Однако у Шубина, помимо “теории удач”, была еще вторая теория — “морских ухабов”. Случая только не было ее применить.
Есть такая поговорка: “Вилами на воде писано” — в смысле “ненадежно”, “неосновательно”. Это справедливо лишь в отношении вил. Что касается форштевня корабля, то тут “запись” прочнее.
Продвигаясь вперед, корабль гонит перед собой так называемые “усы”. Они похожи на отвалы земли от плуга. Две длинные волны под тупым углом расходятся по обе стороны форштевня и удаляются от него на большое расстояние.
Впрочем, считали, что Шубин берет грех на душу, доказывая, будто обнаружит в тумане эсминец по “усам” за шесть — восемь кабельтовых, а крейсер даже за милю, — конечно, в штиль.
По сегодня он построил на этом свою тактику. Начал к торопливо ходить переменными галсами, выискивая “след”, оставленный кораблем на воде.
Сухопутный фронт к тому времени придвинулся к Кенигсбергу. Шубин вышел на подходы к морскому аванпорту Кенигсберга — к городу и крепости Пиллау.
Море было штилевое. Воздух напоминал воду, в которую подлили молока.
Так прошло около часа.
Вдруг катер тряхнуло. Вот он, долгожданный водяной ухаб!
Шубин заметался по морю. Приказал положить руля вправо, влево — ухаб исчез. Приказал лечь на обратный суре. Снова тряхнуло. Но уже слабее. Волна затухает!
Шубин развернулся на сто восемьдесят градусов и пошел зигзагом. Остальные катера двигались за ним. повторяя его повороты.
Они натолкнулись на встречную волну, прошли метров пятьдесят, натолкнулись на нее еще раз. Удары делались более ощутимыми. Волна увеличивалась.
Так радист, приникнув к радиоприемнику, ищет нужную волну в эфире — то соскакивает с нее, то опять, торжествуя, взбирается на “гребень”.
Между тем туман стал расходиться. Воздух напоминал уже не воду с молоком, а стекло, на которое надышали. Но горизонт был еще стерт.
Всем телом ощущая нарастающие толчки, Шубин вел свои катера к истоку волны.
Судя по ее размахам, корабль был большой. Хорошо бы — транспорт этак в три или пять тысяч тонн! Как прошлой осенью!
Но. к огорчению моряков, у истока волны не оказалось транспорта. Впереди темнело мизерное суденышко, по-видимому, штабной посыльный катер.
Он шел с очень большой скоростью, узлов до тридцать. Вот почему образовались такие длинные и высокие волны.
Тратить торпеду на этого мездрюшку было бы, конечно, мотовством.
Платов вопросительно взглянул на Шубина:
— Из пулемета по нему, товарищ командир?
Шубин промолчал, продолжая вести свой отряд на сближение с катером. В быстром уме его возник иной план.
Давно уже тосковали в штабе бригады по “языку”.
В морской войне это явление чрезвычайно редкое. А сейчас, в предвидении штурма Пиллау, “язык” был бы как нельзя более кстати.
В посыльном катере, наверно, сидит начальство. Выскочило из Пиллау и дует себе на предельной скорости в Данциг. Выхватить бы это начальство из-под носа у немцев, чуть ли не в самой их гавани, и доставить на базу для плодотворного собеседования с нашими разведчиками!
Да, это было бы толково. Поярче, пожалуй, чем потопить транспорт!
Через несколько минут шесть торпедных катеров окружили немецкий посыльный катер. Все пулеметы пристально, с явным неодобрением уставились на него.
Немецкий рулевой сразу бросил штурвал. Следом за ним неохотно подняли руки два бледных офицера в кожаных пальто и унтер-офицер береговой службы. Наконец, озираясь с дурацким видом, вылезли наружу мотористы.
Шубин бегло просмотрел документы пленных. Начальство с его точки зрения, было третьесортным: всего лишь интенданты. Но на безрыбье…
Офицеры следовали по своим интендантским надобностям к Данциг. Унтер-офицер, не имевший к ним, как выяснилось, никакого отношения, направлялся еще дальше — через Данциг в Берлин.
Шубин приказал, отобрав у пленных документы и оружие, рассадить их по торпедным катерам. Интендантов он забрал к себе, унтер-офицера поместил к Князеву, рулевого и мотористов — на другие катера.
Придирчивый Фадеичев и здесь проявил свой “настырный” характер. Ему показалось, что немецкие офицеры недостаточно расторопно пересаживаются на торпедный катер. Он набрал было в грудь воздуха, готовясь выпустить его обратно изрядно измельченным словами специального аврального назначения, но перехватил предостерегающий взгляд командира.
— Есть, товарищ гвардии капитан-лейтенант! — сказал он, вздохнув. — Я только хотел им объяснить, чтобы поаккуратнее переходили, не упали бы, храни бог, в воду…
Торпедные катера повернули на базу.
Изредка, не без самодовольства, Шубин оглядывался из своих “языков”.
Нахлобучив козырьки фуражек на глаза, пошив бархатные воротники кожаных пальто, они сидели понурясь между торпедами под бдительной охраной Степакова и Ластикова, вооруженных автоматами. Что ж! Так и положено выглядеть пленным немцам — будто они насквозь вымокли и продолжают покорно мокнуть под дождем.
Шубина окликнул взволнованный голос Князева:
— Товарищ гвардии капитан-лейтенант! Мой немец… — Но слова заглушила трескотня автомата.
Шубин поспешно развернулся. Катер Князева стоял, застопорив ход. Кто-то толчками плыл от него в море.
— Живым, живым! — заорал Шубин в ларингофон. — Не стрелять!
Но когда он приблизился, то не увидел в море пленного.
Князев с растерянным видом вертел в руках какие-то бумажки. Рядом стоял смущенный матрос, держа автомат дулом вниз. Остальные, перегнувшись через борт, напряженно вглядывались в колыхавшуюся серую воду.
— Ну, всё! — объявил одни из них и выпрямился. — Жаловаться к морскому царю ушел!
Торпедные катера покачивались на волне, развернувшись носами. Интенданты с робостью перешептывались, косясь на грозного юнгу с автоматом.
Оказалось, что Князев и его команда не сразу заметили странное поведение пленного. Отвернувшись, он украдкой вытаскивал что-то из кармана, пихал в рот и пытался прожевать. Кинулись к нему. Думали — яд! Но изо рта торчали белые клочки.
— Товарищ гвардии старший лейтенант! Он секретные документы жрет!
Унтер-офицера схватили за руки, повалили на сипну, стали вытаскивать бумагу изо рта. Сделав отчаянное усилие, он проглотил ее. Но в кулаке были крепко зажаты еще какие-то обрывки.
— Не можно, не можно! — бормотал он, путая польские слова с немецкими. — Ферботен!
[15]
Не можно!Кто-то ударил его автоматом по руке. Кулак разжался. Несколько измятых клочков выпали и разлетелись по палубе. Их бросились подбирать.
Немец воспользовался этим, вырвался, прыгнул, вернее, свалился за борт.
Тогда по беглецу дали очередь из автомата.
Море было пустынно. Туман рассеялся, но день оставался пасмурным. Южную часть горизонта, более светлую, подчеркивала жирная линия. То был немецкий берег, коса Фриш-Перрунг, которая прикрывает с моря Пиллау.
— “Не можно, не можно”! — с негодованием сказал Шубин. — То есть как это — не можно? Попал к нам в плен — обязан всю документацию предъявить! Это какой-то неправильный немец у тебя был. Ну-ка, дай!
Князев с виноватым видом пошл два уцелевших измятых клочка.
Шубин разгладил бумагу. Какие-то мудреные значки! Не то арабская вязь, не то стенография. Шифр, само собой!
Но среди непонятных значков он почти сразу же наткнулся на упоминание о себе. “Пирволяйнен” — было там, выведенное латинскими буквами. А чуть подальше, перескочив через два пли три значка, стояло слово “Винпури”.
Ведь именно так представился он командиру “Летучего голландца”: “Пирволяйнен, родом из города “Винпури”.
Шубин поспешно нагнулся, оберегая листки, боясь, что их вырвет ветром из рук и унесет.
Но больше ничего не удалось прочесть. Закорючки, одни закорючки, черт бы их драл!
Шубин выпрямился.
— Кого проворонил-то! Эх! — с сердцем сказал он Князеву. — Знаешь, кто это был? Связной с “Летучего голландца”!
