На верхней полке стояли в ряд искусно вырезанные из кости и дерева маленькие идолы. Морозко снял резные фигурки с полки и расставил их на столе. Вот этот мужик с сердитым лицом и нахмуренными бровями, в кольчуге, шлеме и с мечом — Перун, бог воинских дружин, а этот в звериной шкуре, с длинной бородой — Влес, скотий бог, а этот четырёхглавый, с бритым лицом, с рогом в руке — Свентовид, бог Рюгенских славян с острова Буяна…
Покачивая в руке Свентовида, парень пытался вспомнить что-то, как ему казалось, очень важное.
— Рог, — наконец вспомнил Морозко рассказы старика, — рог изобилия, остатки волшебной мельницы Сампо, дарующей благосостояние тому, в чьих руках он находится.
— Хватит богатеть жрецам из Арконы, — решил Морозко, — у них всякого добра и без того на сотню лет хватит. А я постараюсь раздать всё, что даёт этот рог, по справедливости. Как же его добыть? — он в раздумье почесал затылок. — Сначала до Буяна доберусь, а там авось придумаю чё-нибудь.
Собрав всё необходимое для дальней дороги, Морозко присел на лавку в углу избушки. Потом он встал, поклонился в красный угол и сказал:
— На дорожку, как полагается, посидел, спасибо этому дому…, - на глаза помимо воли навернулись предательские слёзы, горло перехватило.
Покинув избу, он подпер дверь колом и, не оглядываясь, скрылся в густых зарослях леса.
Лес в этот ранний час был наполнен спокойствием. Степенную тишину летного утра нарушали лишь звонкие птичьи трели. Сквозь густые кроны деревьев пробивались робкие лучики солнца, ласковые с утра, но превращающиеся к полудню в потоки расплавленного металла, сжигающего своим жаром открытую землю. Под защитой лесного щита земля дышала беззаботно: грозная сила Ярилы лишь высушила ненужную грязь, но ничего не смогла поделать с пахнущей прелыми листьями лесной прохладой. Поэтому и шагалось в этот час Морозке на удивление легко. Даже росы, что в такой ранний час должна висеть на каждом кустике и травинке, не было. Опираясь на резной посох, с тяжелой котомкой за плечами, паренек, не замечая усталости, отмерял версту за верстой. Пройдя приметное поваленное дерево, Морозко улыбнулся, вспомнив давнюю историю с лешим. После того случая Леший остерегался проказничать рядом с городищем, а с наступлением засушливого лета и вовсе пропал.
— Наверное, зарылся где-нибудь в куче прохладных прелых листьев, как в берлоге и жару пережидает, — подумал Морозко. — Интересно, как там водяник поживает с новой жёнушкой. Небось, всю бороду она ему уже повыдергала. Огонь, а не баба, такую озёрной водой не остудишь.
Наверху, в извечной синеве неба, Ярило, излив свой гнев на ни в чём не повинную землю и растратив за долгий летний день свою силу, медленно клонился к закату, а внизу, под густой кроной леса, сумерки и тени стремительно опутывали паутиной последние проблески света. Оглядевшись в поисках ночного убежища, Морозко заметил огромную раскидистую ель, которая своими пушистыми ветками доставала до земли.
— Самое место для ночлега, — решил парень.
Подойдя к ёлке, он поклонился.
— Исполать тебе, мать-ель! Пусти одинокого путника к себе, защити, отведи опасность в сторону…
В ответ ветки приподнялись над землёй, словно приглашая войти. Морозко без раздумий пролез под ними. Ель надежно укрыла уставшего путника от остального мира. Устав от переживаний и долгой дороги, Морозко лег на перину из опавших иголок и, убаюканный мерным поскрипыванием дерева, мгновенно уснул. Он даже не вспомнил, что это за ночь — ночь на Купалу.
Под разлапистые еловые ветки еще не проникал ни единый лучик света, когда Морозко открыл глаза.
— Неужели еще ночь, — подумал он, с хрустом потягиваясь.
Впервые за последние дни он чувствовал себя хорошо отдохнувшим и полным сил. Боль утраты стала притупилась, хотя старика парню не хватало.
— Ладно, — утешил он себя, — дед в ирие, ему там хорошо, и я постараюсь его не опозорить! Глядишь, и встретимся когда-нить!
Полежав еще немного на нагретых за ночь иголках (вставать ох как не хотелось) он, собравшись с силами, крикнул:
— Ель-матушка, выпусти меня!
Ель приподняла ветки, и в образовавшуюся щель хлынул поток света. Морозко зажмурился и выполз на четвереньках из уютного укрытия. Поднявшись на ноги, он поклонился елке.
— Спасибо за кров, за защиту!
Ель в ответ махнула ветвями: мол, заходи если что. Морозко огляделся вокруг: в нескольких шагах от елки бил из-под земли прозрачный ключ. Подойдя к роднику, паренек зачерпнул горсть хрустально чистой воды. Крякая и отфыркиваясь, словно забредший на водопой конь, Морозко умылся и сразу почувствовал себя заново родившимся.
— Так, — подумал он, — не мешало бы и перекусить. Однако провиант беречь надо — путь не близкий, — пробормотал он сам себе под нос, доставая из мешка свёрнутую тетиву, лук и несколько стрел.
Хотя этот лук дед сделал ему так давно, что это время уже казалось далеким светлым сном, подстрелить с помощью него, какую-нибудь мелкую живность было делом нехитрым. Прошло совсем немного времени, и над весело трещавшим костром жарился, шкворча жиром на угольках и распространяя по лесу непередаваемый аромат, огромный зайчище. Морозко сидел рядом с костром и захлёбывался слюной, пожрая глазами подрумянившуюся зайчатину. Живот сходил с ума, сердито рычал, громко жаловался, что приходится так долго ждать. Он как будто предупреждал, что сейчас сам, не дожидаясь хозяина, наброситься на еду. Тут за спиной Морозки раздался ужасный треск. Морозко резко обернулся и увидел, что в его сторону бежит, сверкая глазами, бешеный зверь. По всей видимости зверюга выбралась из собравшейся под поваленным деревом кучи лесного мусора, и теперь, обильно поливая слюной траву, неслась на оторопевшего парня. Не раздумывая, Морозко резко отскочил в сторону. Но странный зверь его даже не заметил. Утробно рыча, страшилище подскочило к костру, поднялось на задние лапы, схватило зайца и в один присест запихало его в истекающую слюной пасть. Послышался громкий хруст тонких заячьих косточек. Морозко непроизвольно сглотнул слюну.
— Эй! — крикнул он, обращаясь к пришельцу, — кыш отседова! Брысь кому говорю!
Но зверь не обращал никакого внимания на крики, продолжая усердно жевать, да так, что за ушами трещало.
— Странные какие-то у него ухи, — приглядевшись повнимательнее к незваному гостю, подумал Морозко, — прям как у людей. Да и шерсть больше походит на сухую траву — лешак-ли часом? Да нет, — сам себе возразил парень, — чего бы это лешак так на жареную зайчатину кидался? Да и огня леший боится. Нет, не лешак это! Тогда кто? Я таких зверей не видел, — бормотал себе под нос Морозко, приближаясь к неведомой зверушке, так нахально и бесцеремонно уплетавшей его завтрак.
Обойдя зверя сбоку, Морозко в удивлении остановился, развёл руками и ругнулся вполголоса:
— Тю, мать-перемать, какой же это зверь — это ж человек! Эй! — окрикнул Морозко незнакомца, — ты кто? Откель такой будешь?
Незнакомец даже ухом не повел, продолжая жевать зайца. Морозко поднял оброненный в спешке посох, и ткнул им незнакомца в бок. Человек вздрогнул, словно его укололи, резко обернулся, одновременно запихивая в рот остатки зайчатины. Их взгляды встретились. Пристально глядя незнакомцу в глаза и, удерживая его на месте поднятым на манер копья посохом, Морозко снова спросил:
— Ты кто? И чего набросился словно тать? Мог бы и попросить, нешто я б не накормил голодного!
Лицо незнакомца то ли от въевшейся грязи, то ли от знойного летнего солнца было черным как смоль. Только белки глаз ослепительно сверкали. Пытаясь безрезультатно стереть жир с лица, но только еще больше размазав по нему грязь, незнакомец, не переставая жевать, промычал:
— Ммыиа а, аамяаа…
— Кто, кто? — переспросил Морозко. — Откуда черный такой? Небось, из какой-нибудь страны ганзейской?
Незнакомец фыркнул, расхохотался, выплёвывая остатки не пережеванной зайчатины:
— Какой к Ящеру ганзейской! Никита, я, из Киева — киянин, стало быть!
— А чего это имя у тебя такое ненашенское? — не унимался Морозко.
— А имя такое, потому как крещенный я. А если не нравится, зови Кожемякой. Меня все так дома кличут, акромя матери. Это она меня и окрестила, а волхв ромейский, что крестил, Никитой нарёк — вот теперь и маюсь с таким именем, — горестно вздохнул незнакомец. У отца кроме меня еще четыре сына, у всех имена как имена: Тур, Вол, Обух и Кабан, а я — Никита! Тьфу блин, честное слово! Ну да ничего, я уже привык, к тому же Кожемяка — неплохое имя. Так что будем знакомы! Я — Кожемяка. А за зайца звиняй уж, голодный был шибко — не смог утерпеть, когда запах в нос шибанул. Аки зверь прямо — тут уж… — он не договорил, только виновато развёл руками. — А тебя, как звать-величать?
— А меня Морозкой зовут, — представился парень.
— Во- во, в самую точку, — заметил Никита. — Я как тебя увидел, то почему-то о зиме вспомнил. Волосы у тебя, словно иней, и лицо красное, как с мороза.
— Зато я, когда тебя увидел, подумал: бешеный медведь из берлоги выскочил, затем на лешака погрешил. Ты чего в таком виде, словно тебя по всем лесным буреломам волоком катали?
— Если бы волоком, — передёрнув плечами, выдохнул Кожемяка, выбирая застрявшую в волосах сухую траву, хвою и другой лесной мусор, — меня почитай всю сегодняшнюю ночь всяка нечисть поганая со всей округи, вроде бесов, упырей и еще незнамо кого, своим долгом почитали со свету сжить! Кое-как ноги унес! А страху натерпелся…
— Поглядите на него, какой важный, — рассмеялся Морозко, — со всего леса нечисть за мной гонялась, — передразнил он нового знакомца. — Да на кой ты этой нечисти сдался? У неё что, других дел нету что ли, как за тобой по лесам носиться. Упыри ладно, мясцом человеческим всегда не прочь закусить. Но глянь вокруг, как Ярило в этом годе постарался. От болот следа не оставил. Нет, я не спорю, есть дальше на полуночь матёрые болота, но то далече, ты бы только за седмицу оттуда сюда добежать смог. Так что привиделись тебе страшилища, не иначе — у страха, бают, глаза велики.
— А… — обиженно махнул рукой Кожемяка, — не хочешь верить, не верь. Только скажи друг, нет ли у тебя рубахи запасной и портков?
— Ну вот, я ж говорил, сильно испужался! Портки видать совсем бросить пришлось? — продолжал подшучивать над Никитой Морозко.
— Не ржи, не в конюшне, — насупился Кожемяка, — там, откуда я топаю, штанов вообще не носят.
— Ага, так и ходят в лаптях с голым задом.
— Не в лаптях, а в сандалиях, только енти сандалии из такой дерьмовой кожи, что расползлись как сопли. Вот и пришлось лапоточки себе смастерить. Путь чай не близкий, а босиком топать радости мало.
— Ладно, не злись, — хлопнул Морозко по плечу своего нового товарища, — я ж без злобы, только б тебя развеселить! Есть у меня чистая одежа, только сначала пойдем к роднику, смоешь с себя хоть грязи чуток. А потом расскажешь, где это люди без портков ходят.
Подойдя к ручью, Кожемяка сбросил свои грязные лохмотья.
— Ну и здоров ты, паря!
— Поработал бы с мое, — фыркал у родника Кожемяка, — кожи бы помял, потаскал бы туши воловьи на горбу, таким же стал. Я ведь с малолетства при деле. Были б на мне сандалии из кожи нашей выделки, сто лет бы сносу не было. В наши кожи князья и бояре рядятся, не брезговают. Потому как наши кожи лучшие в Киеве, да и не только. И за морем, и в самом Царьграде кожи с нашим клеймом нарасхват.
Вымывшись, Кожемяка оказался на удивление молодым парнем, примерно одних лет с Морозкой. С карими большими глазами, загорелым веснушчатым лицом, выгоревшими на солнце волосами и маленькой кудрявой бородкой, точнее юношеским пушком. Выглядел Кожемяка на удивление простодушно.
— Ну вот, — Морозко с одобрением оглядел умытого и переодетого в чистое Никиту, — теперь хоть на человека стал похож. Слышь, Никита, — окрикнул Морозко Кожемяку, принеси-ка дров, а то костер уже прогорел. А я, — сказал он, доставая свой лук, — подстрелю еще чего-нибудь.
Для двух зайцев этот день окончился довольно быстро и неприятно, чего нельзя было сказать о двух товарищах, сидевших возле костра в ожидании сочного куска печёной зайчатины.
— Расскажи-ка, Никита, откуда ты идешь! — попросил Морозко. — Любопытное должно быть то место, где без портков ходят.
— Слухай тады. Только кощюник из меня никудышный. Сначала рассказывать, аль как?
— Сначала давай, — согласился Морозко, устраиваясь поудобнее.
— Значица так, — начал свой рассказ Никита, — у нашей семьи дело своё есть. Кожевенники мы: кожи сымаем, дубим, мнём, в общем, выделываем. И отец, и я, и четыре брата, все при деле! Дело большое. Секрет выделки по наследству передается, а нам его сам, — Кожемяка поднял вверх указательный палец, — Волос, скотий бог, поведал! За особые заслуги! Нашей семье он благоволит — не бедная у нас семья, Волос-то — покровитель богатства. Мы и своё урочище в Киеве имеем. Не бояре конечно — хлеб свой потом отрабатываем! Я с малолетства при деле. Хотя батя, может, уже и в бояре выбился. Ну, в земские, не военные. Князь давно обещал нас боярством пожаловать. Но про то другой сказ. Так вот благодаря тому влесову способу, кожи наши самые лучшие и крепкие. Мы ентими кожами торгуем со всеми окрестными племенами: и с уличами, и с древлянами, и с радимичами. И к варягам наши кожи идут, и в Царьград. Да только купчишки — народ жуликоватый, никогда настоящей цены не дают. У нас товар задарма скупают, а за морем в три дорога продают. Вот и стал я у батьки проситься: мол, сами давай свой товар за морем торговать будем. Отпусти батька меня. Ну, мать конечно в крик, в слёзы — как же дитятко ненаглядное будет, убьют его там немцы поганыя. Но батька у меня — кремень мужик, да и мыслишки в голове на этот счёт тоже уже имелись.
— Добре, сынку, — сказал он мне, — правильно мыслишь. Вот тебе моё отцово благословение — собирайся.
А на мать прикрикнул:
— Цыть, нашла дитятку! Хватит ему тешиться, быков на бойне кулаками валить, да кожи хорошие на спор пачками разрывать! Пусть едет! А чтобы мне спокойней было, с ним тельником Твердило пойдет, да еще пара тройка преданных людей. Иди сынку. И да не покинет тебя Волос, покровитель наш! С богом!
— Слышь, Кожемяка, — прервал Никиту Морозко, — а про быка-то — ты загнул! Кто ж быка кулаком свалит? А говоришь еще кощюник из тебя плохой. Да на твои байки народ бы толпами пёр!
— Клянусь Волосом, скотьим богом, — положив руку на грудь, серьёзно сказал Кожемяка, — с одного удара голым кулаком быка трехлетка насмерть свалю. А если не веришь, — Никита начал размахивать своими огромными, что тыква кулаками, выискивая глазами, что бы свалить для доказательства своей правоты.
— Верю, верю, — успокаивал Морозко своего нового товарища, стараясь перевести разговор на другую тему, — чего там у тебя дальше-то приключилось?
— А? Чё? — не понял Никита. — Дальше… Дальше было вот что. Подготовили мы товар, а охрану набрать не можем! Как на беду воев для охраны товара, да еще чтоб со своим судном, днём с огнём не сыщешь! Всех купчишки на осенние торги уже наняли! Но один все ж таки выискался. Варяг, ярл Нильс Синие Зубы. С командой и драккаром "Ярость Йормунгарда". Лучше бы мы не связывались ни с Нильсом, ни с его командой. Он оказался таким гадом, каких поискать! Едва только стены Киева скрылись из вида, он напал на нас. Команда у Нильса была как на подбор: все кровожадные, злобные, бер… берес…, ну, в общем, перед схваткой мухоморов нажрутся, так хуже бешеных собак становятся, хоть кол им на голове теши — боли не чувствуют.
— Берсерки, — подсказал Морозко.
— Во-во, берсеки! В живых нас осталось только двое: израненный Твердило, да я, как ни странно не получивший ни одной раны. Правда возле меня всегда Твердило был. Оберегал. Все мои удары на себя принял. Его сам Нильс свалил. Ух, попадется мне тот Нильс, — Кожемяка нервно сжал свои огромные кулачищи, — забью ему в глотку его гнилые зубы. Сначала нас с Твердилой хотели порешить, дескать, свидетелей нет — и концы в воду! Но потом передумали. Тогда я не знал почему. Нас бросили в трюм, и напоили какой-то гадостью, наверное, отваром из поганок или еще какой дряни. Так что вся дорога прошла как во сне. Изредка я приходил в себя. Раны, полученные Твердилой, зарубцевались, несмотря на сырой вонючий трюм. Только тельник мой был очень слаб. Сколько мы проболтались в этом трюме — не знаю. Одно помню: нас вытащили из трюма и поогнали пешком. Твердило говорил, что это пороги Днепровские, а проходим самый опасный порог — Неясыть. Потом опять трюм и противное пойло. Но однажды ночью в трюм вместе с Нильсом спустился странно одетый человек: то ли в юбка на нем, то ли скатерть обёрнута вкруг тела — не понятно. Незнакомец долго и пристально при свете факела рассматривал нас с Твердилой. Даже в рот залез — зубы смотрел. Мы не сопротивлялись — сил не было. Наконец незнакомец обернулся к Нильсу и процедил сквозь зубы: