Я знал об умственных мутах, самых ужасных из всех, имеющих человеческий облик, так что никто не может догадаться об их натуре до тех пор, пока она не проявится в действиях. Рано или поздно они начинают вести себя таким образом, который в народе называется «мутское бешенство» или полоумство. Они могут лаять, беситься, скакать, точно животные, видеть то, чего не видят другие, деградировать (как это произошло с Морганом III) до поведения дебильного ребенка или сидеть, не произнося ни слова и не двигаясь, по несколько дней кряду. Или могут самым разумным образом говорить и явно верить в ужасную чепуху, обычно подозревая других в греховности и тайных замыслах либо считая себя знаменитыми и важными людьми — даже Авраамом или самим Богом. Когда умственные мутанты обнаруживают себя таким образом, их передают в распоряжение священников — равно как и людей, у которых развиваются загадочные пятна на коже или шишки под кожей, поскольку все это также считается проявлением мутских недостатков.
Книга из Былых Времен, которая есть у нас на борту, описывает «ненормальных» людей совершенно по-другому — как больных, которые могут лечиться и иногда даже выздороветь. В этой книге используется слово «психопатический», и упоминаются «ненормальность» или «сумасшествие» как популярные, но неподобающие термины. А сейчас, если вы назовете беднягу «сумасшедшим», это будет значить, что он всего лишь странный, чудной, с тараканами в голове, недотепа. Наша книга из Былых Времен говорит об этих людях без ужаса, но с каким-то состраданием, которое в современном, одержимом нечистой силой мире люди выказывают очень редко — разве что к тем, кто очень сильно напоминает их самих.
В общем, сидя в кустах за частоколом, я ничего не знал о книгах, за исключением той малоубедительной мешанины, почерпнутой в школе, которую уже закончил. Я думал, поступают ли умственные мутанты так, как поступил я… Утешить меня было некому, и я сказал себе: «Не поступают!» Но сомнение бродило где-то в темноте, точно затаившийся черный волк.
С той стороны частокола пели приятным тенором «Ласточку у трубы», аккомпанируя на мандолине. Голос был, разумеется, мужской, он приближался по боковой улице. В Скоаре эту песню начали мурлыкать с тех пор, как несколько лет назад ее принесли сюда Бродяги. Песня повернула мои мысли к Эмии, и я на миг забыл о своих проблемах.
В воздухе висел тяжелый аромат диких гиацинтов, вечер был жарким и таким тихим, что я слышал, как певец откашливается и отплевывается, испортив высокую ноту — а чего, собственно, можно ожидать от тенора, когда у него больше самоуверенности, чем образования?.. Я все это слушал с удовольствием.
Ведь нельзя жить с мыслью, что ты — умственный мутант.
Певец, по всей видимости, пришел на смену стражнику, ибо вскоре я услышал звуки, сопровождающие церемонию смены караула. Сначала старый стражник заорал новому, чтобы тот перестал вести себя, как чертов мартовский кот. После этого раздался торжественный лязг оружия, и началась оживленная дискуссия — о музыке; правильности городских часов; словах капрала; том месте, куда капрал может засунуть свои слова… Потом последовало предложение, чтобы музыкант проделал над собой кое-какие сексуальные действия, что, по моему мнению, было совершенно невыполнимо. А певец ответил, что не может нести ответственность за желание играть и петь. Я тайком подобрался к основанию частокола, дожидаясь окончания церемонии. Наконец, новый стражник затопал по улице, начиная свой первый круг, — без мандолины, поскольку ему пришлось нести копье.
Укус паука мешал мне перелезать через частокол, но я все же справился с этим, не повредив драгоценного груза в своей котомке. Я прокрался по Курин-стрит к «Быку и Железу». В окне Эмии горел свет, хотя в это время она обычно еще не уходила в спальню. Даже не дойдя до хлева, я был готов поклясться, что она там, делает работу вместо меня. Так оно и оказалось. Она закончила поить мулов и повернулась ко мне, приложив палец к губам.
— Они думают, я в своей комнате. Я сказала, что видела тебя за работой, и они поверили. Клянусь, Дэви, я покрываю тебя в последний раз. Тебе должно быть стыдно!
— Вы не обязаны были этого делать, мисс Эмия. Я…
— Не обязана… Ну спасибо! А я-то старалась спасти твою спину от порки! Убирайся от меня, Мистер Независимость!
Я сбросил котомку на пол, моя рубашка распахнулась, и Эмия увидела распухший укус.
— Дэви, дорогой, что это такое?
И вот она щупает мой лоб, и это вовсе не полоумство.
— О, милый, у тебя еще и жар!
— Это паук-шарик.
— Сумасшедший, зачем тебе понадобилось таскаться туда, где водятся эти ужасные твари? Был бы ты поменьше, я бы перекинула тебя через коленку, да задала такого жару, что ты еще долго помнил это!
И она продолжила в том самом духе, который означает лишь доброту и склонность женщин вечно всеми командовать.
Когда она приостановилась, чтобы перевести дух, я сказал:
— Я не филонил, мисс Эмия, — я думал, что у меня выходной.
Ее нежные руки, поглаживающие укушенное место, так взволновали меня, что я задумался, сможет ли моя набедренная повязка скрыть этот факт.
— А теперь признавайся, Дэви, ты никогда не думал, что твое вранье мне и всем другим — это оскорбление святых, но я не расскажу никому, я сказала, что покрыла тебя, но буду набитой дурой, если еще раз это сделаю, а тебе повезло, что сегодня пятница, так что тебя не хватились, и вообще…
С Эмией вечно было так — если ты хотел что-нибудь сказать, приходилось ждать, когда она остановится, чтобы сделать вдох, и быстренько говорить, пока она снова не возобновит ручеек своего красноречия, который не мог остановиться, потому что должен был спуститься с холма, и ведь было еще много всего, о чем можно сказать.
— А теперь ты пойдешь прямо к себе наверх и ляжешь в кровать, а я принесу тебе припарку из листьев мяты, потому как ма говорит, что это самая лучшая вещь на свете от всяких укусов, укусов насекомых, я имею в виду, змея, конечно, совсем другое дело, тут нужен чуток ликера и вонючий камень, но все равно… Ой, фу, что это ты положил туда? — Однако у нее не хватило терпения выслушать мой ответ. — Бери сейчас же свой фонарь, мне он не понадобится, и марш в постель, и нечего здесь шляться.
— Хорошо, — сказал я и попытался поднять свою котомку, чтобы она этого не заметила, но она могла молоть языком и тем не менее быть начеку.
— Милосердный ветер, что это у тебя там?
— Ничего.
— Он говорит ничего и тащит мешок, огромный, точно дом… Дэви, послушай, если ты вляпался туда, куда не должен был, я не могу покрыть тебя, ведь это грех…
— Да нет там ничего, — взвизгнул я. — Все-то вам надо знать, мисс Эмия, это деревянный чурбак, который я нашел в лесу, чтобы вырезать что-нибудь к вашим именинам, если вам так уж непременно хочется все вызнать.
— О Дэви, сладенький мой! — она снова обняла меня, ее лицо расцвело, точно большая роза.
Я едва успел оттолкнуть котомку с линии наступления прежде, чем меня наградили поцелуем.
После Кэрон никто меня не целовал. Правда, «сладенький» означает не совсем то, что просто «сладкий». Но Эмия держала меня в объятиях, жар ее восхитительного тела не давал мне дышать… Господи, я никогда не думал, что девичьи соски могут стать настолько твердыми, что их чувствуешь даже сквозь одежду. Но со мной было что-то не так, я почувствовал вялость и страх; в животе все колыхалось, укус дергал.
— Ой, Дэви, а я-то тебя бранила, а тебе плохо от укуса, и ты делал все это ради меня. О Дэви, мне так стыдно!
Я бросил мешок и сжал Эмию в руках, чувствуя ее гибкую податливость. Ее глаза изумленно распахнулись, как будто ей никогда не приходили в голову подобные мысли в отношении меня, и, возможно, они действительно не приходили, до тех пор, пока она не почувствовала, что мои руки вдруг расхрабрились в районе ее талии и бедер[11].
— Эй, Дэви!
Мои руки слишком быстро отступились, и она сумела собраться с мозгами.
— Ну-ка марш в постель, я сказала, а я принесу тебе припарку, как только смогу выбраться отсюда.
Я поплелся наверх, все еще ощущая ее плоть рядом со своим телом, добрался до своего тюфячка и, не опуская фонаря, спрятал котомку в сене. Я сбросил с себя набедренную повязку, но оставил рубашку, потому что меня начало знобить. Обмякнув под одеялом я наблюдал, дрожа, как приливает и отливает фантастическое нечто во тьме вокруг чердачных стропил, далеко от жалкой лужицы света, которую разливал мои фонарь. Я вдыхал запах прогорклого лампового масла, сухого сена, пота и навоза стоявших внизу лошадей и мулов. Как бы я хотел показать свой золотой горн и рассказать его историю!.. Но кому, кроме Эмии? В то время она была моим единственным другом.
Крепостные в Мога — несчастные люди, которым достается сверху и снизу. Рабы ненавидят нас за то, что нам немного лучше живется, причем пожизненные не так сильно, как временные — те, возможно, ощущают, что когда-то не слишком отличались от нас и всего лишь были осуждены за незначительные преступления, а не родились такими, как мы. Свободные лелеют возможность смотреть на кого-то сверху вниз — когда смотришь сверху вниз на раба, настоящего удовольствия не получаешь. Эмия могла нажить себе большие неприятности, продемонстрировав симпатию ко мне в присутствии какого-нибудь третьего лица. Я никогда не ожидал, что она сделает что-либо подобное, и даже то, что она так поступила, когда мы были в одиночестве, той ночью просто ошеломило меня; несмотря на все мои буйные фантазии, я имел обыкновение основываться на фактах — до меня просто еще не дошло, что во мне наяву может быть нечто нравящееся женщине.
Я знал целую кучу популярных поговорок: «Все крепостные — воры», «Дай крепостному палец, он всю руку отхватит», «Крепостная может быть хорошей любовницей, но не стоит забывать и про кнут!» Все это — старые бредни, в которых люди нуждаются для того, чтобы потешить свое тщеславие и избежать риска, сокрытого в честном взгляде на самих себя. Точно так же люди говорят: «Все рабы воняют». Они никогда не спрашивают, почему у рабов нет ни ванны для мытья, ни времени, чтобы пользоваться ей?
А еще в Мога вы услышите, что ни одного мужчину из Кат-скила нельзя оставить один на один даже со свиньей. Люди из Коникута скажут вам, что в Ломеде каждый второй мужчина гомик, а остальные — трусы. В Нуине я слышал: «Требуется трое пеннских торговцев, чтобы обдурить леваннонца, двое леваннонцев, чтобы обдурить вейрмантца, а уж двое вейрмантцев без труда обдурят самого Дьявола». И так далее и так далее… Во всем виноваты ваши соседи, и так будет до тех пор, пока через миллионы лет человеческая раса не вылезет из грязи. Может быть…
В школе я слыхал, как один учитель-священник объяснял, о расовые предрассудки были одним их грехов, за которые Бог решил разрушить мир Былых Времен и заставить людей пройти через Годы Хаоса, чтобы получилась всего лишь одна раса, и мое мнение о Боге сильно улучшилось. Внутри меня, правда, еще не готовый продемонстрировать свои мозги мальчик бубнил, что это было слишком странно: если Бог хотел сделать современных людей добрыми и порядочными, почему он не смог воспользоваться другими способами?
Сейчас я знаю, что виной всему лишь исторический случай, приведший нас в этой части мира к одному физическому образцу. Мы — потомки маленькой горстки выживших, а среди них случайно оказалась представители всех рас Былых Времен. Тот, кто слишком сильно отличается от других, до сих пор подвергается гонениям — если ему удастся избежать гибели в раннем возрасте как муту. В Коникуте мне бы пришлось очень нелегко со своими рыжими волосами, если бы вокруг не было крепкой шайки Бродяг, которая заботилась о своих членах.
Мальчики из касты свободных, принадлежащие к бедным семьям и живущие ничем не лучше меня, собирались в уличные компании, в которых не было места крепостным. Разве что один — для забавы… Я мог бы подружиться с мальчиком из свободных, встретив его в одиночестве, но подражание толпе смертельно для дружбы. Если на первом месте стая — ее ритуалы, жестокость, совместные игры, притворное братство, — у вас не остается времени для личности другого, не остается времени для смелости и приветливости.
Против уличных ватаг у меня был катскильский нож, но я так навострился исчезать из виду всякий раз, когда видел больше трех мальчишек вместе, что мне ни разу не пришлось использовать для самозащиты сталь. А это тоже неплохо, ибо если бы меня повесили, такое происшествие могло бы серьезно помешать написанию этой книги, и пусть даже вы не существуете, мне бы ни за что не хотелось, чтобы вы терпели такое лишение[12].
Но даже в лихорадке здравый смысл твердил мне, что я не могу показать Эмии золотой горн и рассказать ей о случившемся. Она ни за что не поймет, почему я не убил мута. Она будет деморализована одной мыслью о том, что рядом с городом живет мут. Как и многие женщины, она едва выносила само звучание слова «мут» — она бы скорее позволила крысе забраться по своей ноге.
Затем на какое-то время лихорадка заставила мое сознание покинуть этот мир.
Пока я писал эти строки, туман рассеялся. Час назад Ники позвала меня наверх — в ее глазах блестели слезы — и указала на зеленое пятно в двух-трех милях к юго-востоку. ока я смотрел, на остров, кружась, опустилась белая птица. Над ним не поднимается дым, спокойный день сверкает голубизной и золотом.
Пока сделаю лишь одно упоминание об этом. У нас легкий ападный ветерок, и капитан Барр намерен обойти остров кругом прижимаясь так близко к его берегам, насколько позволяет безопасность. Мы поищем бухты, течения, рифы, отлогие берега какие-нибудь признаки обитаемости. Да, самое главное. Миран да Николетта счастлива.
Я пришел в себя от того, что меня накрыли еще одним одеялом. Оно было теплым и мягким, и от него исходил девичий аромат Эмии — я имею в виду ее собственный, а не запах купленных духов. Должно быть, она принесла одеяло со своей собственной постели, а я, жалкий дворовый мальчишка, был недостаточно смел, чтобы убить мута, зато достаточно низок, чтобы обокрасть его.
Эмия говорила, но я не понимал: о чем. Наконец я вставил в череду приятных звуков ее имя.
— Ш-ш-ш, Дэви! — сказала она. — Как ты много говоришь! Будь хорошим мальчиком и позволь мне положить эту примочку… Да не дергайся ты так!
Ее голос был таким же добрым, как и руки, откинувшие одеяло и прижавшие пахнущую мятой повязку к моей коже — ее все еще немного щипало. Мне уже не было по-настоящему больно: я притворялся, что мне хуже, чем на самом деле, чтобы продлить нежные ухаживания.
— О чем ты только что болтал, Дэви? Ты сказал, где встает солнце, только сейчас ночь, ты же знаешь, так что, может быть, ты бредил, как я слышала про человека, у которого была оспа, и ему показалось, будто он падает с лошади, и он начал говорить: «Тпру, тпру!», и взаправду упал с постели, а на следующий день умер, ну, знаешь, замерз, подумать только, это был Мортон Симпсон, который женился на родственнице ма и жил на Каюга-стрит на углу у стапой школы…