— Но их не было на пути. В Ригулди остались карты минных постановок. Я смотрел.
Павлов выдвинулся вперед и понес чепуху. Он забормотал что-то о секретном магнитном оружии.
Князей только вздохнул. Но Шубин слушал, не прерывая.
Пламя в лампе мигало и подпрыгивало. По стенам раскачивались длинные тени, похожие на косматые водоросли.
— Не меняют ли немцы, — говорил Павлов, — магнитное поле у берега? Не уводят ли корабль с помощью магнитной ловушки на прибрежные камни?
— Гм! — сказал Князев.
— Нет, вы вдумайтесь! Немцы знали уже о предстоящем отступлении. Вот и спрятали у берега нечто вроде магнитного спрута. Условно называю его спрутом. Но, возможно, у него были такие щупальца, особые антенны, что ли. Когда корабли проходили мимо и попадали в зону его действия…
Павлов поднял глаза на своих собеседников и осекся. Шубин молчал. Но лицо Князева сморщилось, словно бы он хлебнул какой-то кислятины.
Под утро Павлов и Князев, внезапно онемев, повалились ничком на свои койки. Головоломка со спрутом вымотала сильнее, чем иная торпедная атака.
Шубин еще немного посидел у стола, потом встал и потушил лампу. За окном светало.
До назначенного адмиралом срока осталось каких-нибудь три с половиной часа. А дальше — позор на всю бригаду, снятие с должности и суд!
Но Шубин, стиснув зубы, упрямо поворачивался спиной к этой страшной мысли. Пока нельзя переживать, зря расходовать нервную энергию! Всего себя надо сосредоточить на решении проклятой головоломки!
Павлов и Князев, накрывшись шинелями, уже оглушительно храпели наперегонки. Расслабляющее тепло стояло в комнате, как вода в сонной заводи.
Шубин открыл окно. Крепким октябрьским холодком пахнуло оттуда. Он поежился и, накинув шинель, присел на стул у окна. Что-то недовольно пробурчал Павлов за спиной, по-детски почмокал губами и натянул шинель на голову.
Аккуратно выметенная улица перед домом была еще пуста. Грибов как-то упоминал о том, что по субботам чистюли эстонки “драят медяшку”, то есть чистят ручки дверей, совсем, как на флоте.
Эх, профессора бы сюда! С ним бы поговорить по душам! Он нашел бы, чего присоветовать. Порылся бы в своей папке со всякими штурманскими головоломками, поколдовал бы над нею и вытащил что-нибудь, что, на удивление, подходило бы к данному случаю.
Шубин представил себе, как его профессор раскладывает перед собой на столе портсигар, авторучку, блокнот, еще что-то. Затем снимает пенсне и, коротко дохнув па стеклышки, начинает протирать их неторопливыми, округлыми движениями.
Это он делает на каждом экзамене. А Шубин чувствует себя сейчас точь-в-точь как на экзамене.
Странно, однако, видеть Грибова так близко без пенсне. Глаза, оказывается, у него добрые, усталые, в частой сеточке стариковских морщин.
“Не собираюсь выгораживать вас, — ворчливо говорит он. — Не стал бы выгораживать в таких делах родного сына, если бы у меня был сын…”
“Понимаю. Николай Дмитриевич…”
“Подождите, я не кончил! Конечно, причина вне вас! (“Как странно, — удивляется Шубин. — Почти то же, и в тех же выражениях я давеча говорил Павлову.”) Продолжайте искать, товарищ Шубин, придирчиво осматриваясь! Вот, например, эти… ящики! Они мне представляются сомнительными…”
“И мне, товарищ профессор!”
Но это уже сон. Шубин крепко спит, уронив усталую голову на подоконник.
Голос Грибова настойчиво перебивают два других голоса: азартный, с петушиными нотками — Павлова и размеренно-рассудительный — Князева.
На фоне этого спора идут сны, причудливые, тревожные.
То представляется жадный магнитный спрут, новейшее секретное оружие, ловушка для кораблей, о которой толковал Павлов. То якорные мины, поставленные у берегов Хиумы, двусмысленно покачивающие своими круглыми головами на длинных шеях-минрепах. То корабль-призрак, накренившийся на борт, с обвисшим флагом, на котором скалится череп с перекрещенными костями, похожими на свастику.
И тут же почему-то кувыркаются, как дельфины, ящики с консервами. Выглядят на море несуразно, как это часто бывает во сне, и все же многозначительно!
Вдруг эти четыре видения заколыхались, завертелись, слились воедино.
Но Шубину было еще невдомек, что замысловатый гибрид из ящиков, корабля, мин, спрута и есть разгадка недавней аварии…
Шубин понял это, когда проснулся. Как открыл глаза и увидел залитую неярким октябрьским солнцем улицу, так и понял! Разгадка пришла к нему на цыпочках, пока он спал.
Консервы! Почему именно консервы должны находиться в тех ящиках, которые боцман “прихватил” с транспорта? Ведь их даже не вскрыли, так невскрытыми и выбросили за борт!
Кроме того, трудно предположить, что большой транспортный корабль был загружен одними консервами. Гарнизон на Моонзундском архипелаге нуждался не только в консервах. Он прежде всего нуждался в боезапасе, то есть в снарядах, патронах, гранатах и прочих изделиях из металла. А это существенно меняло дело.
Шубин заорал изо всех сил:
— По-одъем!
Князев и Павлов всполошенно вскинулись. Они глядели на Шубина во все глаза, нашаривая ботинки под койками:
— Ящики? Какие ящики? Их выбросили за борт у Ристны, эти ящики.
— Но до Ристны-то с нами были? Верно? Металл, который находился в них, отклонял стрелку нашего компаса!
— Металл? Ты говоришь — металл? Какой металл?
— А вот этого не знаю пока. Но — буду знать!.
В десять утра Шубин был у адмирала. Тот встретил его неприветливо.
— Подготовили объяснение?
— Никак нет! Прошу отсрочки — до возвращения разведчиков с притопленного транспорта.
И Шубин доложил о своей догадке. Она показалась адмиралу настолько правдоподобной, что он немедленно распорядился дать шифрограмму на транспорт: “Обследовать трюм, уточнить характер груза!”
Но когда еще смогут это сделать разведчики! Конечно, не сразу и только между делом. А дел у них хватает.
Днем они не отлучаются от иллюминатора, ночью попеременно дежурят на палубе. Мимо проходят вражеские конвои. Хорошо бы сейчас нажать кнопку стреляющего приспособления или гашетку пулемета! Но приходится орудовать лишь радиоключом, выстукивая вызов на базу.
С площадок по этому вызову срываются в воздух самолеты, а из гавани стремглав выбегают торпедные катера — наперехват вражеских караванов!
Немцы, понятно, слышат чужую рацию, работающую под боком, но запеленговать ее нельзя: едва пристраиваются радисты к волне, как та пропадает, глубже зарывшись в эфир. Нахальный щебет возникает через некоторое время уже на новой волне и снова мгновенно пропадает. Сигнал очень короткий, условный, передача его занимает несколько секунд, не больше.
Уловка эта носит название “передача на убывающей волне”.
Шубин выходил со своим отрядом в торпедные атаки, исправно топил корабли, — в общем, делал все, что положено делать, но тревога не оставляла его. Никогда, пожалуй, не волновался так за высаженных им разведчиков (конечно, исключая случай с Викторией).
Он представлял себе, как прибой все круче кладет транспорт на борт, как волны с шипением переплескивают через палубу. Мало-помалу море довершает разрушение, начатое советскими самолетами. Транспорт дотягивает последние свои дни, может быть, часы.
Не развалилась бы раньше времени эта старая бандура!..
Однако немцев вскоре “столкнули” с Сааремы, по выражению Шубина.
Надобность в пребывании разведчиков на притопленном транспорте отпала. Их сняла наша подводная лодка, которая возвращалась из операции.
Узнав о том, что разведчики вернулись, Шубин и Павлов, со всех ног кинулись к адмиралу.
Их приняли немедленно.
У стола адмирала стояли оба разведчика. Они были утомлены, небриты, но с достоинством улыбнулись морякам. На столе, возле письменного прибора, были кучен свалены шарикоподшипники!
Шубин и Павлов оцепенели, уставившись на них.
Были они разного диаметра, чистенькие, блестящие, в аккуратной упаковке из промасленной пергаментной бумаги.
Вот, стало быть, он, опасный металл, который вывел катер на камни!
— Кавардак такой в трюме в этом! — продолжал докладывать разведчик. — Ящик на ящике, и все перемешались. Попадались иногда и с консервами, но больше с ними вот, с шарикоподшипниками!
— Может, там еще что было, не знаем, — вставил второй разведчик. — Только часть трюма осталась незатопленной. Мы уж ходили по колено в воде.
Адмирал обернулся к Шубину:
— А ты почему-то считал — никель. Опаснее никеля! Сталь!
— Ну в точности по Пушкину, — с ожесточением сказал Павлов. — “Так вот где таилась погибель моя, мне костию смерть угрожала…”
— Не кость — металл!
— А вы еще не верили, что спрут, — укорил Шубина Павлов. — Как же не спрут? Только в пергаментной упаковке. И привередливый: деревянным брезговал, пропускал мимо, а к металлу сразу присасывался своими невидимыми щупальцами.
— Не просто к металлу, — поправил адмирал. — Только к чувствительной магнитном стрелке!
Шубин кивнул.
— Не исключено, что от работы электромоторов шарикоподшипники намагнитились. В ящиках они были уложены рядами, а это имело значение для усиления магнитного поля. Приблизившись к месту своей гибели в районе Вентспилса, транспорт, можно сказать, представлял из себя уже один огромный магнит.
— Цепочка из трех звеньев, — товарищ адмирал, — сказал разведчик. — Первое звено — корабль, второе — ящики с шарикоподшипниками, третье — магнитный компас на катере. И это еще не все!
Он подбросил на ладони сверкающий кругляш и быстро повернул его вокруг оси:
— Полюбуйтесь! На нем клеймо!
Три буквы стояли на каждом шарикоподшипнике: “SKF”.
Шубин присвистнул:
— “СКФ”! Ого! Это же знаменитая шведская фирма! Шарикоподшипники, выходит, шведские?
— То-то и оно!
— А Швеция гордится тем, что полтора века не воюет?
— Ну вот, как видите! Воюют ее шарикоподшипники.
— Само собой! А я и забыл про это, — пробормотал Шубин сквозь зубы. — Бизнес не имеет границ.
— Каких границ?
— Я говорю: бизнес не имеет границ, товарищ адмирал! Из-за высоких прибылей Швеция, хоть и нейтральная, помогает Германии против нас.
— Не вся Швеция! Ее капиталисты! А шведские моряки, наоборот, помогают нашим людям. Были побеги из фашистских концлагерей на побережье Балтики. Беглецов, я слышал, прятали в трюмах шведских кораблей.
Шубин промолчал. Глаз не мог отвести от “опасного груза”, от двойных стальных обручей, внутри которых сверкали шарики, плотно пригнанные друг к другу.
На этих шариках вертится колесо войны! Не будет их, и остановятся, оцепенеют танки, самолеты, вездеходы, амфибии, грузовые и легковые машины. Разладится весь огромный механизм истребления людей.
Теперь понятно, почему подводная лодка кружила подле притоплепного транспорта. Она охраняла тайну трех букв: “СКФ”!
А быть может, изыскивались способы как-то выручить, спасти ценный груз. Он, вероятно, направлялся не только для гарнизона Хиумы и Сааремы, но предназначался также и мощной курляндской группировке.
Что-то, однако, помешало спасти груз. Вернее всего, не хватило времени. С разгрузкой транспорта не успели обернуться, потому что Советская Армия и флот наступали слишком быстро.
“А возможно, это я спугнул подводную лодку, — подумал Шубин. Такая мысль была ему приятна, льстила его самолюбию. — Поединок не состоялся, по все же я спугнул ее!..”
Во всяком случае, “Летучий голландец”, как всегда, был там, где совершался гнусный торг за спиной воюющих, где затевалась очередная чудовищная подлость, которая должна была продлить войну, а значит, и унести десятки, сотни тысяч человеческих жизней.
ОДИН ИЗ ГВОЗДЕЙ
Осенняя кампания 1944 года закончилась для Шубина на подступах к Павилости, в полутораста милях от Кенигсберга.
Торпедные катера были отведены в Ленинград, на зимний перестой.
Слово-то до чего унылое: перестой!..
Вынужденное бездействие всегда плохо отражалось на Шубине. Он делался неуравновешенным, раздражительным, даже капризным — как ребенок, которого оторвали от игр и уткнули лицом в угол.
В довершение всего они разминулись с Нэйлом!
Когда Шубин наконец вспомнил об английском моряке, его уже не было в Ригулди.
Оказалось, что наиболее ослабленную группу бывших военнопленных — и Нэйла среди них — спешно эвакуировали в тыл.
Куда? Адрес, адрес! Какой город, госпиталь? Эвакуаторы не знали.
Но что же произошло там, на реке Арамаке, Акатаре, Аматаке, — словом, на одном из трехсот притоков Амазонки? Что это за светящаяся дорожка, о которой упоминал Нэйл? При каких обстоятельствах встретился он с “Летучим голландцем”? Какой груз охраняла подводная лодка?
Молчание…
С беспокойством и состраданием поглядывала Виктория на непривычно угрюмого, задумчивого Шубина. Однажды она сказала:
— Будто бы читал книгу и тебя прервали на самом интересном месте, правда? Отозвали по неотложному делу. Потом вернулся, а книгу кто-то унес…
Зато “Ауфвидерзеен” был тут как тут!
Когда ум занят работой, посторонним мыслям просто не протиснуться в него. Вход мерехлюндии строжайше воспрещен! Но стоит прервать работу, и тут уж изо всех щелей полезет такая нечисть, что хоть волком вой!
На холостом ходу жернова мыслей перетирают сами себя. Сейчас они, под аккомпанемент “Ауфвидерзеена”, бесконечно перемалывали одно и то же: тягостные воспоминания о пребывании Шубина на борту “Летучего голландца”.
Снова и снова возвращался он к разговору в кают-компании.
Разговор был зыбкий, опасный. Он двигался зигзагом. Поддерживать его было куда труднее, чем “штормовать в открытом море”, когда палуба так и падает, так и прыгает под ногами.
А ведь вдобавок Шубин был болен. Сознание его то помрачалось, то становилось зеркально ясным. Он словно бы засыпал и просыпался.
Но странно, что в таком состоянии запомнились даже отдельные жесты! Мимоходом брошенные слова!
Память, как губка, с жадностью впитала все без разбора. И теперь отдавала каплю по капле…
Это было мучительно.
Виктория старалась пореже оставлять его одного. Они много бывали на людях, ходили в театр, в гости.
— Старайся не вспоминать! — советовала она. — Все эти тягостные воспоминания — ну их! Ведь это как в сказке: оглянись — и злые чудища, целая свора чудищ, кинутся на тебя сзади и разорвут.
Новый год Шубины собрались встретить в Доме офицера.
Разложив на диване парадную тужурку. Шубин озабоченно прикреплял к ней ордена и медали.
За спиной раздавался дразнящий шорох. Это Виктория, изгибаясь, как ящерица, перед трюмо, натягивала через голову узкое длинное платье.
На вечеринках военнослужащие женщины уже появлялись в гражданском платье.
Потом она, покачиваясь, прошлась по комнате.
— Какое упоение, не можешь себе представить! Туфли на высоких каблуках!
— Неудобно же!
— Все равно упоение! Я так давно не танцевала!.. Милый, затяни мне молнию на платье!
Но с этой молнией, как всегда, возникали задержки, нельзя, однако, сказать, что досадные. После приходилось поправлять прическу, пудрить раскрасневшееся лицо…
— Мы опоздаем, милый, — шепнула Виктория, не оборачиваясь.
Звонок у входной двери был не сразу услышан.
— Два длинных, один короткий! Позывные Шубиных! Боря, к нам!
В узкий коридор, а потом и в комнату с трудом протиснулось что-то громоздкое, лохматое. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это длинная куртка мехом наружу. Человек внутри куртки был незнаком Шубиным.
Лишь когда он улыбнулся и сросшиеся на переносице черные брови забавно поднялись, Шубин узнал его. Джек Нэйл, судовой механик, предъявил свою улыбку вместо визитной карточки!
От удивления и радости Шубин не находил слов. Но гость нашел их, и это были русские слова.