Другими словами, «маски» депрессий чрезвычайно многообразны. Эти расстройства возникают спонтанно, нередко имеют суточные колебания интенсивности («утром не мог встать с постели из-за болей, а к вечеру все проходило») и лишены органической основы, что определяется при многократных обследованиях у разных специалистов.
Больных изматывают слабость, вялость, апатия («стал как неживой», «все во мне опустилось», «сил нет»). Всегда присутствует и характерная для депрессий заторможенность мышления и движений, однако в отличие от «классических» форм здесь она носит больше субъективный характер: «трудно соображать», «трудно даются обобщения», «трудно разговаривать», «снизилась память», «утром делал ошибки, которые замечал к вечеру», «два часа утром буквально лежала на рабочем столе» и проч. Иногда возникают мысли о никчемности существования: «такие боли, что жить не хочется!»
Испытывая страдания, больные все же стараются их превозмочь, сохранить специальные контакты, удержать профессиональный уровень. Со временем они становятся мнительными, ипохондричными, постоянно посещают врачей, не доверяя им, требуют дополнительных обследований, читают медицинскую литературу, находят у себя различные заболевания, занимаются самолечением, придерживаются особой диеты, становятся приверженцами восточных оккультных школ и т. д. К этому можно добавить инертность, сомнение в своих способностях, пониженную самооценку. Если больной говорит, что он утратил интерес к общественной жизни и искусству, испытывает отчуждение от членов своей семьи (это его очень огорчает), что он пессимист и считает свою болезнь неизлечимой — все основания ставить диагноз скрытой депрессии.
Что же наш журналист?
Через шесть недель лечения антидепрессантами он отправился в командировку… самолетом.
Но с психикой связан не только ряд этих мнимо соматических болезней, но и целый класс настоящих — так называемых психосоматических. Их пусковым механизмом является стресс. Термин «стресс» ввел австрийский физиолог Ганс Селье, он же раскрыл биологическое значение стресса как «адаптационного синдрома».
Избежать стрессовых реакций невозможно; это было бы так же неправильно, как отказываться от еды, физических движений или от любви. Крестьянин, напряженно работающий во время уборки урожая, администратор, принимающий трудное решение, спортсмен, стремящийся к победе, мать у постели тяжело заболевшего ребенка — все испытывают стресс. Переживая это состояние, человек защищается от различных вредных воздействий, справляется с ними. Однако стресс может сам вызвать заболевание. За возможность защитить себя от непосредственной угрозы организм платит возникновением психосоматических заболеваний.
Механизм стресса может быть включен и ударом хлыста, и страстным поцелуем: в том и другом случае организм продуцирует одинаковые гормоны. Вот почему термин «стресс» считается родовым понятием двух подвидов: дистресс — «плохой» и эвстресс— «хороший». Если нельзя избежать стресса вообще, не возможно ли предотвратить дистресс?
Мы нередко оцениваем ситуацию и действуем так, словно нам грозит безусловная опасность, хотя чаще всего этой опасности нет. Многие несчастья и трагедии связаны с неспособностью человека правильно определить ситуацию и тем самым вызвать дистресс или эвстресс. Иногда губителен для человека полный покой, вынужденное бездействие. Отсутствие побуждений — трагедия, состояние, ведущее к разрушению организма. Люди, которые считают себя несчастными, зачастую вовсе не нуждаются в деньгах, им требуется перестроить свое сознание, свою жизнь.
Польский психолог А. Кемпински рассматривает варианты отношения к труду. В Библии, например, труд дается как наказание за грех: «В поте тела твоего будешь добывать хлеб твой». А вот этнографы описывают, что жители Полинезийских островов во время работы пели песни о сотворении мира, включая труд в акт Создания. Работа, исполняемая вопреки желанию, с ощущением ее бессмысленности, всегда скучна и тяжела: организму приходится преодолевать стресс, обусловленный такой работой. Любимый труд доставляет радость, а если и приходит «здоровая» усталость, то отдых от нее приятен, ибо человек испытывает удовлетворение от проделанной работы.
