— Но в муслин весь мир не оденешь, — засмеялся консул. — Ткань нужна не только для королев и куртизанок, нужно много ткани. Поэтому в пятьдесят третьем году прошлого века на индийской земле выросла первая фабрика и Бомбей стал текстильным краем. Я бывал врабочих районах. Конечно, среди текстильщиков есть выходцы из деревень. Некоторые оставили там свои лачуги и перебрались в другие, уже городские. Не буду скрывать, платят рабочим мало, но больше, чем они имели бы в деревне. Есть рабочие, которые знают, как растет хлопчатник. И все! До нужд крестьянина им нет дела. И не будет. Между ними не только расстояние. Они живут в разных мирах. У них нет времени и места для встречи, для разговоров о своем будущем. Им в голову не придет мысль объединиться. А сами по себе, каждый в отдельности, они не представляют опасной силы. Васильев понял, к чему было это предисловие консула.
— Но появился лозунг…
— Да, — подхватил Тиррел и далее процитировал: — “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”
— В Индии о нем не знают?
Консул покусал губу, подумал, отложил сигару, которая давно погасла.
— Мы делаем все, чтобы его не знали. Рабочий, как я видел, занят с утра до вечера. Получает только на питание. Местные рабочие. Наши техники, мастера имеют деньги для развития культурного уровня, для развлечений. И время имеют.
— Плохой пример, — неожиданно для себя рубанул Васильев.
— В чем… плохой? — на миг растерялся консул.
— В Советской стране совсем другая обстановка. Из тех же источников я узнал о тысячах школ, ликбезах, каких-то рабочих факультетах. Все это открывается в городах, в деревнях, при фабриках и заводах.
— Вы меня не поняли, Геннадий Арсентьевич, — спокойно произнес Тиррел. — Мы, увы, эти ликбезы не закроем. Поздно.
Он взял сигару и снова чиркнул спичкой. С удовольствием затянулся и выпустил струйку дыма в потолок.
— Об этом вам надо было думать раньше. А сейчас надлежит бороться.
Васильев промолчал.
— Сейчас надлежит вбивать клин между рабочим и крестьянином. Во: почему я вспомнил Индию.
— Совершенно другое положение, — упрямо повторил Васильев.
— Разумеется. Но учтите, у крестьянина своя психология, у рабочего своя. Большевики их объединяют, рабочих и крестьян.
— И, кажется, получается.
— Не спорю. Для этого вы и едете, чтобы вбить клин. Вбить!
— Я? Один? — усмехнулся Васильев.
— Там ждут люди, — напомнил Тиррел. — Самые разные. — Это во-первых. А во-вторых, поедут и другие.
Вначале была ясная договоренность: Васильев добирается до Ташкента, устраивается на каком-нибудь заводе, фабрике. А лучше в авторемонтные мастерские. Он знает автомобиль, броневик. Любит технику.
— Адрес меняется, — продолжал Тиррел. — В стране создаются эмтээс.
— Машинно-тракторные станции, — подсказал Васильев.
— Вот, вот. — Тиррел ребром ладони стукнул по столу. — У них в центре внимания трактор. Машина и земля. Их можно соединить. А можно сделать врагами.
— Как?
— Это зависит от вас. Это очень трудно — лечь под колеса трактора. А трактор сейчас как в годы войны броневик, танк. Однако в отличие от танка он завоевывает не только пространство, землю. Он меняет жизнь людей. И к лучшему. Вот что такое трактор. И хорошо, когда он превращается в мертвую, безобидную машину, не способную двинуться с места. Когда этот металл незаметно начинает пожирать ржавчина, вечно ненасытное, удивительно тихое чудовище. Но увы, количество тракторов растет. В Узбекистане в двадцать третьем году было семнадцать “фордзонов”. А в двадцать девятом ни одного “фордзона”, а уже около двухсот “Путиловцев”. Новых машин.
— Это из Питера.
— Забудьте об офицерском жаргоне, — поморщился Тиррел. — Ленинград. Путиловский завод.
— Поздновато спохватились, — не выдержав, уколол Васильев.
Тиррел не обратил внимания на реплику. Он спускал с цепи еще одного злого пса, а там — все в руках всевышнего.
