думают, что тот запрыгнул с бандитами в поезд до Ораниенбаума, и пытаются проникнуть в вагон. Кондуктор возмущен, появляются транспортники, вяжут ментов, одному из ментов удается остаться в поезде, он осматривает пару вагонов, прежде чем его догоняют кондукторы и чекисты. Мента снимают с поезда на станции Дачное.
Вопрос: на каком поезде бандиты увезли пацана?
Путей решения было несколько. Можно, например, опросить всех кондукторов, которые работали в тот день на маршрутах. Это задача разрешимая, хотя вряд ли они что-нибудь скажут. Времени-то почти месяц прошел, народу в вагонах вечно битком, даже непонятно, куда они все едут. Всех не упомнишь. Не вариант.
Можно проехать по всем станциям в обоих направлениях. На перронах всегда трутся одни и те же лица — бабки с семечками, железнодорожники, те же патрульные, — они могут вспомнить что-нибудь. Но это надо проехать три станции в одном направлении и семь — в другом. Опрашивать кучу народа, а народ не очень любит, когда его расспрашивают. Да и кто Леньке даст раскатывать туда-сюда? Вариант, конечно, но очень затратный.
А можно подумать. С тех пор как он подержал в руках петуха и ощутил то сказочное состояние ясности мысли, Ленька постоянно пытался у себя вызвать такое же. Или хотя бы его подобие. Он отрешался от всего мира и думал.
Вот два паровоза. Они отправляются по своим маршрутам, судя по расписанию — пять раз в день. А по времени отправления совпадают только эти два, у остальных интервал уже больше. Что же получается? Бандитам нужно убедиться, есть слежка или нет. Потому и два поезда. Один трогается, платформу заволакивает паром, и тебя не видно. Можешь запрыгивать на уходящий, можешь прошмыгнуть в стоящий. Но почему поезда идут в разных направлениях? Ораниенбаум — на запад, Красное Село — на юг. Может, если нет слежки, они пересаживаются? Сел на красносельский поезд, проверился насчет хвоста на Дачном или в Лигово — и поехал в Ораниенбаум.
Или все еще проще? Ленька представил себя бандитом. Вот он вскакивает на подножку красносельского поезда и через десять минут соскакивает с подножки на платформу Дачного. Вместе с ним выходят еще несколько человек, но Ленька не торопится, он ждет ораниенбаумского поезда. Все, кто вышел с ним вместе, покидают платформу, подходит ораниенбаумский состав, Ленька садится в него, добирается до Лигово, снова проверяется — и в случае, если хвоста нет, спокойно спускается с платформы и идет на малину.
А что, вариант!
Сначала он поехал на Дачное. Скучная двухпутная платформа, народу никого, если не считать инвалида на тележке.
— А что, братишка, давно здесь сидишь? — спросил Ленька, доставая из кармана портсигар.
— А как построили в четырнадцатом, так и сижу, милай, — ответил мужик. — Мне паровозом ноги отчикало.
— Эк оно… — покачал головой Ленька, размял папиросу и закурил. — Будешь?
— Не, милай, я тогда и бросил. Денег на курево не хватает, а снова начинать и неохота. А вот продать кому-нибудь могу. Дашь парочку?
— Бери все.
— Вот благодарствую! — Калека спрятал папиросы в картуз и надел на голову. — Чего спросить хотел?
— Тут давеча, месяц примерно назад, мужика одного с поезда снимали.
— Помню, помню, был случай. Его, болезного, ведут, а он кричит: «Свой я, свой!» Увели, бедного.
— А еще кого-нибудь видел?
— А кого ж тебе надо, милай?
— Мальчонку, лет четырнадцати, без пальцев, вместе с мужиками.
— Нет, милай, не было таких.
— Точно не было?
— Не, милай, бандиты здесь не ходют.
— Почему — бандиты?
— Да у тебя, милай, на лбу написано — легавый.
— А тебя легавые обидели?
