Я разжал кулак, выпустил платиновую цепочку на стол и покинул каюту.
Мне оставалось осмотреть жилище Фикрета. Вдруг в отдалении прозвучал женский смех. И вроде бы голоса… Я подкрутил на темени гермошлема регулятор усилителя слышимости и шагом разведчика прокрался в фойе, откуда вела наверх винтовая лестница. Ничего не было слышно, кроме шороха моих осторожных шагов.
В какое из двух помещений третьего яруса заходить в первую очередь, выбирать не пришлось: дверь в диспетчерскую была закрыта, а из распахнутой двери, ведущей в лабораторию, призывно падал свет… Я переступил порог.
За пультом лабораторного терминала сидела Светлана. Двое в белых халатах прильнули к ней с обеих сторон, обняв за плечи. Светились экраны, мерно пощелкивал рентгеноструктурный анализатор.
— Вот вы где!
Двое из этой троицы вздрогнули и обернулись (Светлана продолжала смотреть на экраны). Не сразу я узнал Дмитрия Жмаева и Карима Айдарова: халаты и лица их были испачканы кровью. На глазах Айдарова красовалась лиловая карнавальная полумаска…
Несколько секунд мы оторопело разглядывали друг друга. Я машинально поднял лицевое стекло. Издав торжествующий вопль, они внезапно бросились ко мне с протянутыми красными руками. Я попятился. Они ухватили меня и с громкими возгласами потащили на середину лаборатории. Ошеломленный нападением, я почти не сопротивлялся, но уже прикидывал, кому и куда нанесу первый удар. В суматохе я очень близко увидел испачканное лицо Айдарова, оскал белых зубов и по-сумасшедшему острый блеск глаз. То, что я принимал за карнавальную полумаску, оказалось лиловым разливом чудовищных подглазных синяков. Крепко сжав меня с двух сторон, Айдаров и Жмаев в каком-то радостно-безумном возбуждении пытались кружиться, пританцовывали и оглушительно орали, призывая Светлану включиться в этот дьявольский хоровод. Я не мог понять, чего они от меня хотят, но успел отшатнуться, когда Светлана вдруг поднесла к моему лицу колбу, наполненную свежей кровью. Изловчившись, я оттянул кислородную маску и рявкнул что было мочи:
— Прекратить эйфорию!!
Рявкнул я просто от страха, не ожидая, что крик мой подействует. Но он подействовал. Безумцы отпрянули, Светлана выронила колбу. Сосуд, глухо звякнув, стукнулся об пол, и часть его содержимого выплеснулась мне на ноги. Ломким от возбуждения голосом я спросил:
— Что здесь происходит?!
Все трое молча переглянулись. Мне показалось — с недоумением.
— Кто вас избил, Айдаров?
Карим ощупал свои «фонари» красными пальцами.
— Пустяки, — сказал он. — Это Коля резко так от меня отмахнулся. Нам представлялось, что ни одно лицо на буровой не станет резко возражать против традиционного обмазывания…
— Николай рассеял это заблуждение, — добавил Жмаев. Я переводил взгляд с одного на другого. Я их боялся. Обоих. Мне очень не нравился шалый блеск в их глазах. И синевато-серые глаза инженера-коллектора в этом смысле мне тоже не нравились. И аномальная растрепанность ее выбившихся из-под лабораторной шапочки волос…
— Не сердись, Вадим, — сказала она и, небрежно встряхнув волосами, уронила шапочку на пол. — Мы нашли то, что не искали и о чем никто из нас не мечтал, ну и… слегка обалдели от радости.
— Это заметно.
— Не сердись. Нас теперь на руках носить надо.
— Это я вам почти гарантирую. — Я взглянул на часы. Если Адам не ошибся в расчетах, аэр медикологов уже здесь.
— На руках, — настаивала Светлана. — Всех! И тебя.
— Уж как меня понесут, вы себе даже не представляете.
— Тебя — впереди. Как знамя.
— А можно узнать, с чего это у вас такая радость?
— О! Наша скважина первой на этой планете нефть дала!
Я подумал, что ослышался.
— К-какая еще нефть?…
— Хорошая нефть, малосернистая. Состав и плотность мы уже определили. — Она кивнула в сторону терминала: — Иди взгляни. Данные там, на экранах.
Абсурд. Я не двинулся с места. Нефть на мертвой планете под двухкилометровым панцирем мерзлых пород — полный абсурд. Вода и жидкая углекислота — пожалуйста, хоть целое море. Но нефть!.. Это немыслимо. Сотни геологоразведочных скважин на Марсе пробурено, в том числе четыре глубокие, и ни малейших нефтепроявлений! Да их и не ждали. Никто никогда здесь прогноза на нефть не давал.
— Где Песков? — спросил я. — Где Султанов?
— Ты хотя бы понял, что я сказала?
— Не волнуйся, Светлана, не надо. Спокойно…
— Да какое тут, к черту, спокойствие?! — удивилась она. — Нефть! Понимаешь? Большая химия Марса! Индустриальное производство хозяйственных и строительных материалов прямо на месте! Сырье для пищевых синтезаторов! Почва для планетарной фитокультуры!..
— Не спорю, — вставил я. — Открытие нефти, безусловно, превратило бы Марс в объект немедленной колонизации. Но… увы.
Я развел руками, и возбуждение в глазах Светланы угасло. Пригладив волосы, она направилась к выходу.
— Нефть у твоих ног, — бросила она мне у порога, и ее каблучки зацокали по ступенькам винтовой лестницы.
Я решился на неприятный эксперимент: нагнулся, окунул палец в лужицу и понюхал эту кроваво-красную жидкость. Специфический запах нефти буквально парализовал меня. Айдаров и Жмаев с белозубыми улыбками на жутких лицах стояли поодаль и, видимо, ждали развязки. В голове у меня словно бы что-то перевернулось наоборот — вдруг стало понятно, что произошло сегодня на буровой. Я медленно отстегнул перчатки и, ощущая легкое головокружение, начал снимать с себя гермошлем.
— Кровельный пласт проткнули, а там — горизонт под давлением, — рассказывал Дмитрий, помогая мне раздеваться. — Нефть на самоизлив пошла. Фикрет глазам не поверил: нефть на нефть не похожа.
— Не растерялся наш ветеран, — вставил Карим, — нас с Димой по тревоге вызвал, Колю окриком из шока вывел, и они вдвоем эту струю перекрыли.
— Тут и мы подоспели, — продолжал Дмитрий. — А когда стали физиономии друг другу нефтью мазать, у Николая нервный срыв случился…
— Высотный костюм оставьте на мне, — сказал я. — Только тяжи ослабьте… Так, спасибо. Где Николай?
— В каюте Фикрета, — ответил Карим.
— Фикрет его там успокаивает, — пояснил Дмитрий.
— Главное — нефть дали! — Карим улыбнулся страшным лицом. — Автономию Марсу, считай, обеспечили.
— Автономию, говоришь? — Я поднял колбу с остатками нефти, снова понюхал. — Струйку дали — и уже автономия?
— Фонтан! — многозначительно сказал Айдаров.
С колбой в руке я сбежал по лестнице на второй ярус. Голова немного кружилась. Нефть — она кому угодно голову вскружит. Спрыгнув с последней ступеньки, я увидел Светлану. Она стояла, опершись спиной о дверь своего жилища, и смотрела куда-то мимо меня. И непонятно было, чего — или кого? — она ждала. Бесшумно открылась и закрылась дверь каюты Султанова — наш ветеран вышел в холл. Тоже со следами ритуального обмазывания на лице. Мы обменялись рукопожатиями. Я спросил:
— Что с Николаем?
— Плохо ему, — сказал Фикрет и зачем-то потрогал себя за большой, испачканный нефтью, печально опущенный нос. — Разговаривать со мной не желает. Разве я виноват, что на Марсе красная нефть?!
Слово «нефть» он произносил без гласного звука и без смягчения на конце. Получалось что-то вроде «н-фт».
Я глубоко вдохнул струящийся из горлышка колбы специфический аромат и поинтересовался:
— Интуиция тебе что подсказывает? Нефти много?
— Думаю, да. Только нюхать ее… не советую. Я и сам уже ощутил, что марсианская нефть оказывает на меня какое-то странное наркотическое действие.
— У меня до сих пор голова не на месте, — пожаловался Фикрет.
— Слышишь топот внизу?
— Кто это?…
— Бригада реаниматоров. Встречай, разбирайся.
Светлана быстро прошла в каюту Султанова — бесшумно открылась и закрылась дверь. В нашу сторону Светлана и не взглянула — как будто нас с ветераном здесь не было. Мы с ветераном выпали из сферы ее интересов.
— Теперь все станет на свои места, — добавил я, уходя.
— Вадим… куда? — растерянно спросил Фикрет.
— В диспетчерскую. Из-за фонтана мы совсем забыли про Гейзера и Адама. Фонтан, конечно, не гейзер, но в функциональном смысле они адекватны.
Я рассмеялся, вылил содержимое колбы себе на голову и побежал вверх по ступенькам.
Наверху я почувствовал, как нефть течет у меня по щекам.
Сергей Смирнов
ДЕНЬ СЛЕПОГО ВОЖАКА
Свиязи — птице, дважды в год преодолевающей без отдыха путь между Индией и полярной Сибирью.
Завтра — последний день месяца Верности, День Слепого Вожака. На рассвете, когда солнечный луч коснется вершины Большой Ели, самая старая птица, Мать Стаи, развернет крылья и, потянувшись клювом к небу, возьмет высокий и горький напев великой Песни Поминовения. И тогда вся Стая, заплескав у земли крыльями, поднимется ввысь и, дружно откликаясь на зов птицы, оставшейся на земле, замкнет в небесах один круг — круг памяти о тех, кто не вернулся на родные гнездовья, кого сломили в Пути болезни и ветры. И, опускаясь вниз, навстречу Матери Стаи, все мы на одном ударе крыльев запоем Песнь о Героях, спасавших Стаю и Долг ценой своей жизни.
А к полудню к нашим гнездовьям прилетят старики из Стай, вернувшихся раньше нас. Они споют молодым о своих Героях. Они расскажут о Ледяном Пере, который вел свою Стаю в великий небесный холод. Выстроив птиц узким клином, он защитил их крыльями и, промерзая каждым перышком, дотянул Стаю до родного озера. Он первым ударил воду крыльями — и в тот же миг рассыпался весь на тысячу сверкающих льдинок. Они расскажут о Победителе, который вывел Стаю из урагана на сломанных крыльях, и о других прекрасных и отважных птицах, забывавших в день испытания о боли и смерти.
Я вновь спою молодым о Слепом Вожаке.
Он передал мне перед смертью зов Вожака Стаи, и с того дня я сам — Вожак и хранитель песни о его славе.
Мое имя — Кольцо. В молодости я попал к вам, людям, и вы оставили на мне свою отметину, по которой меня когда-то начали окликать в Стае.
Теперь нас немало таких на свете. Колец. Но вы, люди, даже если всех нас пометите железными кольцами, никогда не раскроете великой тайны полета. Как ни вглядывайтесь в небеса нам вослед — вам не разгадать ни единого знака, что вычертит в вышине Стая: осенью — исполняя Долг, а весной — Верность. Вы, люди, — полуслепые, вы видите лишь половину света. И дана вам природой лишь половина жизни, в другой же половине, над землей, — и не в утробах железных рыб, а на собственных крыльях — вам отказано.
Когда, замерев на земле и подняв головы, глядите вы нам вослед, что видите вы в нашем полете? Ничего, кроме взмаха крыльев.
Но нет, не одни холода поднимают нас в небо и гонят далеко к теплу и не одно весеннее солнце и новая пища возвращают нас на старые гнездовья. Нет, и солнце, и земля готовят тепло и новую пищу только к нашему прилету: вот в чем правда. И не звезды, не метки внизу, на земле, указывают нам верный путь. Ведет нас свет Белых Ключей, вам, людям, недоступный.
Он, свет Белых Ключей, заставляет наши сердца биться в один удар и подниматься на крыло силой единого строя.
Вам, людям, чуждо это осеннее томление и счастье великого Пути. Когда наступает месяц Долга, у разных птиц он — свой, мы начинаем томиться внутренним огнем, и радостная тоска собирает нас в один, бьющийся неодолимой силой, готовый взвиться до самого солнца вихрь. Мы ждем тайного дня. Он придет — и с первым лучом солнца от земли, от каждого гнезда потянутся ввысь струи света, свиваясь на верхних ветрах в Белый Ключ, в тропу, уводящую нас от дома к месту зимовья.
Сама земля призывает нас подняться в небеса. Два месяца в году весь небосвод мерцает и переливается радужным сплетением Белых Ключей, указующих Стаям исполнение Долга и Верности. Два месяца в году биение наших сердец и крыльев так же необходимы земле, как биение наших сердец — нашей собственной жизни. Мы, птицы, — малые капли великого океана бытия, но в наших перелетах кроется тайная животворная сила земли. Без перелетов замолкнут на ней живые голоса и не станут прорастать семена. И вот, чтобы не перестала земля родить живое, чтобы красота не перестала быть красотой и, быть может, само Солнце не перестало светить, в День Перелета должны мы подняться на крыло и, следуя по Белому Ключу, любой ценой достичь другого конца светлой тропы.
…В дальнем краю, за страной Крылатых Гор, в долине есть озеро. На его берега привел нас в ту осень Белый Ключ. Мы провели положенный срок на южной воде, слишком пахучей и слишком сладкой, чтобы ею можно было радостно утолить жажду, особенно после долгой дороги.
Мы дождались месяца Верности и стали собираться в обратный путь… Уже захватывал сердце огненный трепет, уже вздрагивали по ночам крылья, наливаясь перелетной силой. Но дни проходили за днями, а Белый Ключ все не появлялся.
И вот однажды утром у нас на глазах с соседних озер поднялись две Стаи.
Первую мы невольно проводили глазами, даже не ответив на клич прощания, и, лишь когда скрылась она из виду, тогда вдруг охватило нас смятение: нет, не готовились еще соседи к перелету, делая пробные круги, но уже уходили в Путь по своему Белому Ключу. В страхе замерли мы, пристально, до боли вглядываясь в небо: мы не видели Белого Ключа, что увел Стаю Весельчака, так звали Вожака соседей.
Часом позже поднялась на крыло другая Стая… И вновь Белый Ключ остался незрим для наших глаз.
Наш Вожак — в ту пору им был Остроклюв — крикнул, когда Стая пролетала над озером:
— Где ваш Белый Ключ? Мы не видим его!
Вожак улетавших, казалось, не понял Остроклюва, он был удивлен другим событием, и сам ответил вопросом:
— Почему медлите? Ваш Белый Ключ поднялся первым среди озер!
Известие так поразило нас, что даже лишило сил поддаться панике. Мы сбились в растерянную толпу у берега и лишь испуганно озирались по сторонам, с трудом осознавая, что ужаснее беды, случившейся с нами, не найдешь ни в небесах, ни на земле. Мы ослепли! Мы не видим Белые Ключи!
Но страх потерять дорогу домой — не самый великий страх: мы добрались бы, пристроившись к собратьям. Мы испугались больше смерти иного: наш Белый Ключ останется пустым, он не будет согрет нашим дыханием… И померкнет свет дня… и реки остановятся, и не распустятся цветы на земле… если не будет исполнена Верность Стаи — перелет по небесной тропе.
Случается, гибнут Стаи в ураганах, холодах и над вашими ружьями — и не меркнет свет: земля крепка всеми летящими над ней птицами. И даже гибнущие Стаи на одну лишь крупицу, но все же исполняют Долг или сохраняют Верность, ибо одного лишь вдохновения взлета на Белый Ключ уже достаточно, чтобы потекла по нему через небеса живительная сила светоносной крови. Но Стая, что не поднялась на Белый Ключ, подобна Изгоям, ослепленным силой больших городов и забывшим о перелетах: она несет земле боль, губит леса и воду, хотя и не вашей силой холодного разума, но черной силой ослепленного сердца.
Нашей Стае не было больше места на земле. Кто предал ее страшному проклятию?
— Вода, — сказал Остроклюв. — Мы были ротозеями. Вода стала другой, и мы не ушли в тот же день. Нас погубила беспечность.
Это была правда. В месяц Долга Белый Ключ привел нас на чистую воду. Но вскоре вы, люди, построили на дальнем берегу новое мертвое гнездовье, пустившее в небо темные дымы, а в воды озера — тихую отраву. Она ослепила нас.
Страх и отчаяние охватили Стаю. Но в тот миг, когда мы уже потеряли всякую надежду, послышался голос Слепого.
Среди нас он был самым молчаливым. От рождения он не видел света и поднимался в небо в середине Стаи. Однако мы оставляли ему лучшую пищу, и сам Вожак чтил его: он во сто крат лучше остальных чуял опасность, особенно вас, людей: по слуху — шепот и дыхание, а по запаху — ваш пот, табачный дым и масляный дух ружей.