Адам и сегодня поделился со мной добычей. Теперь его интересует голубое пламечко и весь комплекс движений, которые я совершаю над металлической банкой. Костер я не развел, полагая, что огонь испугает Адама. Спирт дает мало тепла, и приготовление супа затягивается. Адам время от времени дремлет. Мне хочется угостить его варевом, и, чтобы он не заснул, я развлекаю его разговором:
— Соли у нас нет. Но все равно суп получится, бульон… — Время от времени я вынужден отвлекаться от дюралевой миски, плечо у меня распухло, левую руку я поддерживаю здоровой правой; сидим мы под навесом скалы, в нише, выдолбленной ветром или морозом. — Вот если бы ты полечил мне руку, — говорю я Адаму. — Плечевой сустав, кажется, вывихнут. Но ты, пожалуй, ничего не сделаешь…
— Уф-ф… — вздыхает Адам.
Мне нравится это «уф-ф…» Адам покладистый малый. Жаль, что большего сказать он не может. Есть ли у него сородичи, где они? Почему он бродит один, где бывает зимой? А ведь Адам немолод: в бороде его седина, на голове и на груди тоже седые волосы…
Но вот суп готов. Адам наблюдает, как я, обжигая пальцы, вынимаю из банки мясо, стужу на листьях бадана.
— Сейчас, — говорю я. — Пусть только остынет. Выкладываю перед ним галеты и шоколад — весь свой аварийный запас.
Вареное мясо Адам не ест. К банке с бульоном не прикасается. Галеты не принимает; днем я пытался угостить его галетами, он и тогда не взял. Может быть, они кажутся ему пыльной галькой? Зато шоколад Адаму по вкусу. Он долго разжевывает кусочки, причмокивает губами.
На рассвете возобновляется кружение по горам. Мы поднимаемся выше, все повторяется: те же луга, те же поиски еды. Мы идем из одной лощины в другую, через луга, ручьи, завалы камней. Я не обращаю на них внимания. Я занят собой и своей болью. Из нижней рубахи я сделал перевязь для руки. Когда несу руку перед собой, становится легче. Впрочем, боль не проходит ни на минуту. Мне нужен отдых. Как это объяснить Адаму? Пробую морщиться и стонать, показываю па руку, но Адам меня не понимает.
Солнце уже высоко, жжет нестерпимо. Адам направляется вниз. Он устал, старый Адам, движения его замедленны, вялы.
Спускаться легче. Я почти наступаю ему на пятки. Вот уже близко заросли. Зачем-то Адам уклоняется в сторону, а я по инерции иду прямо. И все это время оглядываюсь: пойдет он за мной или выберет другой путь? Адам идет следом, но я вполглаза слежу за ним. Вот и кусты. Обхожу один куст, другой, чтобы веткой не зацепить руку, выхожу на поляну и… натыкаюсь на барса. Он шагах в шести от меня. Секунду разглядываю его… Все в нем красиво и совершенно: зрачки, перечеркнутые черной молнией, согнутые, готовые к прыжку лапы, нескончаемо длинная, усыпанная темными кружками спина, и еще дальше — уже в неподдающемся отдалении — белый кончик хвоста… Сейчас зверь взовьется в воздух, опрокинет, сомнет… Эта мысль пригвоздила меня к земле, лишила воли. Только в мозгу кружилось и щелкало одно слово: «конец…»
Чуть заметно барс подтянул заднюю лапу перед прыжком. В тот же миг сильные руки-клешни схватили меня и бросили на траву. Там, где я только что находился, встал Адам. Не вялый, истомленный жарой человек, а яростный зверь: глаза его сузились, на затылке и на спине поднялась шерсть… Если для меня была неожиданной встреча с барсом, для зверя не менее неожиданной была смена лиц. Вместо полумертвого от страха хлюпика, с которым можно разделаться ударом лапы, перед ним встал властелин Гималаев. Зверь взревел. Уклониться от встречи он уже не мог — весь он был как взведенная пружина. Но принимать бой с сильнейшим из всех врагов опасно, и зверь вымерял прыжок, чтобы не ошибиться — накрыть человека всей своей тяжестью. Адам пригнулся, почти присел, выдвинув вперед могучие руки. Он следил за каждым мускулом зверя, точно рассчитывая свои движения и его.
Я смотрел на Адама. Я видел его в эти дни по-разному: на лугах он напоминал крестьянина, пропалывающего гряды, на охоте — охотника. Сейчас это был зверь, сильный и беспощадный.
Они прыгнули одновременно. Барс рассчитывал опуститься на человека всеми четырьмя лапами, поджав задние в те доли секунды, когда он будет в прыжке. Но в момент наивысшего взлета, когда тело зверя было распластано в воздухе, Адам оказался точно под брюхом барса и схватил его за задние лапы. И уже не дал ему опуститься на землю. Могучим движением руки он раскрутил зверя над головой и, вложив в последний рывок всю силу, ударил его головой о камень…
Нервное потрясение и болезнь вызвали у меня бред. Ночью я метался в жару, тревожил Адама, утром не мог подняться на ноги. С рассветом Адама начал мучить голод. Несколько раз он порывался идти на розыски пищи, но я звал: «Адам!», и он оставался. Наконец он сел рядом, примирившись с тем, что уйти от меня нельзя. Лицо его было сосредоточено, брови сведены. Забытье приходило ко мне, уходило, а он все сидел неподвижно.
Около полудня, когда засверкало солнце, бродившее все утро в тумане, и я лежал, отогревшись, уняв колотивший меня озноб, Адам вдруг поднялся и пошел прочь. «Адам!..» — крикнул я. В ответ зашумели кусты: Адам побежал. Меня охватило отчаяние, я пополз сквозь чащу, продираясь через кустарники, но силы поминутно оставляли меня, и, выбравшись на поляну, я уже не мог ползти дальше. Ткнулся лицом в землю и заплакал. От жалости к самому себе, от жестокости Тедди, оттого, что Адам бросил меня на краю гибели. Но что мог сделать Адам? Все, что в его силах, он сделал. Зачем ему возиться со мной? Адам — часть природы, в его понимании и я часть природы. В природе выживает сильнейший. Если я не могу двигаться, бороться, добывать пищу, я уже мертв…
… Проходили часы. Солнце поднималось все выше… Хочется пить. Всю ночь мне хотелось пить, и теперь жажда помрачает рассудок: кажется, что надо мной, а быть может, во мне самом, безостановочным кругом вращается странная черно-белая ночь. Когда всходит белая половина круга, я стараюсь как можно глубже вздохнуть, потому что черная половина тянет меня в пучину, где нет света и воздуха. И так беспрерывно — вверх-вниз, вверх-вниз…
Я зову: «Адам!..»
И Адам приходит. «Ты?»- я не верю глазам. Адам сбрасывает с плеч козленка. Козленок живой и пегий, шерстка его в солнечных пятнах… И опять начинается бред: Адам запрокидывает козленку голову, вонзает ему в шею крепкие белые зубы… Кровь он засасывает себе в рот, и, когда щеки его отдуваются, будто за каждой по яблоку, Адам тянется ртом ко мне. «А-а-а…», — кричу я, отталкивая Адама. Но коричневое лицо надо мной, губы касаются моих губ. «А-а…» — чтобы не захлебнуться, глотаю теплую пряную жидкость. Она разливается жаром по моему телу и утоляет жажду… Потом я дышу, дышу и смотрю на небо: сквозь ветки и листья оно кажется зеленым, как индийский шелк…
В это время издали, из-за вершин, появляется странный звук. Очень знакомый, но я не могу определить, что это. Не шум ветра и не звон ручья. И не шелест дождя. И не рокот грома. Адам тоже слышит его и пугается.
«Вертолет!» — догадываюсь я.
Пытаюсь вскочить на ноги, выбежать из кустов. Где ползком, где на четвереньках выбираюсь на середину поляны.
— Вертолет!.. — кричу я, размахивая рукой. И падаю на землю в беспамятстве.
А потом вижу, как хлопочут надо мной люди, Люсьен Тома из нашего альпийского лагеря. Они поднимают меня, втаскивают в люк.
— Адам! — кричу я. — Адам! — вырываясь у них из рук.
— Джонни, ты бредишь, — успокаивают они меня.
— Адам!.. — Я отбиваюсь от них здоровой рукой. Но их трое, они втискивают меня в кабину.
Позже я узнал историю моего спасения. Лавина отгрохотала на противоположной от лагеря стороне. Тедди вернулся один.
— Где Джонни? — спросили у него.
— Оборвалась веревка… — Он показал на свой пояс.
Меня искали. Обшарили склон и не нашли.
— Я видел, — утверждал Тедди, — его сразу накрыло снегом…
Ему поверили.
На вершине горы поставили счетчик, уже укладывали палатку, когда Оливер Хови увидел орла. Тот пролетал над ущельем, унося в когтях что-то длинное, развевающееся в воздухе.
— Змея!
— Альпийский линь!..
Хови схватил ружье. Он был лучшим стрелком-охотником и сейчас на глазах у всех доказал свое мастерство. Выстрел — орел с добычей свалился вниз.
В когтях у него оказался кусок веревки, отрезанный наискось ударом ножа…
Через час Тедди уходил прочь. Ему бросили банку консервов и ледоруб. Уходил он, втянув голову в плечи и часто оглядываясь: не всадят ли ему пулю между лопатками. Но никто не хотел марать об него руки.
Тогда и вызвали вертолет.
А что же Адам?…
Передо мной десятки книг и статей о снежном человеке, непальском йети, монгольских аламасах, троглодитовых людях… Я беседовал с историками, антропологами, все они излагали мне свои взгляды, гипотезы… Все это казалось мне мало убедительным.
Но вот статья русского профессора Поршнева. Он высказывается прямо: снежный человек — вздор. Если говорить о таинственном существе, живущем в Тибете и Гималаях, то оно вовсе не обитает в снегах. Оно может пересекать снежные склоны, переходя из долины в долину, оставляя отпечатки ног на снегу. Это, утверждает профессор, остаточная ветвь человека неандертальского, реликт, который сохранился в труднодоступных местах нашей планеты…
Встреча с Адамом, проведенные с ним три дня дают мне право присоединиться к этому мнению.
Скептики — они есть и среди моих друзей — сомневаются, был ли Адам вообще. Если был, то почему один? — спрашивают они иронически. Не знаю. Да, Адам был один в этой долине, может быть вообще в Гималаях. Недаром с такой привязанностью отнесся он к человеку. Может быть, это был последний неандерталец?
В свою очередь я спрашиваю скептиков, не отказывая себе в удовольствии видеть их вытянувшиеся лица: кто вызволил меня из лавины, перенес в ущелье и после этого три дня водил по гималайским склонам? Кто убил снежного барса? Кто принес мне козленка? О козленке меня спрашивали тысячу раз, горло его было прокушено, это подтвердят летчики. У меня вывихнута рука, я был подобран в таком состоянии, что не мог убить даже мухи… Кто же это был?
Олег Гурский
ЗВЕЗДНАЯ ВЕТВЬ ПРОМЕТЕЕВ
Никто не мог объяснить, как Юлий Странников попал в экспедицию, отправлявшуюся на Плутон. Этот человек был столь хрупкого телосложения, что в астронавты никак не годился. Да и профессия у него была чисто земная, кабинетная — философ. Правда, сам он считал себя космофилософом. Кроме того, владел еще двумя-тремя специальностями, которые могли бы пригодиться в условиях космического строительства. И все же товарищи, с которыми он летел на Плутон, поглядывали на тщедушного, необщительного, всегда задумчивого молодого человека — одни с недоумением, другие с едва заметной усмешкой, третьи с откровенным сожалением и сочувствием. Видно было, что он и сам немного стыдился субтильности своего организма.
Полет — даже на такие расстояния — не представлял по тем временам большой сложности: после овладения искусственной антигравитацией человеку больше не угрожала опасность падения на планеты из-за неисправности двигателей и не страшны были ему самые массивные звезды. Тем не менее в космосе оставалось еще немало коварных неожиданностей. Поэтому человек, выбравший своей профессией космоплавание, не мог не являть собой — в глазах «обычных смертных» — идеала отваги, хладнокровия, дьявольской сообразительности и находчивости.
Странников вряд ли отвечал этим требованиям. То был вечно погруженный в размышления, до крайности рассеянный, застенчивый и милый человек, виновато улыбавшийся в ответ на иную откровенную колкость в его адрес. Все свободное от дежурств время (на корабле он был помощником врача) Юлий проводил в кристаллотеке или у электронного каталога в поисках новинок и древней литературы по философии, психологии, физике, биологии, даже религии и еще невесть каких уникумов информации. Если же не был занят прослушиванием кристаллокниг — разговаривал с Липатовым.
Космостроители, летевшие на Плутон, несказанно удивились, узнав однажды в Салоне бесед от кого-то — и чуть ли не от черноглазой красавицы и насмешницы космобиолога Лины Негиной, — что якобы Странников мечтает стать звездолетчиком и даже надеется попасть в одну из первых звездных экспедиций, которая в недалеком будущем должна стартовать с Плутона. Лину — и поделом! — саму подняли на смех; но все-таки с тех пор на Странникова стали смотреть как на заведомого чудака и фантазера.
Многим было известно, что Юлий лишь с неимоверным трудом прошел конкурс при отборе на Плутон. С того дня как космовики, планирующие освоение планет и крупных астероидов, объявили о наборе строителей на крайнюю планету Солнечной системы, Комитет экспедиций был завален горами заявлений от претендентов. В Плане освоения говорилось, что оно будет проходить в несколько этапов; разумеется, всем было ясно, что первый — самый романтический. Предполагалось сооружение города астронавтов, космопорта «К звездам», создание на орбите вокруг планеты искусственного солнца, регулируемого по радио; наконец, предстояла перестройка атмосферы Плутона по типу земной и посадка лесов на огромных территориях.
Понятно, что на Плутон стремились миллионы людей. Но отбирали прежде всего из тех, кто был полиспециалистом и прошел особый цикл подготовки космостроителя на околоземных, лунных или марсианских космических станциях. «Легче киту взобраться на вершину Чомолунгмы, чем человеку попасть на периферию Солнечной системы», — шутил Валерий Липатов, астроштурман и гравитационник, закадычный друг Странникова.
Непонятно, что общего было между этими столь разными людьми; тем не менее они сдружились еще в пути на Плутон и с тех пор двух часов не могли провести без того, чтобы не поспорить на какую-либо «тему века» и не разругаться до следующей встречи в кристаллотеке, в Салоне бесед или в «Клубе философов и безумных идей».
Это через Липатова Лина Негина выяснила наконец и оповестила девушек, каким образом Странникову удалось проникнуть в экспедицию. Ведь по состоянию здоровья он был приговорен к жизни на Земле или подобной планете. Оказалось, что этот хилый, невзрачный юноша, с глубоко сидящими под выпуклым лбом грустноватыми глазами был какой-то там незаурядный специалист по теориям сознательного расселения мыслящей жизни в Галактике. И кроме того, он был прямо-таки одержим мечтами о космических скитаниях. Своими статьями, а может быть, и своей маниакально устремленной волей он воздействовал на Стахова, председателя отборочной комиссии, главного конструктора проекта «ССП-1» (строительство искусственного солнца Плутона).
От того же простодушного Липатова стало известно, что Странников не намеревался остаться в Астрограде, а добился, чтобы его послали космомонтажником на строительство Шара, на высоту нескольких тысяч километров над планетой.
Дело, однако, объяснялось тем, что Липатов, прибыв в Астроград, уже успел разведать «роковую тайну»: попасть в звездные экспедиции больше всего шансов у тех, кто «вволю хлебнул натурального космоса». Преодолев неисчислимые круги мытарств, друзья очутились в «Эфирном дворце» — космической станции, где поселились уже сотни космомонтажников, сооружавших Шар.
Странников одержимо стремился к звездам. И если он взялся за прозаическую в сущности работу космомонтажника, то лишь в надежде, что это откроет ему дорогу к таинственным и невероятно далеким мирам. Своими рассуждениями о Вселенной, о Едином Круге Разума в ней он иногда доводил Липатова чуть ли не до невменяемого состояния.