Дворник, замечает Кемпински, подметая улицу, тоже чувствует себя творческим работником, так как преобразует часть своего окружения по собственному плану. Этот момент существен для любого творчества, независимо от того, с каким материалом работает творящий. Подметаемая улица — в одном ряду с мрамором скульптора, чистым листом бумаги перед писателем и т. д.
Для того, чтобы избежать срывов, неудач, унижения от поражений — дистрессов, надо знать свои силы, не прыгать выше головы. У каждого из нас есть свои пределы. Для некоторых они близки к максимуму возможного, для других— минимуму того, на что способен человек. Но надо стремиться к достижению своих вершин.
Личность немыслима без взаимоотношений с другими людьми. От дистресса защищает доброжелательное отношение к окружающим. Чем больше люди будут думать друг о друге, тем они будут здоровее.
«Человек, помоги себе сам!» Эти слова принадлежат Бетховену, человеку, сумевшему преодолеть свои страдания и подарившему непреходящую радость всем.
К срединным годам
Возлюбил я истины суть.
Близ Южной горы
Поселился в пору седин.
Радость вкусив,
Всегда гуляю один,
К лучшим местам
Наилучший ведаю путь.
К началу ручья
Дойду дорогой прямой,
Присяду, смотрю,
Как встают облака над горой…
Билл Пронцини, Джеффри Уолмен
… И ВЕЧНО ЗЕЛЕНЕЕТ
Как ни странно, до сего дня он так ни разу и не видел поместья старого Пруитта Эвергрина — ни разу за все годы, пока ведал юридическими делами пожилого седовласого джентльмена. Эта мысль вдруг поразила Саймона Грэхема, когда он уверенно вел свой «линкольн континенталь» по частной дороге, бежавшей в живописном обрамлении старых вязов. За добрые три десятка лет не единожды можно было вот так померить шинами эти длинные-длинные мили среди расцвеченных осенью ландшафтов Пенсильвании… Поразительно, насколько был лишен гостеприимства его давний знакомец, все мирские дела которого приходилось улаживать с тех самых пор, когда Грэхем — юный адвокат — только-только начал практику. Было это еще до второй мировой. Грэхем выполнял разные поручения клиента, обычно высказываемые им при личном свидании в конторе либо по телефону.
По иронии судьбы, мельком подумал он, это первый и последний визит: в прошлый четверг Пруитт Эвергрин скончался, хотя что-то говорил о вечном существовании. Эвер-грин… вечнозеленый, бессмертный. Умер от обычной сердечной недостаточности.
Конечно, Грэхему будет недоставать суховатого юмора и мягких благожелательных манер старика, однако он не ощущал особого сожаления. В конце концов, Пруитт прожил долгую беспечальную жизнь, и скорбь по его кончине представлялась неуместной. Сам Эвергрин, казалось, предвидел час своего земного предела: его последний визит в контору был вызван его желанием написать завещание.
Встреча была краткой и чисто деловой: поскольку Эвергрин не имел родственников в подлунном мире (будучи последним отпрыском семьи, обосновавшейся в здешних местах еще в 1630 году), почти все состояние отошло европейскому обществу «Энкайридион». Об этом обществе Грэхем не знал ничего, кроме того, что оно имеет определенное отношение к книжному делу… Кажется, само название — как он смутно помнил — какой-то старинный синоним для обозначения книги. Старый Пруитт состоял пожизненным членом «Энкайридиона». Завтра днем посланец неведомого общества должен прибыть в Филадельфию, в контору, и Грэхем как законный и полномочный представитель покойного, чтобы самолично убедиться, что все в полном порядке, решил посетить поместье.
Дорога обогнула густую рощицу вязов, «линкольн» плавно вписался в поворот, и там, впереди, посреди обширной лужайки, открылся загородный особняк Эвергрина — поистине анахронизм в мире, предпочитающем железобетон, стекло и штукатурку. Здание в два этажа любовно, тщательно сложили вручную из кирпича цвета ржавчины, и вот уже два столетия оно гордо, противостояло разрушительному воздействию времени. Огромный, старомодный, вытянутый в длину господский дом, с крутой щипцовой крышей, с обрамленными рамами темного дерева слуховыми окошками на ней, на уровне второго этажа. Позади и немного сбоку виднелись каретный сарай, пара надворных построек, служивших некогда жильем для прислуги.
