Соловьев Сергей Владимирович
Петля Амфисбены
(краткая версия)
1
Мне врезалось в память кольцо на руке у старика.
Все мое детство пронизывало ощущение тайны. Она была тут, рядом, за закрытой дверью, за углом дома, за поворотом дороги - она притягивала меня и опьяняла, как влага дерево. Кольцо, которое я увидал на старческой узловатой руке - змея с бирюзовыми глазами, кусающая себя за хвост, - улеглось на приготовленное для него место в памяти, как драгоценность в предназначенную для нее бархатную коробку. Это благодаря ему я не мог забыть старика с его бормотанием: "Времени нет, мальчик, ты знаешь такой секрет, времени нет...", которое, скорее всего, так и осталось бы для меня пустым звуком, если бы не бирюзовый взгляд амфисбены, этого символа времени, замкнутого в кольцо.
Шрам на руке...
Когда мне было лет семь, я обнаружил, что пластилин может гореть. Если им обмазать конец палки, получались замечательно коптящие факелы. То был последний год, когда мы жили в доме с дровяным отоплением. Дрова хранились в кладовках в темном подвале, и когда моя бабушка в очередной раз отправилась за дровами, я пошел за ней и зажег мой факел. Пластилин расплавился и стек мне на руку. Это было задолго до встречи со стариком. На руке у старика отчетливо был виден такой же шрам, как и у меня.
Постепенно вся моя скудная юность начинает возвращаться ко мне, выходя из мглы; по-видимому, это означает, что моя миссия увенчалась успехом, что мне удалось-таки, вопреки собственной неуклюжести, убедить самого себя: круг замкнулся, голубой взгляд амфисбены, благополучно ухватившей собственный хвост, может рассеянно блуждать вокруг.
Если детство мое пропитывало ощущение тайны, то юность обескровливали разочарования. Подобно тому как тайна, казалось, пряталась за каждой закрытой дверью, разочарования приходили по мере того, как двери открывались. Мелкие, конечно, разочарования, но их было много и они перевешивали...
Как-то, уже студентом, я долго приглядывался к одной двери в университетском дворе, за которой, как видно, работал скульптор. В тусклом окошке угадывались орудия его ремесла, иногда во дворе появлялся и он сам: коренастый неприветливый бородач в рваном свитере или измазанном глиной халате. Мне до смерти хотелось познакомиться, и однажды, собравшись с духом, я еле слышно постучал, а затем, не дожидаясь ответа, толкнул обитую дерматином дверь. В мастерской стояли сотни, если не тысячи, Лениных - считая самых маленьких. Знакомиться мне расхотелось, и, извинившись перед безлюдной комнатой, я бежал.
Этот случай - только символ великого множества других. Сколько вечеров у меня отняли скучные сборища, с позволения сказать, вечеринки, где мы не знали, чем себя занять. Не играть же по простому в "бутылочку".
Мои школьные товарищи один за другим переболели первой любовью. Одного она потрепала ветряной оспой, другого раздула свинкой, третьего навсегда искалечила...
Я же в это время бродил по кладбищам, пытаясь уберечь, пронести, не расплескав, уходящее ощущение тайны. Они были невероятно интересны, эти ленинградские старые кладбища. То есть, собственно, петербургские. На Смоленском я нашел разграбленный склеп николаевского канцлера Нессельроде, а сколько было погребено тут статских советников, генералов, генеральских вдов, сколько разбитых и даже целых ангелов украшало запущенные могилы, какое разнообразие надгробий!
Позднее я открыл для себя обширное Волково Поле с его "литераторскими мостками". Большинство имен на надгробиях не было мне известно. Позже мне довелось общаться лично с некоторыми из моих заочных знакомцев. Одно событие позволило мне вырваться из заколдованного круга подросткового моего одиночества. ТОГДА это было для меня обычное, мало что значашее выражение: "заколдованный круг". Ох уж эти круги... и круги кругов...
ТОПКА.
Кривая, крашеная облупившейся розовой краской дверь резко отворилась и наотмашь ударила грязную стену. На бетонную площадку выскочил длинный, бледный, будто никогда не видевший солнца парень в черном пальто. Затормозил, скрежетнув каблуком по битому стеклу, полуобернулся, полуприсел, как бегун перед стартом:
- Ну что, будешь отнимать у бедного человека книгу, да? Будешь? Книга - источник знаний!
- Зачем мне у тебя ее отнимать? - Второй юноша, рыжий и ехидный, едко улыбаясь, стоял уже в проеме двери. - Просвещайся, темная душа! Вернешь послезавтра, с конспектом по физике в придачу.
- Конспект не мой!
- Так ведь и книга не моя. И помни, что одними конспектами при твоем коэффициенте интеллектуальности не обойтись - понадобятся мудрые советы...
Это теперь, с грустью вглядываясь в образы, возвращенные мне памятью, я могу сказать, что ребята здорово переигрывали. Кого они играли? Самих себя. Зеркала отражались в зеркалах, воображаемое пыталось стать реальным, и тут же новые иллюзии зарождались от поддельной действительности. Юный искатель тайны, однако, не чувствовал фальши. Его игра захватила.
Оба молодых человека оказались студентами-физиками. Зачитывались книгами Стругацких, щеголяли заимствованными оттуда словечками. По выходным они становились "сталкерами", ездили в "зону" (на полигон неподалеку от финской границы), собирали там разные разности, если вляпывались во что-нибудь, то называли это "ведьмин студень", и втайне, не признаваясь даже себе самим, мечтали о "золотом шаре", который может дать "счастье для всех, даром".
В тот день, когда я стал свидетелем сценки у розовой двери, я осмелился вступить в беседу с двумя приятелями. В полуподвале за спиною рыжего (удивляюсь, почему при любви к Стругацким остальные не прозвали его как-нибудь вроде "Юрковского" - про себя я тотчас прозвал его именно так), скрывалось нечто достаточно интересное для меня: газовая котельная, или "топка", как ее называли. Благодаря новым знакомым, передо мной открылся доступ туда - и еще в иные миры...
ТАИНСТВЕННАЯ ЛАБОРАТОРИЯ
- Р-рубидий, скажи "р-рубидий"! - попугайчик возмущенно зачирикал и клетку сдвинули за осциллограф.
- Гуляев, только честно, он у тебя хоть слово когда-нибудь произнес?
- Тут народу слишком много, птица стесняется.
- А наедине с тобой он разговаривает?
- Конечно, диктует ему курсовые, но Гуляев разве признается!
- Только после прихода розовых слонов.
- Вряд ли, волнистых попугайчиков надо обучать с детства.
- Ему сколько лет?
- В лаборатории третий месяц.
- Сто!
- Еще молодой, попугаи живут до трехсот.
- Только не волнистые...
- Да налейте же наконец кто-нибудь!
Пустые бутылки (сегодня в ближайшем гастрономе было "виски") убирали в угол, под металлическую платформу, на которой стоял аппарат неведомого назначения и загадочно перемигивался сам с собой лампочками.
- Воткните кто-нибудь паяльник, мне не дотянуться!
Позже, оказавшись случайно около клетки, я услышал тихое, только для себя, бормотание попугая: "С-санечка хор-роший, с-скажи, скажи, С-санечка хор-роший..."
Лаборатория БЫЛА таинственной: никто не ведал, когда и где делалось дело. Головы не знали, что творят руки, ноги и другие органы.
Большую часть работы каждый старался выполнять за пределами лаборатории, но в результате выигрывала именно она - она расширялась. Она была разбросана по городу - или городам. Порою мне кажется, что в ней работали не только люди - к примеру, в ней водились мыши, так они утаскивали в норки какие-то детали и там, возможно, сооружали что-то свое, шурша и попискивая. Или наоборот, подчиняясь распоряжению судьбы, перекусывали ответственный провод, не давая совершиться открытию века. И, подобно людям, они не думали, ЧТО они сооружают или разрушают
То и дело ловлю себя на том, что пытаюсь излагать события в каком-то смешном хронологическом порядке. Но что такое петля времени, если не мешок, в котором все смешалось и не должно быть слишком много складу и ладу?
Мои родители меня любили, со школой мне повезло.
Они любили меня сначала в виде любознательного мальчика, потом в виде странноватого (мягко говоря) подростка, не подпускавшего их к себе. Они не решались мне сказать и слово, когда я в пятнадцать лет с утра и до позднего вечера пропадал из дому. Они помогли мне устроиться в одну из модных физматшкол: не из самых, но неплохую. Отец был (есть) фотограф, мама работала (работает) в школе учительницей русского и литературы. Тот, кто пишет эти заметки - старше их почти вдвое. Расстояние между нами - около половины города. Интересно, могли бы они любить меня такого, каким меня сделало время?
Мой блуждающий взор снова cкользит в направлении собственного хвоста.
Женщины. Не замечал я их тогда, не замечал!
Их, собственно говоря, и не было - одни абстракции. Хотя, конечно, пол определению поддавался - могу даже припомнить одно мягкое, как лесной мох, лоно (ничто не в силах смутить кристального взора амфисбены). Но дама, коей принадлежало сие замечательное место, не была членом нашего кружка - эдакое вторжение мшистой реальности, глухого леса, начинавшегося сразу же, едва отойдешь от костра абстракций. Она даже умела плакать.
Она заглянула в лабораторию с одним из "наших", немного, впрочем, старшего возраста. Он уже где-то работал после окончания университета, но был "свой" - границы поколения это допускали. Его спутница, безусловно, моложе моей мамы, но так же безусловно - чужая. Они долго о чем-то шептались, затем женщина встала и ушла - я думал, совсем. В тот вечер все пили (отмечался чей-то день рождения), собираясь домой около полуночи я обнаружил ее плачущей в темном коридоре.
Что еще?
Я вызвался ее проводить. На тускло освещенной кухне я читал ей отрывки и написанной мною пьесы для театра абсурда (о Боже, я занимался еще и этим). Она жила (по ее словам) с партийкой-мамой; но как раз этой ночью мамы не было. В третьем часу она приготовила постель... Утром она подарила мне книжку - "Маленький лорд Фаунтлерой". Аккуратно записанный на листочке из школьной тетради телефон и адрес я вскоре потерял; книжку, правда, прочел - чтобы только сейчас вспомнить об этой истории, которую по молодости мне очень хотелось забыть.
СУМАСШЕДШИЙ ПРОФЕССОР.
- Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Ха-ха-ха!
Он не может устоять на месте, подскакивает, постукивает носком ботинка, будто примериваясь, не пнуть ли рядом расположенные предметы, потирает сухие ручки, пощипывает подбородок, на котором ничего не растет, как на утесе Степана Разина, хотя щеки покрывает плохо выбритая щетина, ворует авторучки, рассовывает по карманам недоеденные бутерброды, то и дело ищет очки, теряет чужие рукописи, не успевает отвечать на письма, - он пригласил меня стать его домашним секретарем за 70 рэ в месяц.
Изредка, и только когда ему кажется, что рядом никого нет, он почти спокоен, хотя мне это его спокойствие чаще вспоминается и кажется болезненнее, чем обычное хихикающее возбуждение безвредного маньяка. Теперь-то мне ясно, в чем было дело: у него зрел ПЛАН.
Он действительно профессор. Физики. Он заведует кафедрой, за которой числится лаборатория, где мы так весело проводили время.
Однажды вечером он заявился в лабораторию. Из всех, имевшихся в наличии, его никто не знал. Я - с другого факультета, остальные и того дальше - знакомые подбирались чаще через "Топку". Буйнобородый аспирант, который провел нас через проходную, отправился в "Гастроном" пополнить скудеющие запасы спиртного.
