— Не слышал, чтобы среди приятелей Баха числился продавец нотной бумаги, — заметил Смартус, неделю назад ознакомившийся с биографией великого немецкого композитора.
— Согласен, странная парочка. Вы хотите взяться за это дело?
— Хочу. Должен признаться, мне нравится музыка Вольфа. В ней есть какой-то разрушительный подтекст, словно писалась она на обломках… В общем, я должен для него что-то сделать.
— Заглянув внутрь игрушки, вы можете ее сломать.
— Постараюсь быть осторожен.
На самом деле, в глубине души он подозревал, что комиссар окажется прав.
Холодный дождь смыл снег с асфальтовых дорожек. Серые льдистые пятна, истыканные дождевыми пробоинами, еще остались кое-где на траве. Четверо рабочих устанавливали гранитную плиту на свежей могиле. Женщина в черном пальто умоляла их не повредить венки. Двое мужчин стояли в нескольких шагах позади нее и молча наблюдали. Высокий короткими затяжками курил сигарету, его спутник держал руки в карманах и зябко поеживался. Через некоторое время к ним присоединился третий мужчина.
— Грегори Вольф? — кивнув в сторону могилы, спросил Смартус.
— Он, — ответил некурящий и дернул плечами. — Вы его знали?
— Не слишком хорошо. Адам Смартус, — представился детектив. — Вы, наверное, были его друзьями?
— Поль Дюран, — назвался собеседник. — Нет, мы даже никогда не встречались. Но хорошо знали его музыку.
Высокий размял окурок, а оставшийся фильтр положил в карман. Затем он повернулся к Смартусу.
— Вы здесь по работе?
Никогда не страдавший от скромности Смартус все же был удивлен, что его узнали, и прозвучавший вопрос застал его врасплох.
— Нет, не по работе.
— Он частный сыщик, — пояснил высокий Дюрану. — Никогда не поверю, что вы забрели сюда случайно, — сказал он Смартусу.
— Никто не приходит на кладбище случайно.
— Это правда, — согласился Дюран.
Отдав рабочим последние распоряжения, к ним присоединилась госпожа Вольф. Смартус выразил ей свои соболезнования. Она ответила что-то вежливое.
— Вас нанял Кнотт? — снова спросил высокий.
По лицу вдовы пробежал испуг. Она с ненавистью посмотрела на детектива.
— Мы же подписали все бумаги!
— Я не знаю, кто такой Кнотт, и меня никто не нанимал.
— Все-таки вам лучше уйти, — ласково сказал Дюран. Смартус последовал совету. «Я еще вернусь», — подумал он.
Адвокат по гражданским делам Йозеф Кнотт принял Смартуса в своем офисе. Он был вполне удовлетворен полученными от госпожи Вольф отступными и не хотел возвращаться к уже закрытому вопросу. Смартус попытался вновь пробудить в нем интерес.
— Я наблюдаю странную симметрию. Программист Самуэльс был приятелем Вольфа. И не просто приятелем — они общались больше десятка лет и, кажется, были довольно дружны. Недавно я встречался с еще одним похожим дуэтом. Я имею в виду композитора Шриера и математика Дюрана. Дюран, кроме прочего, занимается теорией музыки. У него вышло несколько статей на эту тему. Он считает, что находится на волосок от разгадки тайны музыкального творчества. Скоро сочинительство можно будет доверить компьютеру.
— Не знаю ничего про Дюрана. А Шриер три года назад обвинил Вольфа в плагиате. То дело вел не я, но, насколько мне известно, ему ничего не удалось доказать.
— И чем все закончилось?
— Ничем. Все остались при своих.
— Госпожа Вольф не должна питать к Шриеру добрых чувств. Однако когда я видел их рядом на кладбище, то не заметил ничего похожего на вражду.
— Когда Вольф умер, Шриер принес извинения, причем публично, в печати. После пережитого трудно держать на него зло за те давние обиды.
— Понятно. А Самуэльс был как-то замешан в деле о плагиате?
— Нет, с какой стати? По-моему, у него к Вольфу был свой счет.
— Вот как! И в чем он состоял? Кнотт развел руками.
