Я продолжаю ее, во всяком случае, так говорит Ники. (В «вороньем гнезде» оказалось здорово. У нее закружилась голова, и она укусила меня за плечо сильнее, чем хотела, но уже через несколько минут начала подначивать меня проделать это там снова, когда будет настоящий ветер. Да, она тоже горазда на выдумки.) Я продолжаю мою книгу, но следующие несколько страниц писать мне будет страшно.
Конечно, я могу соврать насчет того, что случилось между мной и мутом. Все мы лжем о себе, пытаясь обдурить мир образом, с которого стерты все пятна. Но не будет ли грязной уловкой приняться за правдивый рассказ и соврать, в попытке обелить себя, на первом же трудном месте?.. Написав все, я сделаю мои недостатки вашим достоянием — конечно, это не совсем честно, поскольку я никогда не узнаю ни о вас, ни о вашей тетушке Кассандре с ее желтым одноухим котом. Но я помню, как моя Ники говорила по другому поводу: «Лучше побережем наши штучки, моя любовь, моя рыжая обезьянка, мой голубоглазый длиннорукий постельный безобразник, побережем наши штучки, и тогда мы никогда не иссякнем».
Когда мы с мутом снова забирались на дерево, грязь на его спине подала мне идею. Я спросил его:
— Где вода?
Он ткнул куда-то в джунгли:
— Я покажу пить.
— И мыться тоже.
— Мыться?
Он явно не был большим специалистом в этом деле. Возможно, в детстве он знал это слово. Видите, какой у меня был умный план — он начнет мыться по-настоящему, и его не будет дома очень долго…
— Вода уносит грязь, — сказал я.
— Грязь?
Я потер пятнышко на своем запястье и показал ему.
— Вода уносит грязь — это мытье. Мытье — это здорово, будешь красивый.
Великая идея зажгла его, как лампу, — идея, которая была не полностью моей.
— Мыться, быть, как ты!
Я отшатнулся от него на своей виноградной лозе, и не только из страха, что он на радостях расцелует меня. Он последовал за мной, бормоча какие-то слова, которые я не мог слушать; он полагал, что я могу при помощи воды совершить волшебство и сделать его «мужчина-прекрасный». Я никогда бы не сделал этого и никогда не хотел, чтобы он так подумал.
Мы пустились в путь по склону, прочь из мерзкой чащи, и выбрались на более открытую местность. Я следил за ориентирами, чтобы вернуться назад. Когда мы дошли до берега ручья, я дал ему понять, что нам нужен пруд; он повел меня сквозь ольшаник к маленькому тихому пруду, раскинувшемуся в солнечных лучах. Я сбросил одежду и нырнул в воду. Мут смотрел, точно громом пораженный.
Меня тошнило от того, что я собирался сделать; при помощи усмешек, простых слов и на собственном примере я объяснил ему, что значит мыться. Наконец, он отважился залезть в воду, и вся прелесть этого пруда для меня тут же померкла. В пруду нигде не было места глубже, чем три фута, но я не решался поплавать, поскольку боялся, что он попытается повторить за мной и утонет. Теперь я ненавидел саму мысль о том, что мог бы причинить ему вред, за исключением одной потери, которая, как я уговаривал себя, не имеет значения — ну зачем ему золотой горн? Я помог ему, показал, как двигаться в воде и сохранять равновесие. Я даже сам начал оттирать его от грязи.
Испуганный, но усердный, он принялся за работу, плескаясь и фыркая, входя во вкус. Через некоторое время я сделал так, чтобы он увидел, как я смотрю на солнце, и прикинулся, будто беспокоюсь о приближении вечера.
— Мне надо идти назад, — сказал я. — Ты закончи мытье.
Я выбрался на берег и оделся, помахал ему, показывая, где еще осталась грязь.
— Закончи мытье. Я ухожу, но вернусь.
— Закончить я…
— Закончи мытье! — повторил я и пошел прочь.
Наверное, он смотрел мне вслед до тех пор, пока не потерял из вида. Когда кусты скрыли меня, я побежал, и моя тошнота побежала вместе со мной. Назад, по пологой местности, в сень виноградных лоз и прямо к его дереву, вверх по лозе и вниз, за колючки… Я сразу же нашел красный камень и отодвинул его. Горн лежал на ложе из серо-зеленого мха. Я взял и его тоже, чтобы обернуть горн перед тем, как положить в котомку. Затем я перебрался через колючки и выбрался на чистую землю.
На этот раз я бежал, как животное, сведенное с ума погоней. Черный волк мог бы подкрасться ко мне безо всякого труда.
Пару раз с того момента я жалел, что он ко мне не подкрался, — пока не познакомился с Дионом и другими друзьями. А в особенности с самым дорогим и самым мудрым другом — с моей женой, кареглазой Ники.
5
Три ночи назад — я был свободен от вахты — с северо-запада налетел бешеный ветер, и некоторые страницы взлетели вверх, точно стая рассерженных гоблинов. Ники схватила те, что оказались рядом с иллюминатором, а я схватил Ники. Затем каюта накренилась, будто крыша сарая, фонарь нещадно задымил и потух, и нас бросило на койку — слушать разбушевавшееся море. Однако наша «Утренняя Звезда» поборола упрямые воды, выправила курс и с надменным спокойствием устремилась во тьму.
Капитан Барр почуял опасность и взял рифы в самый подходящий момент; тех, кто был свободен от вахты, он будить не стал.
Я помню его глыбообразную фигуру на острове Провинтаун в 327-ом году, ибо я был там, когда горел «Ястреб». Мы сошли на берег, чтобы принять капитуляцию у пиратов и формально присоединить острова архипелага Код к Нуину. Возможно, пожар начался на камбузе, от искры из плиты. На лице Сэра Эндрю не дрогнул ни единый мускул, когда палубы «Ястреба» принялся пожирать пылающий красный ужас. Слегка побледнев, он повернулся к нам и заметил: «Думаю, джентльмены, не стоит преувеличивать наши сложности». Когда Сэр Эндрю Барр будет умирать в последний раз, это сопроводится каким-нибудь величественным комментарием, произнесенным так четко, что вы сможете расслышать интонацию, обозначающую каждый знак препинания там, где ему следует находиться. Если бы предводитель пиратов, старый Бэлли-Джон Дун, рассчитывал получить выгоду от этого пожара, все его иллюзии растаяли бы при этих словах; после того, как спасшиеся с «Ястреба» доплыли до берега и о них позаботились, церемония продолжалась по плану.
В 322, первом году Регентства, Барр уже мечтал о крепком корабле, полностью оснащенном от носа до кормы. Мечта уходила корнями в чертеж из словаря Былых Времен — чудесной книги, найденной в подземной библиотеке тайного общества Еретиков. Словарь у нас с собой. Обложка и несколько страниц вступления пропали, края хранят следы огня, а на хрупком листе, с которого теперь начинается книга, красуется большое коричневое пятно. Я думаю, это кровь того, кто вынес ее из священного костра, но вы можете придумать собственную историю. Вдохновленный этим чертежом, Барр разыскивал информацию о кораблестроении Былых Времен, пока не связался через Еретиков с Дионом. Так его планы воплотились в постройке «Ястреба», а позже и «Утренней Звезды».
Когда в последние дни восстания генерала Солтера стало ясно, что мы, вероятно, проиграем окончательную битву за Олд-Сити, мы разделили книги между храброй горсткой Еретиков, которые решили остаться. И мы действительно проиграли эту битву и бежали на «Утреннюю Звезду» — через охваченные огнем окраины, зловоние ненависти и ужаса на улицах — тяжкое решение, я считаю, и куда более тяжкое для Диона, чем для остальных. Словарь был необходим нам; я не могу вообразить себе другую книгу, которая помогла бы нам больше.
Не все Еретики, оставшиеся в городе, были стариками. Осталось и большое число молодых, любящих Нуин и надеющихся на что-то, вопреки всему. Они рисковали больше. Мы осмелились лишь на неизведанное; они же отважились остаться в стране, которая снова окажется под управлением людей, полагающих, что они владеют абсолютной истиной.
Капитан Барр доверяет наполненному ветром полотнищу нашего паруса так, как не доверял бы ни один сухопутный человек, и знает море не хуже, чем я, мальчишкой, знал лесную глушь. Непреклонный любитель совершенства, он называет «Утреннюю Звезду» попыткой дилетанта. Но любит судно так, как, по-моему, не любил ни одну женщину. Он никогда не был женат и ни за что не ляжет в постель с девушкой, которая потребует от него постоянства.
В тот вечер, когда разразился шторм, мы с Ники не ожидали, что мир перевернется вверх тормашками, и это застало нас врасплох. Не думаю, чтобы она сильно возражала, после того, как ей удалось оторвать мои руки от своих коленей[8]. Разумеется, теперь, когда она принялась писать свое полное имя и дворянский титул, я вижу, что нам вообще не придется скучать. (Кстати, слово «Дма» обозначает «Домина», как называют знатных леди из Нуина, замужних или незамужних.) Я уже обнаружил, что, когда принимаюсь за эту рукопись после перерыва, лучше проверить ее — примерно так же, как собака оглядывает себя после общения со всякими шавками, у которых может быть совершенно другая энтомологическая среда. Я подцепил слово «энтомологический» в словаре Былых Времен и нахожу его восхитительным. Оно означает «кишащий насекомыми»…
Этот ветер дул до следующего дня — этакий непрестанный гнев природы. На вахте мне пришлось стоять за штурвалом. Я счастлив, что в любую погоду моей собственной силы и ее потребности в порядке достаточно, чтобы преодолеть стремление штурвала к хаосу. Впрочем, я бы добавил к слову «достаточно» слово «едва», но тем не менее стотонное создание человеческих рук стремится вперед, борясь со временем и пространством. Вы можете довольствоваться вашими лошадьми; я же скажу, что нет ничего прекраснее двухмачтовой шхуны, и я надеюсь время от времени вести корабль — до тех пор, пока не стану слишком старым, чтобы держать штурвал; пока мои глаза не ослабнут настолько, что будут не в состоянии читать бесстрастные заверения звезд.
В тот день второй помощник Тед Марш был вынужден передавать приказы, размахивая руками или крича мне прямо в ухо. Приказов, однако, понадобилось не так уж и много. Мы могли лишь идти фордевинд под кливером и штормовым парусом, что благополучно и делали. На следующее утро волнение улеглось: мы едва ползли, а потом и вовсе заштилели. И до сих пор из штиля не вышли. Ветер выплюнул нас в тишину, и кораблем завладел туман. Он и сейчас окружает нас; океан тих, точно мы пришли к венцу всех наших усилий, движений, поисков. Уровень моря теперь не тот, каким он был в Былые Времена, когда были изготовлены наши карты. Земля изменилась — как и те, кто живет на ней. Ни один человек не проплывал здесь с Годов Хаоса.
Сегодняшним вечером фонари освещают палубу всего на несколько ярдов. Из каюты я слышу, как с безжизненно повисшего паруса капает влага. Все животные притихли — и цыплята, и овцы, и даже коровы, мне кажется, дремлют, и ни звука не доносится из загона, где стоят две ослицы Мистера Вилбрэма, которые, возможно, любят его, если его вообще кто-то может любить… Даже свиньи, по всей видимости, прекратили свое тревожное хрюканье. И Ники тоже сладко заснула — вправду заснула: она не может сдержать дрожь своих черных ресниц, когда притворяется[9]. Несколько часов назад она сказала, что туман не угнетает ее, а наводит на мысль, что за ним может скрываться что-то приятное — например, остров.
Начиная эту книгу, я намеревался описывать события в том порядке, в котором они происходили. Но, проснувшись этим утром в туманной тишине, я принялся за размышления о различных типах времени. Моя история принадлежит к четырем или пяти из них.
Собственно, то же самое происходит с любыми историями, но, кажется, литературный обычай требует, чтобы главенствовал один из типов времени, а другие подавлялись или принимались за данность. Я мог бы поступить подобным образом, и вы можете оказаться чересчур упрямыми или слишком занятыми своим младенцем, чтобы ощутить нехватку других времен, но я-то сразу почувствую…
После моего четырнадцатилетия я прямо-таки попал в поток событий. Называйте это основной линией рассказа, если угодно… Кстати, я вскоре заставлю течь этот поток быстрее, поскольку мне не хватит терпения на книгу размером в семь или восемь миллионов слов. Кроме того, если вы существуете, а я своей книгой наступил вам на мозоль, вы всегда сможете ускользнуть от рассказа, заявив, что вас нет.
Это история о том, как я живу (преследуемый сносками) на корабле, который плывет к вам… если только путешествие уже не окончено: я был на палубе и не обнаружил ни намека на ветер — парус безжизненно висит, а топляк покоится на гладкой поверхности воды лишь чуточку ближе к кораблю, чем час назад… Вряд ли вы сможете читать основную линию, не зная ничего об этой, побочной. Все, что бы я ни написал, окрашено жизнью на «Утренней Звезде» — китом, промелькнувшим no-узости неделю назад, или чайкой, которая летела за нами, пока с комической внезапностью не обнаружила, что никого из сородичей вокруг нет, развернулась и поспешила к западу, — да и вообще, я бы не стал начинать эту главу здесь и сейчас, именно так, не оброни моя Ники прошлой ночью небрежное замечание насчет разных видов бури. Она вовсе не думала о моей книге, а просто бездельничала вместе со мной после любовного урагана, когда она была весела и восхитительно дика (во многих аспектах) — царапала острыми ноготками кожу на моей груди; сидя на мне верхом, с искрящимися глазами, издавала ангельско-дьявольские стоны; извивалась, смеялась, плакала, гордая своей любовью и своими бедрами, и танцующими смуглыми грудями; сильная, пряная и нежная… А потом, притихшая, лениво обнимая меня смуглой рукой, она сказала, что ни одна буря не похожа на другие, и ничто не похоже — ни дождь и ветер, ни война, ни открытое море, ни любовь… Эта книга — часть моей жизни, и для меня это значит, что сонные слова Ники дали толчок моим мыслям, вылившимся в пятую главу на этом месте и в это время…
Третий же вид времени… Ну, я просто обязан упомянуть кое-что из истории, поскольку, если вы существуете, вы можете лишь догадываться о том, что случилось в моей части мира с той поры, которую мы называем Годами Хаоса. Я думаю, у вас был похожий период — я догадываюсь об этом. Ваши государства были уничтожены той же самой дурацкой ядерной войной и, возможно, теми же самыми бедствиями. Ваша культура проявляла те же симптомы возможной моральной гибели, то же самое истощение от чрезмерной интенсификации, тот же упадок образования и рост неграмотности, а прежде всего — тот же смущенный отказ позволить морали догнать науку. После напастей ваши люди, возможно, не ополчились в каком-то религиозном безумии на саму память об их цивилизации — как, по всей очевидности, сделали наши, вынужденные, подобно избалованным детям, довести до крушения все хорошее, как и плохое. Однако я подозреваю, что все было, как у нас. Лучшая сторона того, что некоторые из нас сейчас называют «Золотым Веком», была явно непонятна массам, жившим в то время: они требовали от века, чтобы он давал им все больше и больше новинок или же проклинали его за эти новинки. Они сохраняли свою религию в качестве заменителя мысли, готовые и даже жаждущие принять исчезновение разума. Не думаю, что вы в своей части мира лучше нас, иначе бы у вас были корабли и вы бы уже вступили в контакт с нами…
Я продолжаю раздумывать, не победила ли страшная религия Коммунизм своего старшего брата, Христианство. Впрочем, что бы из них ни победило, человеческая личность все равно будет в проигрыше.
Замечал ли кто-нибудь, что только личности думают?.. После краха перепуганные человеческие существа, видимо, на некоторое время сбились в грозные шайки, пока сорняки подготавливали лесу путь для возвращения. Шайки эти волновало только собственное выживание, и даже оно волновало не всегда — так говорил Джон Барт, видевший начало Годов Хаоса. Он дал им такое название в своем труде, оборвавшемся незаконченным предложением в году, который по календарю Былых Времен назывался 1993-им. Книга Джона Барта, разумеется, безоговорочно запрещена в странах, которые мы оставили за спиной, и обладание ею карается смертью «по особому приказу» — то есть, под надзором Церкви. Мы напечатаем эту книгу, как только сможем организовать свою маленькую типографию и если у нас будет возможность пополнить запасы бумаги.