Поляна, на которой происходила эта встреча, занимала значительную площадь. Когда-то давным-давно люди выжгли здесь лес, чтобы посеять хлеб. Затем они ушли на юг, на более плодородные земли, и бывшее поле превратилось в обыкновенную лесную поляну, густо заросшую высоким, чуть ли не в человеческий рост разнотравьем, зарослями орешника и малины.
На поляне пересекалось несколько лесных дорог и тропинок. По одной из них, ведущей в сторону южного рубежа, направлялась тройка казаков.
Они проехали уже половину расстояния до леса, как из кустов стали появляться всадники и растекаться влево и вправо от дороги, охватывая казаков широким полукольцом. С десяток всадников остались на самой дороге. В одном из них по блестящему шлему и развевающемуся пурпурному плащу Векша узнал своего старшего сына. Но Дорош и его спутники, словно не замечая высыпавших из леса всадников, медленно и спокойно ехали по дороге прямо на выставленные им навстречу копья.
Громкое конское ржанье, внезапно раздавшееся сразу со всех сторон поляны, моментально объяснило Векше причину их спокойствия. Из густой травы, которой заросло все бывшее поле, во множестве появились вначале шлемы и лохматые шапки, затем плечи, конские морды, и вот уже все пространство оказалось усеянным множеством всадников. С копьями в руках, со щитами на плечах они со всех сторон подъезжали к дороге, по которой ехал Дорош, и выстраивались за ним в колонну по четверо в ряд.
«Полусотня, сотня, две, три…» — машинально прикидывал на глаз их число Векша. Да, Дорош оказался не той птичкой, которую можно было взять голыми руками. Его ватажники залегли на поляне, как видно, еще с вечера, сразу после прибытия от Векши их атамана. Привычные к многочасовым безмолвным засадам, сумевшие приучить к этому и своих коней, они поднялись именно в ту минуту, когда их присутствие стало необходимым.
Закусив от злости губу, Векша следил за тем, как Дорош и следующая за ним казачья колонна приблизились к его сыну и находившимся с ним воинам. Едва расстояние между ними сократилось до полета стрелы, всадник в блестящем шлеме поднял своего коня на дыбы и, освобождая дорогу, быстро поскакал в сторону. Вслед за ним бросились и другие боярские воины.
6
Князь Данило любил охоту, и лишь наступившая темнота заставила его прекратить преследование стада вепрей, поднятых загонщиками в камышах. Нанизав на острие копья огромный сочный кусок мяса, он сунул его в костер и, сидя на корточках возле огня, следил, как мясо постепенно покрывается нежной румяной корочкой. Осторожное покашливание слуги заставило его поднять голову.
— Княже, к тебе человек…
— Кто он?
— Неведомо мне. Говорит, что надобно сказать тебе что-то важное с глазу на глаз…
— Откуда прибыл? Воин или смерд?
— Не сказывает, княже. По одежде больше на смерда схож.
— Скажи, пусть обождет. Сейчас буду.
Князь передал копье одному из своих дружинников, занявшему его место, проверил, хорошо ли вынимается из ножен короткий меч. Поведя плечами в надетой под платьем тонкой кольчуге, он двинулся вслед за слугой.
Человек, ожидавший его, стоял в тени ветвистого дуба, тесно прижавшись к нему спиной. Был он невысок ростом, тщедушен, нижнюю часть лица скрывал темный плащ, в который он был закутан почти до пят.
— Здрав будь, добрый человек, — первым сказал князь, останавливаясь в двух шагах от этой темной фигуры и непроизвольно кладя руку на крыж меча.
— Здоровья и тебе, князь Данило, — глухо ответил человек. — Прости, княже, что беспокою тебя на охоте, но дело не терпит. Дозволь сказать несколько слов.
— Может, пойдем к костру? Там ты согреешься и поешь с нами…
— Нет, княже. Не хочу, чтобы кто-то видел меня с тобой. Потому и пришел к тебе ночью и в этом плаще. Непростое дело хочу поведать тебе, княже, и если узнает о нашей встрече боярин Адомас, не сносить мне головы.
— Но кто ты и почему боишься боярина Адомаса?
— Княже, я хочу говорить с тобой наедине, а нас трое, — оставив его вопрос без ответа, сказал человек.
Князь Данило кивнул слуге, и тот удалился к костру. Незнакомец проводил его глазами и рывком отбросил плащ с лица.
— Узнаешь, княже?
— Постой, постой, — сказал князь Данило. — А не конюший ли ты боярина Адомаса? Уж не тебя ли я видел неделю назад в княжеском замке?
— Меня, княже, — склонил голову человек.
Князь Данило усмехнулся.
— Ты прав, добрый человек. Не друзья-товарищи мы с твоим боярином.
— Мало у меня времени, княже, в любую минуту может хватиться боярин. Дозволь к делу перейти.
— Говори.
— Страшен враг в чистом поле и густом лесу, княже, но еще страшнее он в родном доме. Страшен враг, идущий на тебя с мечом, но еще страшнее он, если улыбается тебе и прячет свой нож за пазухой. Согласен со мною, княже?
— К чему это ты?
— Богат и знатен ты, княже, многих приблизил к себе и осы пал своей милостью, многих считаешь своими друзьями. И не знаешь, что не все твои слуги верны тебе, не ведаешь, что некоторые только и ждут случая, чтобы ужалить больнее. Об одном из таких и хочу я предупредить тебя.
— О ком говоришь ты? — спросил князь Данило, нахмурив брови.
— О воеводе Богдане говорю я.
— О воеводе Богдане? — удивился князь. — О моем лучшем и вернейшем друге? Да знаешь ли ты, холоп, что он вырос на моих глазах? Что стал он в моей дружине из простого воина первым воеводой, что я рубился рядом с ним в десятках битв и он не однажды спасал мне жизнь? Как смеешь ты, грязный холоп, клеветать на моего лучшего воеводу, моего старого и надежного товарища?!.
Он шагнул к закутанному в плащ конюшему, схватил его за грудь, рывком приподнял над землей, прижал спиной к стволу дуба.
— Признавайся, холоп, кто подослал тебя ко мне, кто заплатил тебе за этот подлый навет?
— Правду говорю, княже, сущую правду, — испуганной скороговоркой забормотал конюший. — Не гневись, княже, а выслушай меня до конца.
— Хорошо, холоп, говори. Но если врешь — велю запороть плетьми под этим же дубом.
Он опустил конюшего, тот поправил сбившийся плащ, снова прислонился спиной к дубу.
— Значит, не веришь мне, княже? — зло прошипел он. — Тогда слушай хорошенько, что я скажу. Помнишь, гостил ты прошлым летом в Москве у боярина Боброка? И говорили вы о том, что когда поведет Дмитрий Русь, на Мамая, то надо натравить на Литву ее врагов, чтобы не смог князь Ягайло помочь Орде и тоже напасть на Русь. Было вас тогда только трое, тайным был ваш сговор. Да только знает о нем и боярин Адомас, и литовский Ягайло. Скажи, откуда? Кто донес ему? Ты сам, московский Дмитрий или боярин Боброк? Ответь мне, княже…
Сурово сдвинулись брови князя Данилы, гневом блеснули его глаза.
— Никто из нас троих не мог передать этого Ягайле. Но откуда он знает об этом?
— А оттуда, княже, что слышал эти слова и четвертый — воевода Богдан. Когда вернулись вы в Литву, то передал он все слышанное боярину Адомасу, а тот — великому князю Ягайле. Теперь веришь мне, княже?
— Нет, холоп. Другим путем попало это известие к литовскому Ягайле. Не верю я, что воевода Богдан способен на такую измену.
— Не веришь? — язвительно улыбнулся конюший. — Хорошо, тогда слушай дальше. Давно был тот разговор, а этим летом появился в наших местах сам боярин Боброк. Разбил он свой лагерь на Черном урочище, привез с собой из Москвы два воза денег, чтобы подкупить и натравить на Литву ее врагов-соседей. Прятались и в твоем доме его соглядатаи, были среди них десятский Иванко и сотник Григорий. Иванко с товарищем снова вернулся к Боброку, а Григорий ускакал с твоей полусотней и сотником Андреем к ляшскому кордону. И это все тоже знает боярин Адомас, хотел он даже перехватить Боброка и его возы с золотом, да руки оказались коротки. Что скажешь теперь, княже?
— И опять он? — глухо спросил князь Данило.
— Да, княже, об этом тоже донес воевода Богдан.
— Скажи, холоп, — после некоторого молчания произнес князь Данило, — что хочешь ты за свои вести?
— Чего хочу? — переспросил конюший. — Ничего, княже, мне от тебя не надо, потому что не в твоей власти наградить меня.
Он отшатнулся от дуба, сделал шаг вперед, развернулся к князю боком. И тот только сейчас увидел на спине у конюшего горб. Вот почему он все время жался к дереву, вот отчего все время стоял к князю лицом. Он просто не хотел показывать свое уродство.
— Ты видишь, княже, что никакая твоя награда не вернет того, чего у меня давно уже нет. И потому не надо мне ничего.
— Но что тебя заставило прийти ко мне?
Грустная улыбка скользнула по губам горбуна.
— Что заставило, княже? Не знаю, поймешь ли ты меня. Большинством людей движет чувство любви либо желание разбогатеть. Но иногда ими движет ненависть. Не любовь к тебе привела меня в этот лес, княже, а ненависть к боярину Адомасу.
— Но что боярин мог сделать тебе, калеке?
— Что мог сделать? Хорошо, княже, слушай. Нас было у него трое, мальчиков-слуг, когда ночные псы-волкодавы вырвались из псарни и порвали молодого боярина. Псарей закопали живьем в землю, а самого Адомаса-сына отправили на лечение к знаменитой в наших краях ведьме-знахарке. Когда он вернулся, мы все трое пришли на следующее утро одевать его в спальню. Вначале он не говорил ни слова, только смотрел на нас, а затем стал кричать, упал на пол и зашелся в припадке. Прибежали боярин с боярыней, стали спрашивать, в чем дело. И тогда, указывая на нас, молодой Адомас спросил, а почему это мы лучше его — прямые и здоровые? Той же ночью нас всех троих искалечили, а потом приставили постоянно к молодому Адомасу, запретив допускать к нему на глаза других его сверстников.
Князь Данило перекрестился.
— Бог вам обоим судья, и тебе и боярину.
— Прощай, княже, к утру мне надо быть на конюшне. Если услышу еще что о твоем воеводе или о кознях боярина, снова приду к тебе.
Конюший набросил на голову капюшон плаща, сделал два шага в сторону и пропал среди кустов. И не хрустнул под его поступью ни один сучок, не шелохнулась ни одна ветка. Он словно растворился в темноте ночи, оставив возле дуба погруженного в свои думы князя Данилу.
7
Заложив руки за спину и глядя себе под ноги, великий московский князь Дмитрий не спеша шел по ухоженной тропинке монастырского сада. Рядом с ним, плечом к плечу, неслышно ступал его двоюродный брат Владимир, князь серпуховский.
— Великий князь, — звучал голос Владимира, — вся русская земля поднялась на святой бой с Ордой, все русские войска выступят завтра с тобой из Коломны навстречу Мамаю, И только я по твоей воле остаюсь в Москве, только я не приму участия в великом походе на степь. Скажи, чем прогневал тебя, чем не угодил?
В голосе брата звучала обида. Дмитрий замедлил шаги, отломил от яблони тонкую веточку, легонько хлопнул себя по высокому сафьяновому сапогу.
— Нет, брат, совсем не из-за того оставляю я тебя в Москве, что не верю, — глуховато произнес он. — Как раз наоборот. Лишь ты сможешь выполнить то, для чего даю я тебе пятнадцать тысяч своей лучшей конницы и оставляю за своей спиной.
Владимир Серпуховский грустно усмехнулся.
— Но что я могу сделать в твоем тылу, великий князь? Защитить Москву от рязанского Олега? Помочь Андрею и Дмитрию Ольгердовичам, если навалится на них литовский Ягайло? Понимаю я, великий князь, что должен кто-то и беречь Москву, и прикрывать твою спину, но почему это должен делать именно я? Разве нет у тебя других князей и бояр, разве нет в русском войске других храбрых и опытных воевод?
Какое-то время Дмитрий шел молча, глядя себе под ноги, затем поднял голову.
— Много врагов у Руси, брат, но главный из них — Орда. Страшную силу собрал Мамай на Дону, ничуть не меньше той, что вел когда-то на Русь Батыга-хан. Нас, русичей, вдвое меньше. Но против Мамая я не могу выставить даже и этих своих сил. Потому что нависает надо мной с запада враждебная Литва, союзник Мамая. В любую минуту может укусить нас сзади или сбоку рязанский Олег, что тоже держит ордынскую руку. Потому и стоят на литовском порубежье без малого сорок тысяч русичей, оттого и вынужден я оставить в Москве пятнадцать тысяч своих лучших воинов. Треть моего войска не могу двинуть я из-за этого на Орду, каждый третий русский меч пропадает сейчас попусту. А это значит, что там, на Дону, каждому русичу придется рубиться уже не с двумя врагами, как случилось бы, будь у меня сейчас все русское войско целиком, а с тремя.
— Понимаю это и я, великий князь, но что можно сделать другое? Убери ты с литовского кордона Андрея и Дмитрия Ольгердовичей — Ягайло соединится с Мамаем и тебе в бою придется выставить против него те же сорок тысяч воинов, что держат его сейчас в Литве. А оставь ты без защиты Москву, кто знает, может, уже завтра будут под ее стенами рязанцы или другие супостаты. Все мы, русские князья и воеводы, понимаем это, великий князь, и каждый из нас знает, что в твоем положении ничего другого сделать невозможно.
И вдруг, к величайшему удивлению Владимира Серпухозского, Дмитрий весело рассмеялся.
— Да, брат, ты совершенно прав, в твоих словах нет ни одного промаха. Уверен, что так же рассуждают и Мамай с Ягайлой. И как благодарен я небу, что в эту тяжкую для Руси годину рядом со мной оказался боярин Боброк, в бездну ума которого я страшусь даже заглянуть.
Дмитрий с хрустом сломал ветку, отбросил ее в сторону. Загородив князю Владимиру дорогу, он положил ему руки на плечи.
— Ягайло и Мамай знают, что, выступи Литва против меня или даже останься на месте, она свою задачу выполнит: треть моего войска будет не у дел. И это их вполне устраивает. Но это никак не устраивает меня, брат, потому что мне для победы нужно совсем другое. Мне нужно, чтобы и Ягайло со своими полками остался в Литве и чтобы я со всем своим войском один на один схватился с Мамаем.
— Но это невозможно, великий князь.
— Нет, брат, это возможно, — жестко произнес Дмитрий.-
И это сделаете вы, кому я больше всего верю, — ты и Боброк, это сделают вместе с вами Дмитрий и Андрей Ольгердовичи. Вы вернете Руси те пятьдесят с лишним тысяч дружинников, что держу я сейчас против Литвы и Рязани, и вместе с тем вы не дадите Литве и Орде соединиться. Вот что должен ты сделать, брат, вот для чего отправляю я тебя сейчас в Москву.
Владимир Серпуховский и раньше прекрасно знал ум, сметку и предусмотрительность своего двоюродного брата. Именно Дмитриева дальновидность и опытность вознесли Москву выше всех остальных княжеств, но то, что говорил Дмитрий сейчас, не укладывалось у него в голове.
— Великий князь, но как я сделаю это? И в человеческих ли вообще это силах?
Дмитрий усмехнулся.
— Все это вполне в наших силах, брат. Этот план родился в хитроумной голове боярина Боброка, вдвоем с ним мы продумали и вынянчили его. А сейчас о нем узнаешь и ты.
Дмитрий почти вплотную приблизил свое лицо к лицу Владимира Серпуховского, крепче сжал его плечи.
— У обоих Ольгердовичей и у тебя только конница и никаких обозов, а у Ягайлы основная масса войск — тяжелая пехота и целое море обозов. Значит, одно и то же расстояние вы с Ольгердовичами покроете в три раза быстрее, чем Ягайло со своими литовцами. Я с войсками завтра выступаю из Коломны на Дон, а потом по приказу и ты с Ольгердовичами, оставив Москву и литовское порубежье, двинетесь следом. Когда мы с вами соединимся, более медлительный Ягайло все еще будет в пути. Вот тогда, имея в своих руках всю русскую силу и не боясь Литвы, я навяжу бой Орде.
Некоторое время, нахмурив лоб и прищурив глаза, Владимир Серпуховский молчал.
— Да, великий князь, лучше этого плана человеческая голова не может придумать ничего, — наконец сказал он. — Но если Ягайло, узнав о твоем выступлении из Коломны, сам нападет на Ольгердовичей?
— А чтобы этого не случилось, сидит сейчас у него под боком в самой Литве боярин Боброк. Он свяжет руки Ягайле, он не выпустит его из Литвы до тех пор, пока я не подойду к Дону. Своей хитростью и сметкой он выиграет у Литвы несколько дней, за которые я уйду от Ягайлы на расстояние, когда он будет мне уже не страшен. Вот тогда Ольгердовичи и ты получите от боярина Боброка приказ идти ко мне.