Крестьяне изо всех сил старались играть свою роль. Солдаты — их было около двадцати — собрались на небольшой площади возле башни, которая действительно оказалась амбаром. В руках у одного из солдат был красно-зелёный флаг с изображением собаки, поражённой мечом. Шесть лошадей тащили за собой пустые деревянные телеги. Процессия остановилась.
Солдатам было нужно не только зерно — они пересчитывали людей. Труба прогудела ещё два или три раза, собирая крестьян с полей. Они сгрудились у амбара, делая вид, что их не интересует происходящее. Снова Терман удивился тому, как они играли свои роли: они выглядели именно такими безмозглыми существами, за которых их принимали солдаты. Они собирались очень долго, но наконец один из солдат, по-видимому, офицер, так как был одет в форму ярко-красного и ярко-зелёного цветов, в отличие от тёмно-бордового и болотного цветов остальных солдат, соскочил с коня и стал выстраивать крестьян в каком-то определённом порядке.
Терман услышал, как он кричал «Стоять!», и крестьяне замирали на том месте, куда он их поставил.
Затем офицер стал расхаживать между ними, опуская руку на голову каждого, очевидно, считая. Терману было трудно наблюдать за этим процессом: то ему казалось, что офицер пропустил ряд, то — что посчитал один и тот же дважды. Некоторых крестьян Терман узнал; он уже дал им имена. Ему было стыдно, что он не запомнил эти имена. Женщина с двойным подбородком, делавшим её похожей на индюшку, — да, он давал ей имя, но помнил только то, как она улыбнулась ему с благодарностью. Офицер положил руку на голову маленькому мальчику — его зовут… О Боже! Неужели отсутствие памяти — заразная болезнь в Альбионе? Нет, нет… Его зовут Редин — умный парнишка, опасно умный.
Терман понимал, что его присутствие всё здесь изменило. Редин мог просто быть одним из маленьких мальчиков до того, как получил имя. Ему было не больше десяти лет. Может, посмотрев на выражение его лица, офицер поймёт, что в деревне что-то изменилось?
Офицер опустил руку на голову следующего крестьянина.
Терман напрягся.
Майна в своём шерстяном платье стояла рядом. Терман различил её только из-за высокого роста — она была на голову выше остальных. Он мысленно попытался подбодрить её, понимая, что она не в силах принять его послание.
— Эта — наверняка бунтовщица! — закричал офицер.
Несмотря на расстояние, Терман услышал его слова. «Нет, — подумал он, — но она красива, и ты думаешь, что сможешь лучше управлять своими людьми, если позволишь им изнасиловать её. Постой, ты сказал, она бунтовщица? Но из того, что говорила Майна, следует, что эти люди не способны бунтовать. Может, здесь уже были такие, как я? Или может, это просто ругательство, смыслу которого не придают особого значения, типа “выродок”?»
«Она — это я, а я — это она».
Майну оттащили от основной массы крестьян. Офицеру, видимо, надоело их считать, и он принялся выкрикивать приказы. Он распорядился, чтобы на площадь привели скот, совершенно не обращая внимания на то, что двое его солдат бросили Майну на землю и задрали ей платье.
Терман подался вперёд. Он не мог смотреть и не мог не смотреть. Он так хотел, чтобы у него в руках оказался меч и силы опять вернулись в его тело… Она говорила, что любое безрассудство с его стороны может плохо закончиться для крестьян. Он тогда согласился с ней. Он и сейчас был согласен, но несмотря на это его ногти царапали доски подоконника.
Солдат со спущенными ниже колен штанами удобно устроился на Майне, а она неподвижно лежала на спине, не выказывая никаких эмоций. Остальные крестьяне даже не смотрели в её сторону. Второй солдат ожидал своей очереди. Привели скот и погрузили на деревянные телеги. Животные громко кричали, протестуя каждое на свой манер. Одна из коров подняла хвост и с резким звуком опорожнилась. Терман подумал, что обратный путь будет нелёгким дня эллонских солдат, потому что животное, по-видимому, страдало какой-то болезнью кишечника. Офицер прокричал новую команду, и крестьяне начали носить из амбара зерно и грузить его на оставшиеся телеги. На Майну лёг третий солдат, а она всё ещё лежала, как труп.
«Это её месть, — неожиданно понял Терман. — Они не понимают этого, но она мстит им. Каждый из них хотел бы, чтобы она хоть как-нибудь реагировала на него, но она не собирается этого делать. Они же не могут обвинить её ни в чём: ведь она для них простая, неразумная рабыня-крестьянка».
Ему было тяжело смотреть на это насилие. Он не мог себе представить что-либо менее эротичное. Ему страшно хотелось убить кого-нибудь из них. Убийство было когда-то его работой и не пугало его.
Его эмоции смешались. Он тоже хотел её, он хотел показать ей настоящую любовь — долгий и медленный процесс, от которого удовольствие получают оба.
Почти всё зерно было погружено.
Когда-то, на родине у него был арбалет — инструмент смерти, способный поражать людей почти за сотню метров. Здесь арбалета не было, но ему сильно захотелось, чтобы он был… Правда, он мог промахнуться и попасть в Майну. Он представил древко в своей правой руке, мысленно поднял оружие, прицелился и… он один, грязный чердак и на площади равнодушно обесчещенная Майна.
Нет, слово обесчещенная не подходит. Солдаты обесчестили себя. Она же осталась такой, как была.
Вскоре солдаты ушли, провозгласив о своём уходе новым хриплым гудком трубы. Они не утруждали себя ничем, кроме поверхностного осмотра нескольких домов.
Майна дождалась, пока стихнет шум, и встала. Её юбка сама опустилась ей на бёдра. Она неловко улыбнулась собравшимся вокруг крестьянам, включая Ланца и Гред, которые утешали и благодарили её за выполненную роль. Отстранив их, она поглядела на окно чердака, за которым сидел Терман. Их взгляды встретились.
* * *
Майна очень долго мылась, а затем, пахнущая самодельным мылом, забралась к Терману в постель. Он уже почти засыпал, но обнял её, снял с себя ненавистную ночную рубашку и забросил в дальний угол комнаты. Когда его руки коснулись её кожи, он понял, что жаждал этого момента даже тогда, когда думал обратное. Они снова обнялись и просто уснули друг подле друга.
Утром всё было иначе.
Проснувшись, они занялись любовью так мирно и спокойно, как будто на свете не существовало понятие «время».
«Для неё, — подумал он, — действительно не существовало раньше такого понятия». Он удивился, поймав себя на том, что думает об этих вещах в момент, когда должен был раствориться в эмоциях.
«Я тоже чувствую отсутствие времени. В эти сладкие минуты мои воспоминания превратились в некие призрачные образы. Для неё же так было всегда. Когда она пыталась мысленно заглянуть в прошлое, перед ней возникало некое безвременье. Она чувствовала, что вчерашний день всё-таки был, но ничего не помнила из него. Чёрт возьми! Вместо ясности мышления я снова дал ей безвременье!
Ощущение её кожи — тоже воспоминание.
У неё есть прошлое, хоть она и не любит о нём вспоминать. Я создал для себя состояние разума, которое считаю блаженством, но для неё это возврат к неопределённости прежнего существования…»
Он провёл пальцами по её спине и заплакал, уткнувшись лицом в её плечо.
Глава третья. Гиорран
Молодой лейтенант остановился, чтобы передохнуть. Он больше часа карабкался по каменистым склонам, которые осыпались под его ногами так, что ему приходилось преодолевать три метра, чтобы подняться всего лишь на один. Он поднимался по почти отвесным стенам из глинистого сланца, крошившегося под его руками. Несколько раз он срывался и висел над пропастью до тех пор, пока не находил более надёжное место, за которое мог уцепиться. Сейчас он обнаружил уступ и решил перевести дыхание.
Он взглянул вверх, на вершину, загороженную от него склоном. Он знал, что она уже близко, но остаток пути был, пожалуй, самым сложным.
Он сел, обхватил руками колени и стал смотреть на бесчисленные квадратные километры Альбиона. Отсюда его поверхность напоминала потерянную кем-то клетчатую ткань. С этого места крепость Гиорран была не видна, он видел лишь многоцветную мозаику из зелёного, жёлтого, золотистого и коричневого цветов. Утренняя дымка придавала цветам пастельные тона. Мозаика постоянно менялась, как будто сквозняк из-под двери трепал эту брошенную на землю клетчатую ткань. Ровные серые нити изгородей медленно меняли свои очертания, как паутина под лёгким ветерком.
Значит, в Альбионе всё было в порядке. Всё, как всегда, было в движении.
Но всё ли в порядке?
Он вёл один из продовольственных конвоев в одну из деревень в южной части Альбиона, находившуюся возле самой границы тумана, который, согласно утверждениям некоторых еретиков, отделял Альбион от некого гипотетического Другого Мира. Поход длился около пятидесяти периодов бодрствования и только в конце он обнаружил что-то, достойное внимания.
В одной из деревень они отобрали… нет, изъяли зерно и скот. Там было что-то не так, но он до сих пор не мог понять, что именно. Его солдаты ничего не заметили, да и он сначала тоже. Но потом родилось и окрепло подозрение: что-то было не так. Вся беда в том, что все деревни, через которые они проходили, были практически неотличимы друг от друга, а он не мог вспомнить, в какой именно он обнаружил отклонение от общего положения вещей. Система, по которой конвои обрабатывали деревни, была всегда одинаковой: солдаты изымали провизию, он делал вид, что считает крестьян, выбирая самую красивую женщину, которую позволял своим солдатам изнасиловать. Это повторялось так часто, что все деревни слились для него в одну — солнечный свет, запах животных и угрюмые лица рабов были везде одинаковыми.
Он с грустью оглядел свою красно-зелёную форму. Два предыдущих раза, прежде чем карабкаться сюда, он переодевался. На этот раз он поступил слишком импульсивно — как только сомнения окончательно созрели в нём, он покинул Гиорран. Он пустил коня галопом и, несмотря на то, что животное ржало, пытаясь сбросить его, он заставлял его перепрыгивать через изгороди между полями.
Его пальцы и ладони были в куда более плачевном состоянии, чем форма. Их покрывали порезы и ссадины, большинство из которых были неглубокими, но некоторые сочились тёмно-красной кровью. Удивительно, что он не замечал этих порезов, карабкаясь сюда, но теперь, когда увидел их, они начали страшно болеть.
Форму было уже не спасти, поэтому он оторвал от неё лоскуты и крепко перемотал ими руки. Затягивая повязки, он поморщился. На несколько секунд боль успокоилась.
Его дыхание стало более ровным. Он снова посмотрел наверх. А стоило ли? Стоили ли последние, самые тяжёлые метры подъёма разрешения его сомнений?
Он пожал плечами.
«Да, стоили…»
Он устало поднялся на ноги, протянул руки к огромному острому уступу и почувствовал боль в перемотанных тряпками ладонях ещё до того, как коснулся ими холодного камня.
Уступ оказался уже, чем он предполагал — не больше двадцати сантиметров, но с него он заметил справа, в тридцати или сорока метрах, русло горной речки. Уступ скрывал его от того места, где он отдыхал. Он хотел было спуститься вниз, но мысль об отступлении претила ему.
Расставив руки в стороны и вцепившись пальцами в жухлую траву, он изо всех сил вжался в отвесный склон. Коричневая трава издавала терпкий запах, и он вспомнил кухню в доме своего детства. С минуту постояв так, прижимаясь к склоку, как будто это было мягкое бедро матери, он шагнул в сторону.
Грунт под его правой ногой обрушился, и он снова переместил свой вес на левую. Инстинктивно он ещё сильнее вцепился в траву, хотя знал, что в случае чего она не удержит его. Он представил, как его тело летит вниз, ударяясь о камни и, наконец, окровавленное и разбитое падает на каменную насыпь.
Он был человеком, не знавшим страха, но на секунду почувствовал ужас.
«Не смотри вниз», — сказал ему внутренний голос.
— Не волнуйся, — прошептал он, — не буду.
Почувствовав, что вновь обрёл контроль над своим телом, переместил свою левую руку к правой и, получив таким образом дополнительную степень свободы, продвинулся вбок по склону, перешагнув то место, где осыпался грунт. Струйка солёного пота стекла с его лба прямо в правый глаз. Он отчаянно заморгал: перед ним всё расплылось, и глаз сильно зачесался. Естественной реакцией было бы оторвать руку от склона и почесать глаз, но он знал, что это будет стоить ему жизни. Он попытался заставить себя заплакать, чтобы смыть разъедающую глаз соль, но это даже в детстве ему плохо удавалось.
Необходимо было посмотреть вниз; необходимо, если он убирался пройти по этому карнизу.
Под ним была глубокая пропасть и острые камни. Он осторожно ударил мыском правой ноги по ровному песчанику на отвесной стене выступа.
«Что ты здесь делаешь?» — спросил внутренний голос.
«Мне нужен совет», — со злостью подумал он, оценивая, сможет ли он ударить по стене ещё.
«Да, — согласился голос. — Я знаю. И знаю, зачем тебе нужен совет, но это вовсе не ответ на мой вопрос. Что с того, что ты почувствовал что-то необычное в одной из деревень? К чему рисковать из-за этого своей жизнью?»
«Я принадлежу Дому Эллона. Когда я достиг совершеннолетия, то поклялся, что умру, но не предам его ни в малейшей степени».
«Насколько мала эта малейшая степень?»
Он с силой ударил ногой по склону. Выбитые им куски песчаника кубарем покатились в пропасть.
«Самая малейшая», — резко ответил он.
«Лояльность — это твой единственный мотив? Или есть что-то ещё?»
— Заткнись! — сказал он вслух.
Но голос не замолкал. «Причина — твои амбиции. Ты молод даже для звания лейтенанта, но твоё начальство, как бы оно к тебе ни относилось, может сказать о тебе только хорошее. Ты хочешь достигнуть вершины не только этой горы, но и всей армии Эллонии, правильно? А оттуда не так далеко и до самой вершины».
Ещё один удар ногой по склону.
«Всего один маленький шаг», — настаивал голос.
— Да, чёрт возьми, маленький! А сейчас я хочу лишь обойти этот проклятый уступ, а ты отвлекаешь меня! Мы сможем обсудить это позже.
Пук травы, за который держалась его рука, неожиданно оторвался.
Он сразу же отпустил левую руку и, падая, прижался грудью к склону.
Секундой позже он так сильно ударился челюстью о новый уступ, что чуть было не потерял сознание. Он лежал лицом вниз на каменном карнизе, а ноги висели над пропастью.
Ожидая, что карниз обрушится, он пролежал так несколько минут. Карниз оставался на месте.
Он осторожно поднял голову.
Внутренний голос как будто ждал этого и принялся грызть его снова.
«Зачем тебе нужно всё это? Не лучше ли провести остаток жизни мелким слугой Дома Эллона, чем убиться на этой скале?»
— Нет! — закричал он во всё горло.
«Ты так накличешь камнепад», — рассудительно сказал голос, как когда-то его учитель, любивший отмечать глупость своих учеников.
— Я… не… накличу… камнепад, — сказал он со злобным спокойствием, как отвечал учителю в подобных ситуациях.
«Значит, ты беспокоишься по поводу какой-то деревни, у которой даже нет имени? И единственной тому причиной является твоя карьера? Какой бы незначительной не была вина той деревни, именно ты — молодой, подающий надежды офицер, ты будешь тем, кто обнаружил это. Это поднимет тебя в глазах генералов и Маршала, правильно?»