Забавному старику налили коньяка из остатков, он выпил рюмочку, похихикал, рассказал анекдот и, подтянув штаны, удалился. Видимых последствий этот визит не имел.
Позже я случайно встретил Ивана Александровича в платной поликлинике, в очереди к дантисту. Он меня узнал. Тогда-то мы и разговорились (я всегда свободнее себя чувствовал с малознакомыми людьми), и он предложил мне работу.
Уже осталось рассказать немного, чтобы закончить вводную часть моей истории. Удивительно, каким неплотным кажется это начальное время - неужели и вся моя жизнь могла бы оказаться столь же призрачной, не встреться я с амфисбеной?
В обширной квартире Ивана Александровича была одна комната, которая для меня в ту пору никогда не открывалась. Профессорские апартаменты, несомненно, вносили свой вклад во всемирную лабораторию, в тот адский котел, где варится философский камень. Иногда профессор уединялся там - я догадывался, что в мое отсутствие он делает это чаще, чем при мне. Но однажды узкая дверь комнаты без окон роковым образом распахнулась передо мной.
Рыжий "Юрковский", студент, встреча с которым у двери "Топки" проложила мне путь в лабораторию - писал курсовую работу у И.А. (как за глаза называли Ивана Александровича). Разумеется, "Юрковский" увлекался не только наукой. Я помню продавленный диван, жаром пышущую топку, оранжево-мутный отблеск на гранях стаканов - и медленно вращающиеся бобины старого магнитофона (колеса судьбы), и хрип динамика, накладывающийся на и без того хриплый баритон Александра Галича:
Сможешь выйти на площадь
В тот назначенный час?
"Юрковский" и вышел - 14 декабря 1975 года, на стопятидесятую годовщину декабристского восстания - когда, по слухам, должны были состояться диссидентские выступления.
Ему еще хватило глупости взять с собой портфель, в котором среди конспектов завалялись какие-то самиздатские материалы.
Его задержали, отвезли в отделение милиции на улицу имени знаменитого декабриста Якубовича, обыскали, обнаружили бумаги... Ночью на пятнадцатое декабря отпустили, пригрозив, что скоро его постигнут неотвратимая кара и гнев народа.
Все это я услышал случайно, разбирая профессорскую утреннюю почту. Как раз пришла большая пачка заграничной корреспонденции в расклеенных конвертах: письма, оттиски статей, приглашения на конференции - профессору было, что терять!
Звонок в дверь, удивленный голос И.А. (воспитанный "Юрковский" обыкновенно заранее договаривался о встрече), высокий, почти женский голос гостя.
Несмотря на настойчивые попытки профессора увести нежданного гостя вглубь квартиры, "Юрковский" оставался в коридоре и говорил, говорил... Наконец голоса удалились в направлении кухни, зашумела вода: И.А. смертельно боялся микрофонов.
Когда "Юрковский" ушел, И.А. сразу проследовал в секретную комнату. Я уже знал (месяцы секретарства не прошли даром), что он побывал в лагерях, был реабилитирован. Как бы ни было сильно мое любопытство, я бы не решился без приглашения вторгнуться в "святая святых". Скоро в секретной комнате раздалось что-то вроде громкого хлопка, и через минуту профессор пришел за мной сам.
На серых щеках его горели алые пятна.
Ныне я знаю точно, что за план был у Ивана Александровича и что именно находилось в секретной комнате, хотя долгие годы я мог только догадываться об этом, пусть и с большой степенью вероятности...
В самом конце пятидесятых, на возвратной ветке моей жизни, я поступил работать на кафедру И.А. лаборантом. Я рассудил, что мой контакт с И.А. вряд ли мог оказать серьезное влияние на будущие события, между тем как мне представлялся наконец неповторимый шанс удовлетворить свое любопытство. Да и на пенсию мне предстояло выйти задолго до того, как ему - предложить мне секретарство.
После хрущевской реабилитации безумный страх, разъедавший изнутри этого несчастного человека, почти отпустил его, чтобы вернуться позже, в брежневские годы.