Грэхем затормозил у крыльца, утопающего в алых бугенвиллиях, и, тяжко вздохнув, неловко выбрался из автомобиля. Когда-то в колледже его считали неплохим спортсменом, но с той поры было поглощено столько изысканных, слишком обильных обедов и слишком хорошего вина… Однако приобретенная грузность вполне подходила к облику преуспевающего юриста, придавая ему своеобразную респектабельность — ее подчеркивал консервативный костюм в елочку. У Грэхема было круглое, внушающее доверие лицо, проницательные серые глаза и твердые, резко очерченные губы, почти не знающие улыбки; впрочем, постоянная необходимость принимать решения и брать ответственность на себя не слишком-то располагает к веселью.
Здесь, на поляне, среди густого леса, рядом с впечатляющим особняком Эвергрина, Грэхем внезапно утратил привычную уверенность. В этом молчании старины было что-то и умиротворяющее, и подспудно тревожащее душу, казалось, время задержало свой бег, навечно застыв в эпохе Вашингтона и Декларации независимости.
Поднявшись на крыльцо, он вставил в замочную скважину массивный бронзовый ключ, которым до прошлого четверга владела миссис Доннелли, экономка Пруитта. Двойная тяжелая парадная дверь на прибитых к косяку широких треугольных петлях — так навешивали двери церквей Новой Англии поддалась. Толкнув створку, он услышал слабый скрип, отчетливо прозвучавший в послеполуденной тишине. В ушах Грэхема звук отозвался странной меланхолической нотой.
Он шагнул в дом и, прикрыв за собой дверь, очутился в обширном полутемном вестибюле, где витал слабый, но весьма ощутимый запах — запах вечности. По левую руку вестибюль переходил во внушительную гостиную с высоким потолком, где играли яркие солнечные блики, и монументальным, во всю стену, камином. Добротную, громоздкую мебель явно сооружали столярных дел мастера, чей краткий жизненный срок был несравним с долговечностью дела их рук.
Справа еще один, меньший проход являл любопытному взгляду добрую половину большой столовой, отсвечивающей полированным паркетом благородного дерева. В ее дальнем углу Грэхем заметил приоткрытую дверь, за ней оказалась кухня квакерского уклада — строгая, функциональная, без новомодных роскошеств. Посредине вестибюля, у дальней стены, поднималась широкая лестница — мощные ступени мореного дерева, причудливый орнамент перил.
Вступив в гостиную, Грэхем на секунду замер, сраженный внезапным правда, тут же подавленным — чувством собственной неуместности… В этой комнате скончался Пруитт Эвергрин. Тело обнаружила миссис Доннелли дородная матрона, которая приходила хозяйничать в доме два раза в неделю. Она застала покойного мирно возлежащим в древнем, колониального толка кресле-качалке; тощие ноги в носках покоились на мягкой скамеечке, в кулаке была зажата насквозь прогоревшая трубка. Как уверяла домоправительница, на губах новопреставленного играла улыбка райского блаженства… Но, разумеется, подобные наблюдения можно отнести на счет склонности женщин к известной гиперболизации.
Минут пятнадцать он бродил по комнатам верхнего этажа, взглядом знатока отмечая разбросанные там и сям ценные вещицы. Раздвинув занавес на стене одной из бельевых, Грэхем обнаружил неглубокий альков, а в нем высокую, дубовую дверь с шаровидной бронзовой ручкой и замочной скважиной. Дверь оказалась запертой.
«Странно», — подумал Грэхем, пожимая плечами, и тут же вспомнил последнее свидание с Пруиттом Эвергрином: старик оставил кольцо с двумя ключами — их надлежало вручить представителю «Энкайридиона», _когда наступит время_. Педант по натуре, юрист прихватил ключи с собой — так, на всякий случай. Выбрав тот, что побольше, он отпер замок и толкнул тяжелую дверь.
Густой сумрак — вот все, что поначалу увидел Грэхем, но спустя минуту понял: это не что иное, как огромная библиотека. Стен практически не было видно: их от пола до потолка скрывали тысячи и тысячи томов, втиснутых в перекосившиеся от непомерной тяжести стеллажи сучковатого некрашеного дерева. Такими же стеллажами, разделенными узкими проходами, было заполнено все помещение, насколько можно было судить при столь скудном освещении. Общая картина живо напоминала публичную или студенческую библиотеку, однако ни столов, ни стульев, ни кресел — словом, уголка для чтения не было и в помине. Только книги, книги…
Шагнув через порог, Грэхем заметил, что потолок здесь значительно ниже, чем в соседних комнатах. Стало быть, наверху еще по крайней мере один этаж? Когда глаза окончательно привыкли к полутьме, он различил две узкие винтовые лестницы, ведущие куда-то наверх, подтверждая тем самым его догадку. Слева обнаружились два высоких оконных переплета, уходящих выше потолка помещения; пыльные квадратики стекол почти не пропускали дневного света; робкие лучи, которым как-то удалось прорваться, поглощались повисшими в воздухе клубами пыли, потревоженной его вторжением. По-видимому, по неким неясным причинам миссис Доннелли с ее ведром и шваброй никогда не допускалась к уборке библиотеки… Хотя, следует признать, в остальном она содержала дом в безупречном порядке.
Автоматически пошарив рукой по стене в поисках выключателя, Грэхем ничего не обнаружил. Интересно. Значит, не только чистота, но и электрическое освещение — излишняя роскошь для библиотеки?
Он медленно двинулся вперед и через десяток шагов увидел на полу выпавший томик. Подняв книгу, Грэхем раскрыл ее на фронтисписе: «Сказки, рассказанные дважды» Натаниэля Готторна, год 1837-й. Первое издание! Не надо быть библиофилом (Грэхем им не был), чтобы ощутить хрупкую уникальность, излучаемую подлинным раритетом!
Бережно, кончиками пальцев обтерев пыльный переплет, он обвел взглядом стеллаж, намереваясь вернуть томик на положенное место. Как, еще один? Грэхем взял томик в руки: нет, дубликат более позднего издания — свежие краски, обложка не потрескалась… Что за черт! С чего бы это Пруитту держать новый экземпляр на полке, в то время как бесценный раритет валяется на полу в пыли?
Он поставил оригинал возле копии и направился к лучше освещенным стеллажам правой стены, где тщательно изучил названия книг — и стоящих на полках, и небрежно сброшенных на пол. Изумление его достигло степени шока: библиотека Эвергрина могла похвастать экземплярами неслыханной ценности, однако почти все они пребывали в плачевном состоянии. Пожелтевшие, высыпающиеся из ветхих переплетов тома поражающей воображение коллекции Belletristica Americana…
Что это? Книга псалмов… первое печатное издание британской колонии, Кембридж, Массачусетс, 1693… королевское наследство! На полу. А рядом? Букварь… Новая Англия, 1683. А вот «Чудеса невидимого мира», 1693. Все валяется в густой пыли, обращаясь в ту же пыль, а на полках — новенькие экземпляры. Дальше, дальше… что там? Вашингтон Ирвинг «История Нью-Йорка, написанная Дидрихом Кникербокером», 1809 — на полу в пыли. Какому дьяволу отдал душу Эвергрин?! Он что, не сознавал ценности того, что ему принадлежало? Да нет, вряд ли, тут и ребенок не ошибется. Возможно, в преклонные годы он утратил интерес к библиотеке, попросту позабыв о судьбе сокровищ литературы и истории?
Первый выпуск «Сатердей Ивнинг Пост», 1821… Фенимор Купер «Последний из могикан», 1826… Лонгфелло, 1833… Как же старина Пруитт ухитрился собрать все эти ценнейшие издания? Он явно не мог купить все это в одиночку… «Энкайридион»? Что если мистическая организация, которой Эвергрин завещал свое состояние, поддерживала его?