— Продвигайтесь по службе. Но слишком на виду не стоит красоваться. Можете отличиться, как у них говорят, в соцсоревновании. Там теперь бывает такой праздник “день тракториста”. Подарки дают.
— Премии, — поправил Васильев.
— Премии, — согласился Тиррел. — Так что дерзайте! Обдумайте все. Тракторист получает больше крестьянина. А машина может простоять. Тракторист, живой человек, загуляет… Водка, наркотики. У вас будут на это деньги.
Консул посмотрел на Васильева. Даже модный костюм не прибавил ни одной аристократической черточки. И снова, в который раз, разговор о подрывной работе, шифре, тайнике. Это как проверка, экзамен.
— Я доволен вами, — наконец сказал Тиррел. — Вы хорошо подготовились.
— Да, я готов. — Надо было завершать разговор.
За последние месяцы Тиррел, честно говоря, осточертел Васильеву. Как и он, наверное, консулу.
— Значит, завтра отдыхаете, а потом переход через границу.
В этот вечер Тиррел не предложил ему даже чашки кофе.
БЕЗМОЛВНЫЙ ПОЕДИНОК
Еще недавно сюда с гиком и свистом прорывались банды. Они знали все тропинки, были знакомы с бездорожьем. Знали, в какую пору, зимой или летом, в часы тихого рассвета или плотной, зловещей темноты пришпорить отдохнувших, сытых коней. И еще знали бандиты, что там, за адырами, за ущельем, в 1923 году встала пограничная застава, небольшой отряд, люди в выцветших гимнастерках, старых шинелях. У них скудные пайки. Все — и хлеб и мясо — рассчитано на граммы. И никто из них, пограничников, не пытался угнать хотя бы одну овцу из стада Кадыра. Того самого Кадыра, который посылает своего батрака с короткими сведениями о том, как живут бойцы и дехкане, что изменилось в его краю.
Вначале застава занимала заброшенную кибитку чабанов. Потом застучали топоры, поднялось два крепких домика, появился забор, встала смотровая вышка. И можно было только удивляться и гадать: когда эти люди спят, отдыхают. Если банда врывалась с беспорядочной пальбой, то каждый патрон у пограничника расходовался экономно, находил свою цель.
Но выдержала застава все налеты. Окрепла. Только стоят в нескольких метрах от забора пирамидки со звездочками, со скромными именами погибших бойцов. После каждого боя загорались новые звездочки. Земные светила. Вечная память о боях, борьбе. Казалось, не охватить всю территорию, на которой круто поднимались горы, лежало ущелье и жалкая, скудная степь. Только весной эта степь оживала, покрывалась жестковатыми недолговечными цветами, среди которых шныряли ящерицы и задумчиво, с трудом выбирая дорогу, ползали черепахи. Была здесь и другая живность, о которой лучше не вспоминать. Еле отходили одного бойца от укуса щитомордника, умело прижившегося в этих местах.
Рядом со стеною, сразу же на границе, поднимались адыры, эти шлейфы и предгорья хребтов. Адыры были покрыты кустами аккурая, козы-кулака, шашыра со своими зонтиками.
И кто его знает, что делается за этими кустами, особенно весной, да еще ночью. А знать надо…
Бойцы Ткаченко и Аширов расположились в ущелье, у огромного валуна. Давным-давно сильная вода снесла с гор этот валун, как песчинку. Теперь он врос в землю, постарел, притих. Трудная задача у пограничников. Слишком большой участок отдан под охрану, под тщательный присмотр. Сейчас они остались хозяевами степи, ущелья, должны следить и за чужими адырами. По скромным подсчетам, здесь с адыров спускается дорога и десятка два тропинок.
От валуна видна эта дорога.
Вот уже несколько лет, как банды перестали врываться на советскую сторону. А отдельные люди идут по старым тропкам. Дорогу хотя и знают, но избегают ее.
После задержания нарушители плачут, клянутся, торопливо доказывают свою непричастность к преступлениям. А потом кто-нибудь из этих кающихся тупо смотрит на мешочек с сероватыми комочками анаши. И никак не может вспомнить, откуда этот мешочек у него, бедного человека, оказался.
Бывают и другие… Сорокапятилетний украинец перешел границу и даже обрадовался встрече с бойцами.
— Я шел вас шукать, — объявил он.
— А мы тебя шукали, — ответил Ткаченко.
Когда-то в двадцатых годах денщик потащился со своим офицером в чужую страну, намыкался горя, нахватался зуботычин, вот и бросился через горы, на родную землю.
Увезли человека в город. Проверили. Теперь, возможно, спокойно живет в своей деревне на Полтавщине. И рассказывает землякам о переходе через горы и пропасти.
Хорошо, когда запутавшийся человек все-таки оказывается честным.
В последнее время на дороге было несколько задержаний. Об этом, наверное, известно и на той стороне. Зачем новому нарушителю соваться сюда? Даже верующий в приметы человек не рискнет.
Вот уже с месяц тихо на границе. А про эту дорогу словно забыли. Такое впечатление, что кто-то приучает бойцов к этой тишине, подталкивает к трудным тропкам: отойдите к ним.
— Весной адыры хорошо видны. Все верхушки, — говорит Аширов, наблюдая за дорогой.
— За кустами приползет, — не соглашается с ним Ткаченко.
— Пошевелятся кусты, — заверяет Аширов. — Увижу.
Для чабанов адыр действительно не помеха, а большая помощь. Здесь начинается ранний сенокос. Пожалуй, вот в такое время, в апреле. Но мало в округе сейчас отар. Порезали, отстреляли угнали банды. Одна-две овцы уже богатство. Корова тем более.
У пограничников с адырами одни сложности. Склоны, тропки, густая трава, кустарник.
Наверное, все же существует предчувствие. Ткаченко сегодня не нравилась дорога. Правда, одно название, что это дорога. Но пройти и даже на коне проехать можно.
Ткаченко и Аширов скорее почувствовали, чем увидели, как на ближайшем адыре качнулись тени. Одна, вторая… Возможно, тень упала на кусты от облаков. Аширов даже мельком взглянул на небо.
— Люди… — прошептал Аширов.
Ткаченко не видел человека. Все могло быть. И крупная птица — орел, и горный козел. Все могло быть. Но это люди.
Через минуту тень качнулась над кустарником. Там есть тропка. Она выводит к дороге, к ущелью. Там темно. Им, этим двоим, надо быстрее убраться с адыра, который в лунную ночь просматривается.
— Спускаются. — Губы только шевельнулись, но Аширов услышал друга.
— Спускается один, — уточнил Аширов. — Второй остался на адыре.
Стало тревожно и страшновато. Надо было принимать немедленное решение. Ясно, что проводник остался у границы, на адыре. Проводник должен проследить за переходом человека. Проследить и доложить своему хозяину на той стороне. И этот опытный проводник будет лежать, прислушиваться к шороху гальки под ногами нарушителя. Будет ждать крика или выстрела в ущелье.
— Надо пропустить, — прошептан Ткаченко. — Я пойду за ним. Потом обойду до развилки дорог. Ты останешься с тем.
Теперь Аширов следил за кустами на адыре. Замер, притих Аширов.
Нарушитель спустился в ущелье, постоял, прислушался, потом, прижимаясь к каменной стене, двинулся дальше. Он был где-то рядом. Казалось, слышно тяжелое дыхание. Но человека не было видно.
— Пошел я. — Ткаченко легко приподнялся, подождал, когда сердце перестанет так гулко, на все ущелья, стучать. — Пошел я. — И он, прижимаясь к камням и осторожно ступая, двинулся за невидимым человеком.
Тот все-таки давал о себе знать. Один раз он, видимо, споткнулся, раздался удар о камень. И стихло. Теперь и Ткаченко остановился, переждал длинные тихие минуты.
А если неизвестный тоже почувствовал, что его обнаружили? Теперь у него было более выгодное положение. При выходе из ущелья он мог спрятаться, отдышаться, прийти в себя. Тогда-то и увидеть пограничника
Надо ждать, когда неизвестный выйдет из ущелья.
Аширов следил за кустами. Там прятался опытный враг. До рассвета он не просидит. Но минуты тянутся утомительно долго. И тот, опытный враг, хорошо знающий горы и степь, умеет их слушать. Умеет отличить шорох кустарника, задетого крылом птицы, от шороха веточки, хрустнувшей под ногой неловкого человека. Он умеет слушать землю, как Аширов. А может быть, и лучше. И если выстрел или крик раздадутся за ущельем, уже на степной дороге, в этой ночной тишине их можно услышать и понять.
ПРОСЕЛОЧНАЯ ДОРОГА
Пройдя километров пять по степи, Васильев вышел на проселочную дорогу. Здесь он присел на камень, снял кепку и рукавом провел по лбу. Кажется, все. Сейчас он отдохнет и двинется в сторону станции.
Нестерпимо захотелось курить. Чужие сигареты Васильев побоялся брать с собой. Советских папирос не мог найти. Прошли бы попутная машина или повозка. Васильев шел с пустыми руками, без оружия, если не считать складного ножа, который в трудную минуту мог сослужить свою службу. Одет бывший поручик в крепкую, но простую одежду. Именно так, по мнению консула, одевается советский рабочий класс. Брюки, заправленные в сапоги, пиджак с редким, единственным масляным пятном и легким запахом бензина, рубашка-косоворотка, темная, немаркая. На кепке тоже одно масляное пятнышко. Случайное.
Закурить бы. Даже ту сигару, которую он ненавидел там, в доме английского консула. Не был Васильев заядлым курильщиком и мог по нескольку дней обходиться без табака, а вот сейчас…
“Кажется, сдаю. Надо взять себя в руки”, — невольно подумал он. Взглянул на сапоги и, вырвав клок травы, стараясь ее не раздавить, смахнул пыль; ловко, не оставив полосок.
Отдохнув, он встал, снял пиджак. Внимательно осмотрел его, смахнул травинку. Все, кажется, позади. И страшная ночь, и молчаливый проводник. Этот тип провожал его, все время отворачиваясь, скрывая глаза.
“При неудаче хлопнет в спину, — решил Васильев. — А сам уйдет. Скатится с адыра — и уже на той стороне. Сволочь”.
Он с первого знакомства возненавидел проводника, когда тот зашел к нему на квартиру.
— Явки? — потребовал Васильев. Поручик сразу решил повести себя по-хозяйски.
— Там… — неопределенно махнул рукой проводник.
Ему за тридцать, этому наглому туркестанцу. Он чувствует свое превосходство над Васильевым, который теперь зависит от него.
— Оружие? — спросил Васильев.
— Англичанин передумал, — сверкая зубами, будто насмехаясь, сказал проводник. — Оружие, говорит, не нужно. Вещи, барахло всякое, деньги — в Ашхабаде. А пока немного вот…
Сумма была незначительной. Но Васильев понимал эту предосторожность. Откуда у рабочего может оказаться солидная сумма?
Сейчас на пустынной дороге Васильев мысленно поблагодарил бога и английского консула. У Васильева только шифр и ключ к нему. Это единственное, что может стать уликой. Но бумажку с шифром надо еще отыскать.
Кажется, все позади. Теперь надо добраться до станции, потом до Ашхабада. И он зашагал по мягкой с редкой травой обочине.
От станции прошла грузовая машина. В кузове два человека. А рядом с водителем — женщина.
“Наверное, с поезда”, — подумал Васильев.
Странно, но, кажется, на него, на раннего путника, не обратили внимания.
Потом с той же стороны показалась арба. Лошадь лениво покачивала головой. Возница, видимо, дремал. Старый человек в огромной черной папахе, надвинутой на самые брови. Завитки шерсти закрывали глаза. То ли спит человек, то ли задумчиво рассматривает дорогу и редкого путника.
— Здравствуй, — по-русски сказал туркмен.
— Здравствуйте, отец, — вежливо ответил Васильев. Больше они не знали, о чем говорить.
— К поезду? — спросил туркмен.
— На станцию, — осторожно ответил Васильев.
— Работаешь там? Хорошо, — просто так сказал туркмен.
Лошадь, воспользовавшись короткой остановкой, задремала.
Васильев взглянул на лошадь, на промыленные высокие колеса. Надо было что-нибудь сказать. Не спросить, а сказать. Но старик опередил его.
— Старая, — кивнул он на лошадь. — И я старый. Но не сидится. Вот так на дороге отдохнем. Потом дальше поедем.
— Вы хорошо говорите по-русски, — похвалил Васильев.
— Немного говорю, — сказал старик.
Он поправил папаху, причмокнул языком. Но на этот сигнал лошадь не обратила внимания. Пришлось ее не очень сильно, жалеючи, полоснуть камчой.