— Даже если бы знал, то не сказал бы. Поговорите с дочерью Самуэльса. Она теперь живет в его доме. Может быть, она вам что-нибудь расскажет.
Смартус взял адрес и отправился на свидание с клиенткой Кнотта.
Он был очень удивлен, увидев перед собой дорогой трехэтажный особняк. Неужели программы для музыкальных компьютеров так хорошо расходятся? На площадке перед входом шофер натирал сверкающий лимузин. От шофера Смартус узнал, что хозяйка на месте, но общаться с репортерами не желает. По телефону он убедил Лайзу Самуэльс уделить ему немного времени.
— Я скоро ухожу, — говорила она, провожая Смартуса в большую, богато обставленную гостиную, — поэтому будьте, пожалуйста, кратки.
Разговор, действительно, продолжался не более трех минут. Лайза ничего не знала о взаимоотношениях отца и Грегори Вольфа. Откуда взялся этот особняк и солидный счет в банке, она также не имела никакого представления.
— Деньги приходили от какой-то посреднической компании. Мой адвокат сказал, что все переводы совершенно законны. Конечно, мне пришлось заплатить огромный налог на наследство.
— Эти деньги не могли идти от Вольфа?
— Вполне может быть. Отец как-то сказал, что без него Вольф не был бы тем, кто он есть. Не знаю, что он имел в виду.
— Перевод денег прекратился?
— К сожалению.
— И у вас не возникло мысли посмотреть в компьютере отца, не осталось ли каких-либо записей касательно…
Пунцовые щеки наследницы ответили за нее. Да и кто бы на ее месте повел себя иначе?
— Я ничего не нашла. Только программы, которые он писал.
— Я могу их посмотреть? Точнее, так: что я должен сделать, чтобы их посмотреть?
— Сейчас уже ничего. У меня их больше нет.
— Вы их продали! Кому? Вдове Вольфа? Шриеру? Дюрану?
По ее реакции Смартус понял, что два последних ответа попали в точку. Но он не обрадовался собственной проницательности. Теперь информацию придется собирать по крупицам.
Прошло около года. Вольфа не забыли: в годовщину смерти у его могилы собралось много поклонников. Люди подходили, клали на надгробный камень живые цветы и молча отходили. Смартус подождал, пока Шриер и Дюран не двинутся к своим машинам.
— Снова он, — прошипел Шриер. — Поль, не знаю, как вы, но я не настроен отвечать на его вопросы.
— Я пришел с ответами, а не с вопросами, — сказал Смартус.
— Вот как? С ответами? А разве вас кто-то о чем-то спрашивал?
— Самые важные вопросы мы задаем сами себе. Смерть Вольфа была по сути самоубийством, и я не мог не спросить себя, что толкнуло его на этот шаг. Или кто толкнул. Теперь я это знаю.
Шриер полез за сигаретами.
— Хорошо, говорите, — сказал Дюран.
— В юридическом смысле у меня нет доказательств, поэтому я воспользуюсь другими именами. Жил на свете композитор по имени, скажем, Бах. В противоположность своему тезке он не отличался особым талантом. Скажем прямо, он был бездарен. Случай свел его с программистом по имени, ну, пускай, Эйнштейн. Вот он-то был действительно гением. Он придумал изумительную компьютерную программу, которая может из одного музыкального произведения составить другое. При этом чем талантливее была исходная композиция, тем лучше получалась переделка. Вместе они составили превосходный тандем. Весь мир, затаив дыхание, слушал их музыку, и никто, конечно, не подозревал, что слушает всего лишь талантливую переработку. Впрочем, нет. У одного человека все-таки зародилось подозрение: в одном из произведений Баха он узнал свое собственное. Звали этого человека Гендель. Он поделился своими подозрениями с математиком Фаустом, который всю жизнь посвятил разгадке тайны музыкального гения. И вот вместе они стали биться над загадкой гения Баха. И нашли-таки ответ! Фауст понял, как работает программа Эйнштейна. Более того, он научился восстанавливать исходные произведения. Но как он и Гендель воспользовались своим открытием? