Как вымерло всё.
Ей от меня, в общем-то, ничего не нужно. Ну, почти ничего. Она может прекрасно обойтись и без меня, и без этого всего вообще: вокруг полно людей помоложе и посильнее. Просто почему-то она однажды предложила себя, потом — почему бы и нет? — ещё раз, а теперь наши отношения нас просто устраивают. Особенно сейчас.
Понятия не имею, знают ли домашние о нашей связи. Если и знают, предпочитают не вмешиваться. Но иногда дают мне понять, что обо всём осведомлены, или хотя бы догадываются. Чёрт бы их взял вместе со всеми их догадками.
Хотя нет, в последнее время я ничего такого не припоминаю.
Вообще, куда они все делись, эти домашние? Была какая-то девочка с аллергическим румянцем, как же её звали? Кажется, просто внучка. Внучка-жучка. Была ведь какая-то жучка… Да, маленькая такая собачка, её завёла та женщина с фруктами… Она её, конечно, загрызла. Может быть, от ревности? Нет, это же смешно, собачка была совсем маленькая. Тем более, я же не извращенец, ко всякому такому меня никогда не тянуло… (Она — это другое дело.)
Кстати, к женщинам Она никогда не ревновала.
Я не уверен, что Она мне верна, но мне хотелось бы так думать. Хотя, конечно, нет. Если бы Она была только со мной, я бы не дожил до этих лет.
Она меня бережёт, хотя мне это неприятно.
Её нет.
Ба! Ну конечно, вот куда девалась внучка — уехала в Америку с этим смешным парнем, не помню кто он по профессии, вроде бы какой-то химик, или биохимик, не помню. Меня даже пригласили на свадьбу, но в тот день у меня было свидание с Ней, я же не могу пропустить свидания.
Если Она когда-нибудь не придёт, это будет значить, что я скоро умру. Ей всё-таки кое-что нужно… эта, как её, жизненная энергия. Сейчас у меня почти ничего не осталось, и она дала мне понять, что последнее она не возьмёт. Я хотел бы умереть на Ней, но Она считает, что это плохая смерть. Я ей верю: в конце концов, Она больше нашего знает о том свете…
Её нет. Ну что ж, теперь всё понятно.
В общем-то, у меня была хорошая жизнь.
По крайней мере, у меня была хорошая подруга.
Архив
Посвящается Хорхе Луису Борхесу
Вопреки всем известным доселе свидетельствам, Архив вовсе не велик: пять полок, в углу табуретка, на которой оставили картоны с документами, увязанные вчетверо. Те же картоны лежат плашмя на длинных полках; верхняя полка почти пуста. Я потянулся к ней за какой-то папкой, и та тронулась и упала вниз, медленно перевернувшись в падении.
Наклонившись к ней, я отворил обложку. Между калек там лежали, засушенные, красные кленовые листья.
Такие же листья были на полу, их нанесло ветром незнамо когда, и они так и остались.
— Здесь давно не мели, — библиотекарь показал в угол, там был медный совок, от времени совсем тёмный. — Ты будешь вынимать папки, а я посмотрю. Но только там ничего твоего нет.
Но он не стал развязывать картоны, какие я совал ему с полок, только смотрел названия и возвращал обратно мне.
— Смотри, вот это — на гибель человечества, — он дал тонкий картон, там почти ничего не было, кажется, разве что пять-шесть бумажек.
— А что, разве люди погибли? — я поставил картон на место.
— Да, ещё давно. Они погибли, и теперь всё по-другому. Не то чтобы лучше, но всё-таки — по-другому, как мы и надеялись. Люди погибли, но стали умнее.
— И больше человечества не было?
— Нет. Теперь только иногда, очень редко, человек появляется на земле. Целые эпохи проходят без него. Мы теперь предпочитаем не быть, это куда лучше.
— Кого же вы оставили здесь?
— Мы оставляли только тех, кто чего-то хотел. Кто хотел жить. Птиц, мышей. Или, например, Единое. Оно ничего не создало. Оно размахнулось выше всех галактик, но не сотворило ни одной галактики. Оно создать хотело множество звёзд, но не создало ни одной. Только дыхание! Только колыхание! Теперь живые существа не имеют лёгких. Везде дышит Единое, и совершенно незачем заниматься этим самому. И оно же создаёт ветер, который дует по всей Земле, пробираясь во все щели, и от него беременеют звери в лесах.
— А как же всё-таки люди?
— Ну, люди… В нужные времена люди мы выходим из лесов, прибираемся, украшаем землю. Иногда остаёмся жить. Редко бывают два-три поколения. Иногда находим какие-то жилища, каменные дома, колодцы. Как-то, в общем, существуем.
— Откуда же берёмся мы? — спросил я почти без интереса.
Я смотрел на библиотекаря, и думал, как мы похожи. Печаль текла по нашим телам, от неё сжималось горло, и сами собой закрывались глаза.
— Нас зачинают в лесах дикие звери. Но ведь мы — не настоящие люди. В архиве я читал, где было, что настоящие были тенями больших Ангелов, которые пролетали над Землёй. Они и сейчас летят куда-то — мимо и дальше.
Саша
Вечером я проснулся от поднявшегося к сердцу страха. Это был тягучий, невнятный страх невозвратимой потери — так голодный боится потерять заныканую под одеялом последнюю корку хлеба.
Откуда-то сверху шел ветер, он касался моих рук и одежды, крался по тёмной комнате — он был рядом со мной. Но в доме было тихо, все уже утомились, а детям пора спать. Утром я их не видал… нет, уже был день, глаза слипались от усталости, когда стучался в калитку; Саша тогда вышел ко мне, он так и постелил на веранде, и я прошёл, кинул в угол вещи и лёг через минуту. Кажется, мне снилась дорога, как я ехал ночью в поезде, ко мне привязались ребята с вонючей махрой и разговорцем. Взять у меня им было нечего, да и по вагонам ходили солдаты… нет, солдаты мне приснились, а какой-то парень ещё показывал на них и говорил, что полагается… а! говорили про армию, он всё больше врал да посмеивался, что, дескать, всё равно правды на всех не хватит.
Или всё-таки просыпался я днём? Помню девочку с красным полотенцем, недоброе детское личико, рот перемазан куманикой… Когда-то Саша допытывался, почему это я боюсь детей. Знаешь, Саша, они ведь ещё маленькие, ещё не забыли небытия, из которого пришли. Жизнь — это разделение изначально смешанного… счастлив достигший старости и боящийся смерти. И так душа, оставив жизнь, всё же противится злу. Но близка ему необращённая воля. Это сказал Августин Блаженный, епископ Иппонский.
Я тихонько поднялся и сел на кровати. Можно бы пройти в комнаты… а, там же спят. Или нет?.. утром Саша что-то мне говорил. Не запомнил… всё равно пописать надо… пойду.
Он сидел на столе и курил. Вот сейчас закурил и бросил в угол обгорелую спичку. Разговаривать ему — как-то так… Ну, чё? Всё нормально, в общем-то. Мать ещё не приехала. Приедет — опять житья не будет. Да тоже нормально. Сестёр каждый день гулять вожу, на речку и в ягодник. Целые заросли тут — да куманика эта везде растёт. Да, и малина, сколько хочешь. Надоели они мне. В общем ты в чём-то прав был, ну, такой разговор… Ты поможешь их укладывать? Каждый день со скандалом — не могу спать уложить. Войди! Войди быстро! Кому сказал! Ты понял? — подслушивает, сучка мелкая. Ну, быстро!
Дверь приотворилась, и в комнату заглянула девочка. Не та, которую днём видел, даже непохожа. Поганые, злые глазёнки. Чего орёшь? Мама приедет, маме всё скажу! мама нас любит, мы ей всё расскажем! Ты гавнюк! Попробуй только приди сейчас! — она убежала.
Мы искали их по дому и в саду — их не было. Саша и не особенно усердствовал; похоже, он уже понял, где они, да не хотел почему-то, чтобы я видел… ну да ладно. Сашок, извини, я отойду, или где у вас тут можно? Я поплёлся к забору; Саша побежал домой. Когда я вернулся, он укладывал сестёр. Они не давали себя раздеть, щипали друг друга, визжали, — я было хотел помочь, но тут они поутихли и мы ушли в сад курить.
На этот раз он застелил мне диванчик у себя в комнате. Погасили уже свет, но ещё долго разговаривали в темноте: мне спать не хотелось, да и ему, кажется, тоже… он только всё время был чем-то отвлечён. Знаешь, у нас опять хуже стало. Давай не будем об этом, Мать об этом только и говорит, сил нет, извини. Я тут ничего… читаю всякое. Как Настя? Уже уехала? Не представляю… Что? Терпеть не могу. Как ты его можешь выносить? Вот и я. И я тоже.
Мы ещё поговорили, потом согласились, что пора бы и баиньки. Саша скоро заснул. Я опасть захотел на двор, одеваться не стал и тихо вышел. Там было холодно и темно. Когда вернулся, то заметил под крыльцом свернувшуюся колечком собаку. На веранде было ещё темнее, чем снаружи. Я пробирался к тамбуру, когда услышал шаги и тут зажёг свет.
В дверях стояли сестры — почти голые, прямо из постели. Младшая несла в руке собачий намордник и какие-то ремешки. Они совсем не испугались. А, это ты. Пошли с нами, не то крик подымем, Саша тебя прогонит. Ты его не знаешь, он гад, он мамы только боится. Да тихо ты! разбудишь; пойдём.
Они, как вышли, попрыгали с крыльца; собака проснулась, бесшумно поднялась на лапы… девочки её хватали, она не лаяла, а только вырывалась, это была осторожная и злая возня… эй, ты, дурак, чего стоишь, помоги, не кусает, ему голову держи — я неловко взял за спину — надевай, надевай, не даётся, вот! вали, вали его! здесь будем? — тут пёс вырвался и убежал. Ты, дурак, это ты его выпустил! Ладно уж, молчи, знаем… пошли к нам.
Я вошёл в ихнюю спальню, они тут же закрылись на ключ, стали шёпотом ругаться, не давали мне уйти. Хихикали, оттесняли меня от двери, и тут я понял, что они хотели сделать тогда. Я сказал, что их ненавижу.
Они всё сообразили сразу. Никуда ты не пойдёшь, а то закричим. Он опять не дался, он нас боится.
Старшенькая гадливо усмехнулась:
— Ну да. А что б мы тогда интересовались тобой, самым противным?
На следующее утро они всё рассказали Саше. За завтраком мы не разговаривали. Потом он пошёл мыть посуду, и я остался один. Ещё через час он подошёл ко мне и сказал, чтобы я уезжал. Я отправился собирать вещи. Собирать-то и нечего было. Когда я складывал куртку, на веранду вошли сестры. Они были после купания, мокрые, загорелые и весёлые; старшая несла водяную лилию, болтался стебелёк…
Пошли к нашим! Ты чего? — они болтали, не глядя друг на друга. — А хлеб будем печь! Пошли хлеб печь! Да ну, я его не ем. Да, ты не ешь, а помнишь во вторник, ты больше всех ела! А этот чего тут копается? Так Сашка его выгнал. Аа. Пошли к тёте! Не, у ней гости были, она не будет. Пошли хлеб печь!
Я не нашёл у себя в куртке денег и понял, что сестры меня обобрали. Ехать… уже пора, но на какие шиши?.. а Саша мне ведь не даст. Кажется, я решился просто уйти, может, попутка… нет… меня больно ущипнули за руку.
Сестры показались мне очень высокими. Тихо ты, дурак. Сиди. Можешь оставаться. Мы ему велели тебя оставить. Деньги мы взяли. Забудь их, дурак. Мы. тебе говорим. У тебя потом ещё больше будет. Он даст. А мы скажем, что у тебя взяли, он тебе вернёт. Не сейчас. У него сейчас нет. Мать приедет, у неё возьмёт. Куда тебе? останешься. Ночью приходи. Ты не понял? мы тебе велели; как скажем, так и будешь ходить. Наш гавнюк тебя разбудит. Мы ему сказали тебя разбудить. Хватит, пошли, он всё понял.
Через минуту вошёл Саша. На меня не глядя, сказал, что я опоздал и что поеду вечером. И ты… не тяни, пожалуйста. Я ничего не понял; да… сестры мне сказали, что ты… мне уехать или что?
О господи, конечно уехать! Они тебе это сказали? Это ерунда. Ничего они мне не говорили и такого сказать не могли. Не надо ещё и врать. И про деньги тоже. Если хочешь, пойду и тебе дам на дорогу. Матери моей потом вернёшь. Они мне этого не говорили. Не надо всё сваливать на них!.. Он пошёл куда-то к себе, вернулся, сказал, что денег у него нет и чтобы я уезжал. Ещё что-то хотел добавить, вдруг кинулся к двери, послышался топот — а, они опять подслушивают.
Не помню, как прошёл день; деться было мне некуда. Вечером я отправился, не прощаясь, да никто и не стал бы провожать. И вышел за калитку… качнулась тяжёлая ветвь и коснулась моего лба. Не оглянувшись, я представил себе их дом: он почему-то показался мне очень маленьким, белой коробочкой с высокой двускатной крышей, и тут же — сад, молодые деревья… правды, конечно, на всех не хватит, но мне показалось, что за спиной моей был рай, о котором никогда не устану мечтать; ах, они ещё будут купаться и собирать ягоды, и печь хлеб у друзей… Я шёл медленно, и когда вышел уже на дорогу, то не мог смотреть по сторонам. Саше пришлось окликать меня дважды.
Слушай, я тебя уже сколько жду. Я от них еле убежал. Ты меня извини, конечно. Тебе бы… ну я знаю. У меня просто денег нет, а так я б дал, ты поехал бы себе… Ты прости, придётся тебе ещё тут пожить, пока мать не вернётся. Я просто не знаю, как я виноват, ну ты пойми, какое у меня положение. Что ты! Это я тебя выгнал?! Да оставайся хоть на сколько, я же… так ты не хочешь уехать? А… ну это я перед ними. Если б ты сам захотел, они б тебя не отпустили, и я бы ничего не сделал. Сам уже всё понял. Деньги я видел. Они при мне их взяли. Нет-нет, ничего они мне не приказывали! вот этого действительно не было, это они тебе наврали. А как же ты пошёл? Я-то всё надеялся, что у тебя ещё есть, и ты сможешь добраться… а это- так, чтоб они не подслушали7 Нет? Значит, нет? Я как увидел, что ты уже…, так побежал… тут короткая тропинка есть, пошли… Я только и жду, когда мы отсюда уедем, дни считаю, всё много остаётся. Мать вернётся скоро, так это вообще будет кошмар. Осторожно, тут канава, дай руку.
Ночью он разбудил меня: тронул рукой и сразу притворился спящим, но я знал, что это он.
Поди сюда. Эй, дурак, поди сюда. — Я положил не откликаться на такое, и вообще я перестал бояться девочек, увидев, как Саша избил старшую до синяков, а та только визжала и пыталась удрать. — Ну подойди, поговорить надо. — И всё-таки я их боялся, очень боялся. — Слушай: Саша на чердак полезет, мы лестницу уберём, ты сразу иди в дом, туда, к нам. Когда мы тебя отпустим, поставишь лестницу, а ему скажешь — не видел.
Не будет он ничего кричать: маленький проснётся; ему очень надо. Посидит там и всё; тебе-то что? этот гад тебя из дому выгнал, тебе мало? скажем, чтоб выгнал.
Знаю, что он говорил. Он не сразу нас послушался, а когда мы сказали, что маленького пожжём, побежал. Не, про маленького нет. Его не покажем. Его на чердаке держат. Этому гаду не говори, что знаешь, не то опять выгонит тебя, и без денег.
Когда Саша наконец спустился, я не знал, куда глаза девать. Он тоже.
Ночью он опять меня разбудил, но сестёр не оказалось, я расслышал что-то в саду и догадался, что они поймали пса. Вернувшись, я почувствовал, что остался в комнате один. На всякий случай пошарил по Сашиной кровати — пусто.
Я зажёг свет и стал его ждать.
Наутро мне показали маленького. Он лежал голым пузом на брезенте, и, казалось, дремал. Так это он и есть? Всегда думал, что он умер.
Нет; он на десять лет меня старше. Наоборот: он мудрый, может отыскивать клады и знает будущее. Знаешь, без него… Пошли скорее, а то проснётся.
Когда я спустился, девочки свалили лестницу, Саша чуть не упал. Ну, быстро! Ты почему вчера не пришёл? Что, трудно было выйти? Да, поймали. Он теперь нас до смерти боится. А она ему сделала вот так и держала, пока он чуть не сдох. Это ты сделала! Врёшь! Хочешь, мы его убьём? тогда ходи, как условились. Этот гад тебе всё рассказал? Да? Вот гад, мама не знает. А мама его дома родила, никто и не знает. А она сразу знала, что он такой будет. Пошли быстро.
Меня этому маленький научил, а потом её. Нет, меня сперва, а я тебе всё сказала! Он сказал, что если будем так, то никогда не расстанемся. Он нет. Он же будет жить всегда, пока его не пожгут. Он сам это говорил. А его скоро пожгут, он станет взрослым и уйдёт. Тоже сам говорил.
Иди, лестницу поставь ему, а то не выйдет.
Мать приехала через неделю.
Денег никто мне так и не вернул. Я уверен, что мать отдала их Саше, а тот не уследил, и все досталось девочкам. В первую же ночь по прибытию мать застала меня с сестрами — может быть, и случайно. Во всяком случае, мне опять было велено уезжать, уезжать вместе о Сашей, и учесть, что мы прекращаем это знакомство; Александр пусть водится с кем хочет, но его семья… Тем не менее за ужином была почти любезна и даже попросила передать сахарницу.