9. Пятая пара: Торопыжка — Серый
Светлый образ Торопыжки подробнейшим образом разобран Подводным в его замечательной книге, к которой мы и отсылаем читателя. Однако, как мы уже имели случай отметить, автор "Тонкой Семёрки" уделил недостаточно внимания такому персонажу, как Серый, в результате чего некоторые аспекты его деятельности остались нераскрытыми и непонятыми. Мы постараемся наверстать упущенное, уделив некоторое внимание этой фигуре.
Серый, как известно, ответственен за уныние, тоску, меланхолию и ипохондрию, а при случае — и за суицидальные наклонности (как известно, в психоанализе Серый пышно величается Танатосом). Менее известно, однако, другое его свойство: именно Серый отвечает за такое распространённейшее свойство человеческой натуры, как лень.
Надо сказать, что обычное определение лени как "нежелания ничего делать" в корне неверно. Одержимый ленью человек может до изнеможения заниматься какой-нибудь фигнёй, валять дурака, причём безо всякого удовольствия для себя. Это происходит потому, что ленящегося инвольтирует именно Серый, тихонько внушая ему мысль о бесплодности любых усилий.
Дух косности и уныния, составляющий суть Серого, в традиционном оккультизме называется ариманическим, а Серый Король — Ариманом. Любопытно, что ему противопоставляется обычно так называемый Люцифер — некий синтетический образ, несущий в себе черты Дракона и Торопыжки. Так оно и есть: пресловутый Люцифер — это всего лишь плод противоестественного союза этих двух персонажей. Свойственная ему суетливая гордыня хорошо описана в соответствующей литературе.
Отдельной темой является так называемое "восстание Люцифера" против своего Творца. В этой легенде, глубоко символической, высказывается глубокая истина: именно Люцифер обычно открыто восстаёт против ума, увлекая за собой остальные тонкие фигуры (которые предпочитают гадить втихую). В частности, именно Люцифер отвественен за разного рода скандалы, истерики, дикие выходки, и прочие яркие и неприятные проявления низших начал в человеке. Это и неудивительно: торопыжковая его часть не даёт человеку подумать и остыть, а драконья спесь подбивает его растопыриться.
10. Шестая пара: Чёрный — Слизень
10.1. Черный, простой и незатейливый в своей тупой агрессивности, великолепно описан у Подводного. Однако, фигура, ему противостоящая, ещё более отвратительна (если это только возможно). Её настоящее имя — Слизняк, или, более торжественно, Слизень, а функция — подстрекательство и поощрение всяческой трусости, а равно и подлости и низости.
Внешний вид Слизня вполне соответствует его имени. Это ползучая гадость, больше всего напоминающая огромную белёсую улитку, с тонкими щупиками и склизским пузом, на котором он ползает. На спине у Слизня раковина, куда он и прячется при первых признаках опасности для себя. Раковина эта неимоверно прочна, поэтому победить в себе Слизня почти невозможно: для этого нужно либо разбить саму раковину (что удаётся только чрезвычайно продвинутым людям), либо ущучить Слизня в тот момент, когда он вылазит из своего укрытия (как правило, ситуации, когда нужно принять какое-то мужественное решение).
Слизень, как уже было сказано, ответственен за человеческую трусость и подлость. Разумеется, не он один порождает разного рода душевные тревоги и опасения (это делают и другие тонкие фигуры), но именно он вызывает в душе человека ту самую "дрожь в коленках", которая, собственно, и зовётся трусостью. Делает он это, выделяя из себя ядовитую астральную эссенцию, отравляющую эмоциональное тело, а через него — и физическое. В такие моменты человек бледнеет, на лбу и на ладонях выступает так называемый "холодный пот" (являющийся на самом деле ядовитыми выделениями Слизня, который человеческий организм пытается срочно вывести из тела), а в особо тяжелых случаях — недержание мочи и дефекация (вызванные, опять же, попыткой организма экстренно очиститься от яда).
Однако, самой опасной для человека является не прямая химическая атака Слизня, а отравление медленное и незаметное. Если человек не замечает происходящего с ним, он начинает постепенно опускаться, стремаясь и шарахаясь от самомалейшего риска, реального или воображаемого, пока не превратится в полное чмо.
Большую часть времени Слизень дремлет в раковине, поэтому его обычно не видно. Двигается он тоже медленно, так что возможность манёвра у него ограничена. Зато везде, где он проползёт, остаётся противный липкий след, который чрезвычайно трудно стереть. Так, любые чувства, эмоции, воспоминания, сильно запачканные Слизнем, становятся настолько отвратительными, что человек предпочитает любой ценой избавиться от них. Как правило, эти фрагменты психики превращаются в так называемые «комплексы», с которыми приходится бороться специальными методами, как правило — психологическими, а в запущенных случаях — психиатрическими.
Отношения между Слизнем и Чёрным более чем понятны: они друг друга не переносят (и, как обычно, Чёрный бесконечно презирает Слизня, а тот платит ему бессильной ненавистью).
Слизень настолько гадок, что почти все тонкие фигуры брезгуют тесного общения с ним. Исключение составляют Червь (он единственный любит выделения Слизня и обожает ползать по его следам), Змей (будучи натурой тонко-извращённой, он иногда тянется к чему-нибудь пакостному), и Жёлтый. Соединение с этим последним порождает нечто неописуемо омерзительное: Жёлтого Слизня, покровителя предательства. Визуализировать эту фигуру сложно, да и небезопасно для душевного равновестия. Самое меньшее, чем можно отделаться после попытки прямого созерцания этой фигуры — непреодолимой тошнотой, переходящей в рвоту.
10.2. Пара «Чёрный-Слизень» играет немалую роль в общественых делах. В частности, на ней основана любая общественная иерархия, — особенно в древних военно-аристократических обществах, где аристократия обуяна общественным Чёрным, а низшие классы инвольтируются общественым же Слизнем. В результате мы видим агрессивную верхушку и жалких, задавленных простолюдинов, при том не вызывающих ни малейшего сочувствия в силу их "подлого нрава".
Калигула
Текст начинается с фрагмента в самом конце второй части пьесы.
Калигула обвиняет Мерейю в том, что он пил противоядие на пиру. Мерейя отпирается, но Калигула дожимает его следующим аргументом:
Калигула. Итак, у нас два преступления и альтернатива, которой ты не сможешь избежать: либо я не хотел тебя убивать, и ты меня подозреваешь несправедливо, меня, твоего императора. Либо я этого хотел, и ты, козявка, противишься моим замыслам. Ну, Мерейя, как тебе такая логика?
Мерейя. Она… она безупречна, Гай. Но к моему случаю она неприложима.
Калигула. И третье преступление: ты считаешь меня идиотом. Теперь слушай. Из этих трех преступлений только одно — второе — делает тебе честь. Коль скоро ты предполагаешь, что я принял какое-то решение, и противишься ему, значит, ты бунтовщик. Ты предводитель восстания, революционер. Это прекрасно. (С грустью.) Я очень люблю тебя, Мерейя. Поэтому ты будешь осужден за свое второе преступление, а не за остальные. Ты умрешь, как мужчина — за бунт.
Мерейя. Нет.
Калигула. Что значит — нет? Ты думашь, что ты можешь мне что-то запретить? Ты не хочешь умирать, козявка?
Мерейя. Я не об этом. Возможно, тебя это удивит, но я не хотел бы умереть за бунт. Видишь ли, я презираю бунтовщиков. Из нас двоих бунтовщик — ты, а не я. Впрочем, если тебя это позабавит, можешь убить меня по третьей из указанных тобой причин, тем более, что это правда. Я действительно считаю тебя идиотом.
Калигула. Ты слишком быстро решил, что тебе нечего терять. Впрочем, будем выше этих жалких угроз. Итак, решено, что твоя смерть наступит сегодня, что бы ты не сказал. А теперь скажи, что не считаешь меня идиотом.
Мерейя (безразлично). Я действительно считаю тебя идиотом. Ты хочешь спросить, почему. Для этого есть два основания, каждое из которых вполне достаточно. Во-первых, твой идиотизм проявляется в твоих поступках. Во-вторых, для него можно указать причину — что я, впрочем, уже и сделал. Ты идиот, потому что ты бунтовщик.
Калигула. Ты считаешь, что мои милые развлечения — идиотизм? А по мне, идиоты — вы все, вы, так забавно цепляющиеся за жизнь. Я же ей не дорожу — ни вашей, ни своей. Или дорожу ей так, как вам никогда не понять.
Мерейя. Разумеется. Ты же не ценишь то, что тебе не нужно. Идиоту действительно не следует жить. Ему незачем жить. Что до поступков, то ты делаешь только одно: убиваешь. Но это простейшее действие, доступное любому рабу, любому темному селянину, любой заразной болезни, даже камню. Нет ничего проще — убить другого или себя. Тот, кто не способен ни на какие действия, кроме простейших — явный идиот. Ты убиваешь только потому, что разучился делать что-либо, кроме этого.
Калигула. Продолжай, но будь последователен. Ты назвал меня идиотом и бунтовщиком. Я принимаю второе. Я действительно бунтовщик. Я взбунтовался против жизни — такой, как она есть. Мой бунт бессмыслен и обречен, как и всякий бунт, но это все же лучше, чем ваше пресмыкательство перед жизнью.
Мерейя. Чем же это лучше? Нет, кому это лучше?
Калигула. Ко-му? В смысле — кому из людей? Да ты, оказывается, добряк, Мерейя! Ты, видно, не спишь ночами, размышляя, кому бы сделать лучше! Много ли ты роздал милостыни на улицах Рима, Мерейя? Или…
Мерейя. Я не разу в жизни не подал милостыни по своей воле — только из лицемерия, или потому, что этого требовали приличия. Я не люблю нищих, и не сочувствую тем, кто оказался ниже меня. И не потому, что считаю себя существом высшей породы. Напротив, я думаю так именно потому, что считаю всех людей одинаковыми. Если люди одинаковы, то любить других людей больше, чем себя, так же бессмысленно, как любить только себя. А люди одинаковы — иначе они не нуждались бы в том, чтобы устанавливать различия между собой. Что такое все эти щиты, шлемы, пурпурные тоги, как не установленные ими различия? И зачем бы все это понадобилось, если бы различия действительно были — как между конем и коровой? Здесь киники правы. Они неправы в другом: они не ценят этих различий. А мы, обычные люди, ценим эти различия — как доставшиеся нам с великим трудом. Их ценят даже те, кто по воле судьбы оказался в самом низу. Они предпочтут быть плебсом, чем жить в мире, где нет ни плебса, ни патрициев. Впрочем, ты говорил…
Калигула. Да! Я говорил о том, что вам всем недоступно — о бунте против жизни. Я убиваю бессмысленно и абсурдно, чтобы сравняться с ней. Она убивает именно так, как я. Я делаю это изощренно, обосновывая свои гнусности разумно, с безупречной логикой, чтобы убить разум и логику, оправдывающую абсурд. Я…
Мерейя. Ты идиот. Ты не дурак, но ты идиот. Есть такое греческое слово — идиот. Ты же знаешь греческий лучше меня. Когда-то ты даже сочинял аттицистские стихи, кстати, не такие уж и плохие…
Калигула. Да, я был хорошим мальчиком. Ты хочешь утешить себя, вспоминая, каким я был хорошим? Правда, жаль, что я не умер тогда? Можно было бы проливать слезы по несостоявшейся надежде Рима! Ах, если б Калигула остался жив! Если бы он стал цезарем! Если бы он восстановил старые нравы, старые суровые добродетели, почитание старшних и любовь к отчизне!
Мерейя (брезгливо). Это еще что такое?
Калигула. Да, пожалуй, ты этого не говорил бы. Но ведь это ты, в отчаянии, решив, что терять тебе уже нечего, назвал меня идиотом…
Мерейя. Я считаю тебя идиотом. Я проявил это не в словах, а в поступках. Я действительно пил противоядие. Почему? Потому что от идиота можно ожидать всего, чего угодно. Например, ты мог добавить яда в кушанья, и развлекаться, гадая, кому оно достанется. Или придумать еще что-нибудь глупое.
Калигула. Ты так боялся за свою ничтожную жизнь?
Мерейя. Если я так уж боялся бы за свою ничтожную жизнь, я постарался бы оказаться подальше от твоего двора. Но я привык к придворной жизни и не хотел из-за одного идиота менять свои привычки. С другой стороны, я пил противоядие. Не хотелось умирать из-за идиота. Не хочется вообще что-то делать или чего-то не делать из-за идиота.
Калигула (уязвленный). Ну конечно. Ты хотел бы умереть за величие Рима.
Мерейя. Я вообще не хочу умирать. Если бы я хотел умереть, я бы умер. Но есть вещи, которых я не хочу еще больше.
Калигула. Ах, ты считаешь, что есть что-то хуже смерти?
Мерейя. Да, но не только. Я считаю, что есть кое-что лучше жизни.
Калигула. Этого я уже не понимаю.
Мерейя. Еще бы! Поэтому я и назвал тебя идиотом и бунтовщиком. Ты бунтуешь против жизни, ставя на смерть. Но смерть — это часть жизни. Это очень простая мысль. Смерть — это часть жизни.
Калигула. Ну и что?
Мерейя. Значит, ты думаешь, что бунтуешь против господина, подчиняясь его слуге? Впрочем, это-то как раз вполне закономерно. Бунтовщики всегда кончают именно так. Потому что всякий бунт обречен. Более того, успешно подавленный бунт обычно укрепляет режим. А не подавленный — тем более.
Калигула. Я это знаю.
Мерейя. Почему же ты бунтуешь?
Калигула. Вам этого никогда не понять.
Мерейя. Ну почему же? Это не так сложно. Я уже ответил: потому что ты идиот. Ты не видишь ничего, кроме жизни и смерти. То есть кроме жизни, поскольку смерть — это часть жизни.
Калигула. Вне жизни нет ничего! Или ты веришь в то, что твоя душа, по Платону, подымется в сферу бестелесного, или как оно там называется, в то время как твое тело будет гореть на костре? Ты веришь в загробную жизнь?
Мерейя. Сейчас меня не волнует, есть жизнь после смерти или ее нет. Важно слово жизнь. Жизнь после смерти — это опять жизнь, пусть даже и какая-то другая. Все, что мы говорили о жизни, применимо и к жизни загробной. Она вряд ли показалась бы тебе более привлекательной, чем эта… Разве что было бы меньше иллюзий относительно смерти. Ты и за гробом останешься идиотом, только разочарованным идиотом.
Калигула. Но, кроме жизни, кроме вот этой жизни, нет ничего значительного!
Мерейя. А какой-нибудь посвященный в мистерии скажет, что кроме той жизни, нет ничего значительного. Подожди, такие люди скоро расплодятся в избытке. Ты, Калигула, и какой-нибудь христианин, отличаетесь почти во всем. Но в чем-то вы похожи. Вы не можете понять того, что находится за пределами жизни.