Даже несмотря на свою любовь к Нимандру, вернее, любовь к каждому из членов их жалкого отряда (само собой, за исключением Чика), Клещик не мог наблюдать те отчаянные надежды, которые каждый питал на окончание похода, без молчаливой усмешки. Они рассчитывают на безопасность – и, само собой, что их погладят по головке в знак благодарности за службу. Хотят, чтобы им объявили – ваши жертвы не напрасны, они осмысленны, это повод для гордости. И Клещик понимал, что он единственный из всех сможет разглядеть скрытое презрение в глазах Сына Тьмы, произносящего обязательные банальности, прежде чем отослать их по комнатушкам в дальнем крыле того дворца, где сейчас обитает.
И что потом, дражайшие сородичи? Останется только бродить в полумраке по улицам, поскольку в присутствии других наша дружба постепенно начнет расползаться по швам, пока от нее не останутся лишь пыльные воспоминания, едва годные на то, чтобы изредка их призывать, раз в год собираться вместе в таверне с дырявой крышей, видеть, что с каждым сделало время – и напиваться, пересказывая друг дружке и без того знакомые до боли истории, но и те постепенно выцветут и утратят остроту.
Десра лежит на спине, широко раскинув ноги, только оцепенение у нее внутри этим не пронзить, что она и сама, вероятно, понимает – но привычка есть привычка, пусть даже скрытая под маской. Ненанда каждое утро полирует оружие и доспехи – и мы видим, как он, позвякивая броней, бродит вокруг, охраняя одновременно все и ничего, а глаза его подернуты ржавчиной и патиной. Араната сидит в заросшем саду, уже десять лет как зачарованная единственным цветком в тени дерева; и разве мы не завидуем блаженству в ее опустелом взгляде? Кэдевисс? О, ей на долю выпадет вести летопись нашего отчаяния, нашего отвратительного падения. Единственным осмысленным – для нее самой, во всяком случае – занятием будет собирать нас на встречи в таверне, и как же она станет беззвучно нас проклинать за тупое отсутствие энтузиазма!
А ты, Нимандр, что ожидает тебя? Однажды ночью у тебя откроются глаза. Мертвой, опустошительной ночью. Ты увидишь на своих руках кровь – кровь нашей дражайшей, нашей злобной Фейд. И кровь всех остальных, поскольку это тебя мы избрали в жертву, объявив своим вождем. Этой ночью, друг мой, ты поймешь, что все было напрасно, – и сведешь счеты с собственной жизнью. Башня, карниз, падение в темноту – бессмысленная рифма, от которой, однако, некуда деться.
Себя в подобном будущем Клещик не видел. И полагал, что до конца похода ему не добраться. Да не слишком-то и хотелось. Пусть сцены из будущего рисует тот же хронист, что описывал прошлое. Одна и та же тема, которую он повторяет с одержимостью зрячего, пытающегося удержать слепцов от ложного шага.
Уверен он был лишь в одном. Больше он никому не позволит воспользоваться своими добродетелями – теми немногими, что он в нынешнем своем расстроенном состоянии еще сохранил. Это – не деньги, и взвешивать их, обменивать на золото, драгоценности, имущество или власть он не даст. Пусть те сукины дети, которым все это нужно, зарабатывают их собственными потом и кровью.
Только попробуйте использовать меня в качестве оружия, и я обращусь против того, кто его держит. Вот моя вам клятва!
– Ты улыбаешься, – заметил Нимандр. – И я рад видеть это воочию.
Клещик покосился на него. Память о Бастионе осталась в виде пятен запекшейся крови, видневшихся под соляной коркой, которой покрылись теперь их штаны и мокасины. Чиститься никто даже не пытался, столь отчаянным было их желание покинуть город. Но что-то в Нимандре все же изменилось, на лице его запечатлелись не просто ужасы сейманкелика и алтаря Умирающего бога. Казалось, его вере в собственное назначение нанесен новый удар, будто на зеленеющий росток наступили каблуком. Сколько еще раз Нимандру предстоит это перенести, подумал Клещик, пока очередная доза отравы не изменит саму его натуру. Та смерть Нимандра, которая виделась ему в мыслях, подразумевала хотя бы частично сохранившуюся непорочность духа, ту редкую драгоценность, которая и ввергнет его в последний акт отчаяния. Если же дух его к тому времени умрет или извратится, что ж, в этом случае ожидающая Нимандра судьба воистину непредставима.