— Ой!
— Вот тебе и “ой”! Имел при себе донесение и тут же схарчил его — у вас на глазах, пока вы танцевали вокруг с автоматами!
Команда князевского катера сконфуженно молчала, стараясь не глядеть на Шубина.
Павлов удивленно присвистнул:
— Выходит, “Летучий” — в Пиллау?
Шубин раздраженно дернул щекой. Нелепый вопрос! Как будто можно сказать о “Летучем” что-нибудь наверняка!
Он смотрел в бинокль на полоску берега, которая дразняще колыхалась вдали. Поскорей бы скомандовали штурм этого Пиллау!
Но ведь “Летучий” как угорь — извернется, крутанет хвостом, и нет его!
Обратно на базу гнали во весь опор. Шубин спрятал драгоценные клочки в карман кителя и то и дело похлопывал себя рукой по груди: сохранны ли?
В штабе разберутся в этих закорючках! Говорят, есть такие специалисты по разгадке шифров, прямо щелкают их, как орехи.
Потом мысли вернулись к связному, который предпочел утонуть, лишь бы не отдать донесение.
Какой, однако, непонятной, гипнотической силой облают этот “Летучий голландец”, если мстительной кары его боялись даже больше, чем смерти!..
ПО ВЫЗОВУ: “АУФВИДЕРЗЕЕН”…
Выйдя к границам Восточной Пруссии, Советская Армия натолкнулась на так называемый вал “Великая Германия”, простиравшийся на глубину до шестидесяти километром. Лишь по линии внешнего оборонительного обвода, окружавшего Кенигсберг, стояло девятьсот дотов. Отдельные форты носили название прославленных прусских полководцев: Врангеля, Гнейзенау.
Только что в небольшом городке, неподалеку от Кенигсберга, с чугунным грохотом свалилась наземь статуя Гинденбурга. Ее подорвали немецкие минеры. По пятам за отступающими немецко-фашистскими войсками шла Советская Армия, и они страшились возмездия. Во временно оккупированных русских городах памятники Ленину расстреливались прямой наводкой из орудий. Фашисты мерили на свой аршин: думали, что русские тоже воюют со статуями.
Фельдмаршал Гинденбург лежал, поверженный в прах своими же солдатами. Но еще стояли, превратившись в форты, Гнейзенау и Врангель. Они смотрели на восток. Это было подобие тех аку-аку — каменных статуй, которые стерегут остров Пасхи, устремив вдаль свои слепые глаза. Магией воспоминаний, словами-фетишами, своими мертвыми полководцами пытались загородиться немцы от опасности, неотвратимо, как океан, надвигавшейся с востока.
Туман, туман… Земля, размокшая от стаявших снегов. Голые дрожащие леса.
По дорогам идут на Кенигсберг советские войска. Бредут в грязи пехотинцы, ползут, лязгая гусеницами, танки, громыхает артиллерия.
А моряки идут морем, вдоль берега, чтобы принять участие в великой битве за Восточную Пруссию.
В течение нескольких дней советские войска прорвали внешний, долговременный пояс обороны, овладели городами Инстербург, Тильзит, Гумбинен, Прейссиш-Эйлау и подступили к окраинам Кенигсберга.
В штабе фронта стоял фанерный макет Кенигсберга, очень большой, тридцати шести метров в диаметре. Командиры всех частей по многу раз проигрывали здесь предстоящий штурм.
Он был звездным — то есть начался сразу со всех сторон. Согласованность во время такого штурма Особенно важна.
На исходе четвертого дня ожесточенных уличных боев генерал от инфантерии Ляш подписал в подземном блиндаже акт о капитуляции. Из ста пятидесяти тысяч человек немецкого гарнизона остались в живых только девяносто две тысячи.
Сражение за Восточную Пруссию подходило к концу. Полчки настойчиво нажимали с запада, с берегов Вислы. Кое-кто из фашистов уже бежал на полуостров Хелл, и оттуда через Боригольм — в Швецию.
Но аванпорт Кенигсберга, его морские ворота, были еще на замке. Крепость Пиллау держалась.
Это была первоклассная, неоднократно модернизированная крепость. В учебниках истории с гордостью упоминалось о том, что в свое время ее не сумел взять Наполеон.
После падения Кенигсберга в Пиллау продолжали беспрерывно поступать подкрепления и со стороны Данцига но узкой косе Фриш-Иеррунг, перегораживавшей залив. По ней же эвакуировали технику и раненых.
Для того чтобы взять Пиллау, нужно было перехватить косу клещами. Сделать это приказали морякам.
С суши крепость должна била штурмовать армейская часть.
Для согласования действий Шубин побывал в ее штабе.
Попутно он не преминул поинтересоваться результатами расшифровки донесения, которое было передано армейцам.
Да, специалисты сумели раскусить этот орешек! Он, впрочем, оказался не из твердых. Шифр, в общем, напоминал систему стенографической записи. Для более сложной зашифровки, видимо, не было условий.
На первом клочке бумаги прочли:
“…Пирволяйнен, летчик из города Винпури… не было моим упущением… командир сам… срочном погружении, как я уже доносил”.
Из этого можно было заключить, что кто-то, помимо командира, регулярно информировал свое начальство обо всем происходившем на подводной лодке. В какой-то связи вспоминался и случай с финским летчиком.
Однако это относилось к прошлому.
О настоящем и будущем говорилось на втором клочке, который был еще более скомкан и надорван по краям, чем первый.
Вот что удалось на нем разобрать:
“…Пиллау в ожидании… кладбище… взять на борт пассажира… условному сигналу “Ауфвидерзеен”…
Перебрасывая мостики между словами, нетрудно было восстановить фразу целиком. Она, вероятно, выглядела так:
“В настоящее время находимся в Пиллау с ожидании (чего-то!) на кладбище (?!), готовясь (или будучи готовы) взять на борт пассажира (кого же именно?) по условному сигналу “Ауфвидерзеен”.
Шубин был ошеломлен. Буквы прыгали и кувыркались перед его глазами, словно бы он еще стоял в рубке своего подскакивающего на волнах катера.
Сначала его больше всего поразили слова: “условному сигналу “Ауфвидерзеен”.
Так, стало быть, этот надоедливый мотив, впервые услышанный о шхерах, был условным сигналом!
А Шубин-то считал, что мотив привязался к нему просто по случайному совпадению.
Ничего подобного! “Ауфвидерзеен” был неразрывно связан с “Летучим голландцем”, имел самое прямое и непосредственное отношение к тем еще не разгаданным тайнам, которыми битком набита окаянная подводная лодка!
Шубин со вниманием перечитал текст.
Итак, “Летучий” — в Пиллау! По крайней мере, был там в момент отсылки донесения. Будем надеяться, что он еще не ушел.
Но зачем ему было забираться на кладбище? Как это понимать — “кладбище”?
Шубин в раздражении сломал папиросу.
Однако главное было не в этом. Главное было в словах “взять па борт пассажира”.
Кем мог быть этот пассажир?
Несомненно, лицо высокопоставленное, одно из первых лиц в Германии, если ради него держат наготове “Летучего голландца”!
Ведь это, не забывайте, рейдер, то ест подводная лодка, предназначенная для океанских походов!
— Гитлер! — сказал Шубин, поднимая глаза на штабных офицеров.
— Ну, так уж сразу вам и Гитлер…
В общем, на Шубина побрызгали в штабе холодной водичкой. А он, конечно, зашипел, как утюг.
— Да понимаете ли вы, что это за подводная лодка? Сгусток лжи и преступлений, вот это что такое! Я было хотел ее потопить. А теперь понял: нет, нельзя! Ни в коем случае нельзя! Ее вскрыть надо, как консервную банку! И тогда такое поползет оттуда, что мир ахнет и содрогнется!
Шубин сердито посмотрел на армейцев:
— Дали бы мне задание, чтобы с самыми передовыми частями войти в город. Или же с корабельным десантом…
— А это уж вы с вашим морским командованием решайте! При корпусе будет особая группа. Она, к вашему сведению, и займется подводной лодкой. Это специалисты. Вскроют вашу “консервную банку” аккуратно, по всем правилам. Вы не волнуйтесь, капитан-лейтенант! Все будет нормально. Занимайтесь своим делом. Спокойно высаживайте десант, топите корабли!