— Ни в коем разе. Потому и говорю, что нету здесь бандитов. Видишь, пусто кругом. Ты лучше на Лигово поезжай, вот там — самое логово.
— Прям логово?
— Может, и не логово, а только свояк мой там сапоги не чистит. Тебе, кстати, не надоть? Папиросы отработаю.
Калека перекинул со спины на живот суму и достал сапожные щетки. Тут как раз свистнул ораниенбаумский поезд.
— Спасибо, уже отработал, — сказал Ленька.
— Ну, как хотишь, было бы предложено. На Лигово выйдешь — к кому попало не суйся, шушеры там много. Там бабка одна милостыню просит, на выходе со станции, у нее спрашивай. Она все видит.
Поезд остановился и выпустил пар.
— А бабке-то чего дать? — крикнул Ленька, запрыгивая в вагон.
— Привет от меня. Мать это моя.
Бандитским логовом станция Лигово не казалась. Народу здесь, конечно, болталось не в пример больше, чем на Дачном, но на бандита не походил ни один. Хотя и спрашивать о чем-то не хотелось никого. Все были нарочито скучные, поинтересуешься у такого, а он: «Что я, справочная?» Даже мандат им показывать бесполезно.
Старушку-нищенку Ленка нашел у арки выхода.
— Здрасьте, бабуля.
— Здравствуй, касатик. Дашь чего?
— Все сыну вашему отдал, на Дачном.
— Как он там?
— А вы что же, и не видитесь с ним?
— На Пасху ежли только. Ему до меня ехать тяжело, мне для него тоже никакого гостинцу не привезти.
— Привет вам передавал.
— Спасибо, милай. Хотел чего?
— Мальчонку молоденького потеряли. Пальцев нет на одной руке, с мужиками взрослыми должен был идти.
— Мальчонку-то видала, а вот мужиков не было. С ним такие же шли, совсем молоденькие.
Есть! Нашел!
— Только ты туда один не ходи, — предупредила старушка.
— Куда — туда?
— Так они известно куда ходют все — в самый конец улицы, вертеп у них там.
— И что же? Все знают и все молчат?
— А кому говорить-то? Дачи все, почитай, пустуют, никому оне там не мешают, одне над Дудерхофкой. Да и бывают там нечасто. А только все равно не ходи. Дьяволы оне, как есть дьяволы.
— А как туда пройти?
— Ему стрижено, а он — брито. Не ходи, говорю.
— Надо, бабуля.
— Ну, коли уж надо… — Старушка перекрестилась и стала показывать: — По Эльсфорта до речки иди, до Дудерхофки, а потом в сторону Петергофского по Таллиннскому. По левую руку, сразу за лесом, дачу увидишь заброшенную. Так то она и есть.
— Спасибо, бабуля.
— Иди с богом.
Идти было недалеко. Примерно на полпути до Петергофского шоссе, оставляя Лигово по левую руку, Ленька увидел обсаженную деревьями старицу реки и рядом — дом с мезонином, к которому от шоссе вела насыпная дорога. С виду дом казался нежилым, и Ленька свернул к нему, чтобы проверить — есть там кто или нет. Оружия с собой у Леньки не было, поэтому он выворотил из насыпи камень поувесистей и с ним пошел на разведку.
Вокруг дачи имелся забор, поваленный чьими-то заботливыми руками, внутри ограды валялись бутылки, консервные банки и обрывки газет, раскисшие от влаги.
— Есть кто-нибудь? — громко крикнул Ленька.
Никто не ответил. Это, конечно, не означало, что внутри никого нет, но Ленька надеялся, что пронесет.
Мусор был разный — и старый, и совсем новый, может, дней двух-трех. Кто бы сюда ни приходил, делал он это регулярно.
Дом внутри оказался изрядно загажен. Не похоже было, чтобы кто-то мог в таких условиях гулять и веселиться. Где же у них тогда малина собирается?
Фасад дома выходил на старицу. Берег был крутой, но река уже начинала уходить, когда эту дачу только собирались строить, потому что внизу, под обрывом, располагался еще один домик, уже не в два, а в один этаж, и вот он, судя по всему, и служил бандитам загородной резиденцией. И то правда — со стороны шоссе ничего не видно и не слышно, хоть на голове разгуливай, подходы тоже завалены будь здоров — ну кому, кроме чекиста или агента угро придет в голову лезть в помойку? Ленька поудобней перехватил камень и начал спускаться по деревянной лестнице.
Внизу тоже никого не оказалось. Домик стоял на сваях, обмелевшая речка пряталась под мостками, и здесь царила такая тишина, что Леньке начало казаться, что нет ничего: ни станции Лигово, ни Питера, ни войны. Как в такой обстановке можно думать о том, как украсть, ограбить, убить?
Ленька подошел к дому и заглянул в окно. В таком бардаке мысли о том, чтобы кого-нибудь убить, вполне могли появиться. Скатерть заляпана, пол затоптан и заплеван, занавески в подпалинах и жирных пятнах. До того разгула грязи, что царил наверху, здесь еще далековато, конечно, но если постараются, то за лето могут и тут все разнести. Похоже, что сюда бандиты перебрались по весне, а то, что Ленька видел наверху, — следы ранних заседаний.
Пытаться отыскать признаки совершенного здесь преступления Ленька не стал. В уголовке это лучше умеют.
Он собрался уже возвращаться на станцию, когда сверху донеслись чьи-то голоса. Леньку обуяла паника — один, без оружия, и бежать некуда. Он оглянулся.
Мостки уходили чуть ли не на середину реки. Слева весь берег зарос ивняком и камышами. Выбирать не из чего — либо бросаться в воду, либо лезть под пули. Голоса приближались, и надо было решаться.
Осторожно, чтобы не слишком сильно плескать, Ленька соскользнул в воду. Неглубоко, всего-то по грудь, но зато под ногами ил, и в мутной реке легче спрятаться. Одежда сразу отяжелела и потянула ко дну.
— А я говорю — щука! — послышалось с лестницы. — Она тут с мая плещет, здоровая, падла. Ботануть бы ее…
Ленька вдохнул полной грудью и нырнул.
Он греб в полной темноте, наугад, постоянно забирая влево, чтобы не всплыть на открытой воде. Воздуха стало не хватать практически сразу после нырка. Легкие жгло, в ушах, груди, в ногах и руках работал паровой молот. Сначала ему казалось, что он уплыл очень далеко, потом он с ужасом понял, что барахтается на одном месте, а бандиты смотрят на него с мостков и паскудно ржут.
Сколько можно протянуть без воздуха? Минуту? Две? А как узнать, сколько прошло времени? Надо начать считать. Один, два, три… Нет, так слишком быстро. Надо успокоиться. Я гребу быстро, меня не заметят. Или заметят? Хоть бы уж стрелять начали, ну невыносимо же все это терпеть… Не могу, сдаюсь!
Проплыл он метров тридцать. Даже не проплыл, а прополз по дну. Оглянулся. От дачи его отделяла надежная стена ив, слышен был все тот же голос:
— Я же говорил — щука. Вон, опять плеснула. Слушай, у Ванюрика вроде граната была! Давай жахнем, она сама всплывет!
— Тебя Ванюрик самого тогда жахнет, те´лепень! Идем давай, печь затопим.
Послышались шаги по настилу.
Ленька не вылезал из воды, пока не отдышался. Потом начал осторожно ползти к берегу. Вылезал на сушу тоже очень медленно, потому что слышимость была очень хорошая и любой звук на даче раздавался чуть ли не над самым ухом. Окончательно выбравшись на берег, он аккуратно снял сапоги и слил воду в траву.
Некоторое время он просто сидел, ожидая, пока вода стечет с одежды. Как назло, ткань гимнастерки была плотная и воду выпускала крайне неохотно. Отчаявшись ждать, Ленька осторожно встал и босиком побрел по берегу. Голоса на даче медленно отдалялись, потом стали неразборчивыми и скоро слились с прочими звуками природы. Только теперь Ленька натянул сапоги и побежал напролом сквозь кустарник и заросли иван-чая на станцию, с которой уже доносился стук колес проносящихся мимо составов и паровозные гудки.
Старушка-нищенка стояла на месте. Увидев мокрого, грязного, в репьях, одуванчиковом пухе и в зеленке от травы, она всплеснула руками:
— Милай, да што с тобой?! Неужто с дьяволами стыкнулся?
— Ничего-ничего, бабуля. Жив-здоров!
— Слава тебе, святый боже, помиловал! Беги, милай, беги!
— Будьте здоровы.
Патрульный на станции открыл рот, увидев Леньку. Еще бы — такое чучело не каждый день увидишь.
— Рот закрой, кишки простудишь! Веди к начальнику станции!
— А ты кто такой?
— Агент Пантелкин, транспортный отдел чека! Быстро к начальнику, и тебе ничего не будет!
Начальник станции, пожилой мужчина в мундире железнодорожного инженера, появление Леньки воспринял более хладнокровно.
— Товарищ начальник, я это, а он тут это, — попытался оправдаться перед начальством патрульный. Но железнодорожник поднял руку, прерывая подчиненного, и сам обратился к Леньке:
— Что вам угодно?
— Товарищ начальник станции, я агент чека Пантелкин, линейный отдел Балтийского вокзала. Мне срочно нужно позвонить.
— У вас есть документы?
Ленька пошарил в кармане и вынул раскисшую от воды бумажку.
— Разбирайте, — он положил бумажку на стол. — Пожалуйста, дайте позвонить. Вопрос жизни и смерти.
Начальник посмотрел на мокрый мандат, на Леньку, снял с рычага черную эбонитовую трубку и протянул агенту Пантелкину.
— Барышня, мне уголовный розыск. Да. Дежурный? Срочно, Кремневу, от Пантелеева. Мокрый красный.
Ленька посмотрел на хронометр, тикавший на столе начальника. Четыре часа пятьдесят семь минут пополудни.
1912–1918 годы. Дядя Леннарт.
Леннарт Себастьянович Эберман старьевщиком работал не всегда. Были в его жизни и головокружительные приключения, и взлеты, и падения… всякое было. Он служил и ямщиком, и официантом, и казначеем благотворительного общества, и ключником на Афоне. Вот там он впервые и узнал о тритоне.
Знание было случайное и пустячное, на первый взгляд. В 1912 году вернулся из Эфиопии отец Антоний Булатович, который ездил в Африку проповедовать и обращать в православие дикарей, а также договориться с тамошним императором о строительстве православного монастыря. Вернулся практически ни с чем — Менелик оказался немощен, за него управлял страной внук, который хотел всех эфиопов обратить в магометанство, по вере отца.
Возвращался Булатович не по своей воле. Его вызывал святейший Синод, и дело было скандальным — оказалось, что иеромонах Антоний впал в ересь и исповедовал имяславие. Это грозило обернуться скандалом — надо же, ученик и любимец самого Иоанна Кронштадтского, человек, которому император поручал исполнение секретных миссий, так низко пал и не оправдал оказанного доверия.
Впрочем, дядю Леннарта это не касалось. Он был абсолютно неверующим, просто имел от природы феноменальную память и, изучив внутренний распорядок монастырей, все молитвы и службы и прочее, закончил экстерном семинарию, путем некоторых ухищрений добился себе места на Афоне и развернул бурную деятельность.
Зная, что церковь не облагается налогами и таможенными сборами, дядя Леннарт, носивший в монастыре имя брат Кондратий, связался с греческими и турецкими контрабандистами и начал отправлять в Россию под видом Свято-Пантелеймоновской святой воды оливковое масло, косметику, табак, опиум и все остальное, что имело высокий спрос на родине.