В нем что, проснулись амбиции? В измученную душу проник яд цинизма? Это, понял Клещик, многое изменило бы. Он может оказаться тем, за кем я захочу пойти – хоть бы и кривой дорожкой, почему нет? Пусть-ка, для разнообразия, ради нашей выгоды пострадают другие. Опрокинем их в грязь и посмотрим, порадуются ли они перемене ролей.
Хватит ли у него твердости для подобных игр?
А у меня – чтобы им ради этого воспользоваться?
Для Чика они раздобыли лошадь, но и повозку тоже оставили – во всяком случае, пока путь их лежал к северу вдоль берега умирающего соленого озера. На козлах вновь восседал Ненанда, держа поводья в одной руке и хлыст в другой. Араната сидела сзади, свесив ноги и не отводя взгляда от удаляющегося Бастиона, похожего сейчас на торчащую поверх горизонта челюсть с выбитыми зубами, туманно мерцающую сквозь струи горячего воздуха. Десра лениво дремала внутри фургона среди бочонков с водой и связок провианта. Кэдевисс ехала справа от них, удалившись в сторону шагов на тридцать, ее лошади приходилось пробираться через выбеленный плавник, валяющийся на прибрежном песке.
Чик скакал далеко впереди, всячески демонстрируя свое нетерпение. Он не проявил особого интереса к их рассказам о случившемся с момента его обморока в деревне, поскольку избегал самой мысли (пусть никем и не высказанной) о том, что их подвел – хотя в результате в его воспоминаниях зияла теперь очевидная таинственная дыра, что не могло его не беспокоить. Он сделался даже скрытней, чем прежде, и Клещик уже не раз ловил подозрение во взглядах, которые воин бросал на остаток отряда. Как будто бы они устроили заговор с целью нечто у него похитить, в чем и преуспели.
Недоверие, которое Клещик испытывал к ублюдку, все возрастало. Ненавидеть Чика было несложно – более того, до смешного просто, – но подобные чувства легко могли затуманить его способность понимать воина, постоянно крутящего свои кольца. Клещик был теперь убежден, что Чик как раз из тех, кто охотно воспользуется чужими добродетелями, чтобы достичь своей собственной, тщательно скрываемой цели. Если же в результате погибнет полдюжины презренных юнцов, то и что с того?
Он не мог не видеть, что они покрыты пятнами крови, что оружие, которое они старательно затачивают на каждом привале, притупилось и покрыто зазубринами. Что их броня иссечена. И пусть даже, очнувшись рядом с алтарем, он не совсем еще пришел в себя, множества валяющихся повсюду тел – воистину, словно на бойне – он тоже не мог не заметить. И однако Чик все еще не считал их заслуживающими уважения, взирал на них с подозрительной злобой, постепенно расцветающей в полноценную паранойю, и на какой, спрашивается, поступок он в результате способен решиться?
По отношению к нам?
Теперь меня, пусть и мертвого, будет преследовать еще один страх.
– Нам нужно найти проход через горы. – Нимандр, сощурившись, смотрел вперед.
– Чик говорит, они называются Божий Шаг. Наш благодарный друг – прямо-таки поразительный кладезь всевозможных неожиданных знаний.
– Благодарный? А, понял тебя. Ну, он же все это время был без чувств?
– Не до нас ему было, да. Плясал, укушенный пауком.
– Даже если мы объясним ему, что случилось, это не поможет, – сказал Нимандр. – Для того, кто не хочет слушать, слова тоньше паутины, их так легко отмести в сторону.
– Нужно было солгать.
Нимандр взглянул на него, его брови поползли вверх. Клещик усмехнулся.
– Наплести ему про одержимых богом, про безумных фанатиков, готовых залить мир собственной кровью. Про то, как мы ступили было на путь к раю и вдруг обнаружили, что нас там не ждут. Как одурачили бога-простачка, не сумевшего сообразить, что марионеток следует делать из поклонников, не из себя самого. Рассказать про отравленное вино, что было кровью, что была вином, что было кровью. А, и не забыть про достославную бойню, о той невероятной удаче, с которой мы раз за разом попадали в цель, просто отпихиваясь и отмахиваясь, и о столь же черном невезении, постигшем нападавших. А потом…
– Хватит, Кле.
– Зачем мы вообще этим озаботились, Нимандр? Тем, чтобы его спасать?
Нимандр уже вновь пристально смотрел на горы вдалеке.
– Араната говорит, что он нужен. Необходим.
– Для чего? И что она вообще знает?
– Хотел бы я тебе ответить, Кле.
– Я себя чувствую, как будто вот-вот в крови захлебнусь!
Нимандр кивнул.
– Да. Я тоже. Думаю, как и все мы.
– Но мне не кажется, что Аномандр Рейк захочет бросить нам веревку.
– Скорее всего, нет.
Клещика потрясла мудрость, прозвучавшая в этом согласии. Он опасался не зря – их вождь действительно изменился. Он что, тоже теперь все видит? Но если так, где его отчаяние? Я не понимаю…
– Я себя чувствую так, словно умер изнутри, – сказал Нимандр. – Именно так.
– Не говори так, брат мой! Не надо!
– Почему?
Так может себя чувствовать только один из нас. Только один. И я, чтоб тебя, успел раньше! Это мое чувство! Он резко рассмеялся.
– Да нипочему. Нет ни малейшей причины.
– Ты как-то странно себя ведешь, Кле, сам-то не замечаешь?
Они ехали по выбеленной от соли равнине. День становился все жарче.
Непосредственно под залом, где в пол были врезаны терондаи и пылало черное солнце, в скальном основании вырубили огромную палату. Когда Аномандр Рейк, Владыка Черного Коралла, Сын Тьмы, уставал смотреть на город с дворцовой башни и прочих удобных для наблюдения точек, он спускался сюда, в каменное чрево, в его непроницаемую темноту.
Подобное случалось редко, и еще реже владыка призывал к себе в подземную пещеру Коннеста Силанна. Кастелян, ноги которого все еще ныли после долгой дороги обратно в город, спустился по крутой винтовой лестнице до самого ее основания. Вход в пещеру закрывали гигантские двери, крытые чеканным серебром, напоминающим драконью чешую. Серебро успело потемнеть, поблескивали лишь грани чешуек, ослабевшим глазам Коннеста Силанна преграда была еле видна. Протянув руку к тяжелому засову, он некоторое время шарил по поверхности, пока наконец не нащупал серебряный брус.
Он открыл одну из створок, навстречу тут же хлынул холодный воздух. Едко и влажно пахнуло необработанным камнем, послышался звук капающей воды. Владыка стоял в середине палаты, где из скалы, подобно сталагмиту, поднимался обелиск. Базальтовая глыба, квадратная в основании, заканчивалась заостренной вершиной на высоте в два роста тисте анди. С той стороны, где стоял Рейк, в камне имелось углубление, формой соответствующее мечу у него за спиной.
– Я не так часто ощущаю потребность облегчить ношу Драгнипура, – произнес Аномандр Рейк, когда Коннест приблизился.
– Да, владыка.
Аномандр извлек свой страшный меч из ножен и погрузил в углубление. Сквозь поверхность обелиска тут же проступила влага, полированный камень покрыли густые блестящие капли, струйками устремились вниз. Скала под ногами громоподобно застонала.
Коннест Силанн оперся на свой посох и вздохнул.
– Владыка, камень не может долго удерживать этот вес.
Однако вы можете, и это понимают, способны осознать столь немногие.
– Пускай еще совсем чуть-чуть, – пробормотал Аномандр Рейк.
– Владыка, я вас не попрекаю.
Тот мимолетно улыбнулся.
– И все же это упрек, друг мой, и вполне заслуженный. Камень чувствует как собственный вес, так и то, сколько он еще в состоянии выдержать. Поверь, я не собираюсь слишком долго злоупотреблять его щедростью.
Коннест Силанн обвел взглядом вокруг, наслаждаясь сладкой темнотой, столь чистой, столь совершенной. Почти такая же, как раньше. В Харканасе, прежде чем Она приняла Свет, прежде чем рожденные из пепла встали на ноги и взялись за мечи. Скабандари. Илгаст Ренд, Халлид Баханн. Грезившая о мире Эсталла. И Остриженный, Кагамандра Тулас, грезивший совсем о другом.
– Я отослал Спиннока Дюрава.
– Да, я об этом слышал. Владыка, я не смогу…
– Боюсь, Коннест, у тебя нет выбора.
– Верховная жрица…
– Все понимает, и сделает все возможное.
Как давно это было. Владыка, перед вашим терпением бледнеют даже боги.
– Наш народ никогда не видел перед собой цели, достойной того, чтобы возродиться, верно? И мы вовсе не жертвы истории, пусть даже многие склонны считать именно так. Любой может прийти к выводу, что все напрасно, будь он к подобному расположен. Любой триумф в конце концов оказывается дутым, любая слава – эфемерной. Но всего это недостаточно, чтобы упасть духом. Да, вероятно, совсем без ущерба для души не обойтись, но путь наш слишком высок, превыше подобных мелочей. Осознаешь ли ты это, Коннест?
– Думаю, что да, владыка.
– Нас убило соглашательство. Вовсе не те, что явились вместе со Светом. И не рожденные Тенью. Все это было неизбежно. И даже, по сути своей, необходимо.
– Да.
– Но в день, Коннест, когда мы согласились с тем, что она от нас отвернулась, мы самим себе перерезали глотки. – Помолчав, Аномандр Рейк продолжил: – Мы древний народ, и очень упрямый. – Он обернулся к Коннесту. – Видишь, сколько времени у нас ушло, чтобы истечь кровью?
А затем, чтобы дополнить и без того неуправляемый триумвират, явилось потомство Оссерка. Менандор, а следом за ней – прочие плоды кровосмешения: Шелтата Лор, Сукул Анхаду, Бревит Дреда. А другие, в это не вовлеченные – в каком изумлении они на все смотрели, как темнел от гнева их взгляд. Драконус, ты полагал, что сумеешь найти ответ для нас всех. Но ты ошибался.
Ошибался ли? Он обнаружил, что уставился на Драгнипур, вслушиваясь в отдаленное эхо рокочущих колес, в приглушенные страдальческие возгласы, и, да – в кипящую бурю приближающегося хаоса.
– Если бы не кровь драконов, – продолжал Аномандр Рейк, – от нас давно осталась бы лишь пыль, плавающая на межзвездном ветру. Понимаю, что с этим согласятся не все, но именно холодная лихорадка, столь внезапно вспыхивающая в наших жилах, столь яростно в нашем рассудке – именно хаос, Коннест, – и дает нам силы выстоять, не страшиться перемен, принимать все неведомое и непознаваемое. И потому-то вы и решаете за нами следовать, за каждым из нас – в свое время и в своем месте.
Хаос внутри вас, о да, пламя на вершине, огонь маяка, проницающий глубочайшую энтропию, что мы видим вокруг себя. И, однако, сколь немногие из вас оказались достойны нашей верности! Сколь немногие, владыка, и с каждым поколением таких было все меньше и меньше, пока, по существу, не остался один лишь ты.
Из глаз его сейчас катились слезы, и вместе с ним плакал обелиск, плакали окружающие их камни. Один, оказавшийся достойным. Единственный.
– Ты найдешь в себе силы, Коннест Силанн. Я в этом не сомневаюсь.
– Да, владыка.
– Найду и я.
С этими словами Сын Тьмы протянул руку и снова принял меч Драгнипур. С привычной легкостью вбросил его в ножны на спине. Обернулся к Коннесту и улыбнулся ему – словно бы не взвалил только что на себя ношу, под тяжестью которой опустился бы на колени любой другой. Боги, взошедшие, те, кто горд, те, кто самоуверен, все пали бы на колени. Ноги же Рейка не подогнулись, даже не дрогнули. Он стоял, высокий, прямой, и в обращенной к Коннесту Силанну улыбке была такая уверенность в избранном пути – безмолвная, несокрушимая, до невозможности страшная, – что Коннест почувствовал, как его сердце сжимается, словно готовое лопнуть.
Потом владыка шагнул к нему и одной рукой вытер слезы со щеки.
Он видел, как она пляшет вдалеке, среди пыльных вихрей и осколков заиндевевших камней, двигаясь сквозь обжигающие лучи солнца и туманные метельные столбы. Из ран его все еще струилась кровь, и казалось, что это никогда не прекратится – что багряный поток лишь часть вечной реки, что кровь эта больше не его, но стоящего рядом бога. Чувство это было странным, но походило на правду, хотя он и не решался спросить самого Искупителя, не решался услышать подтверждение из его уст.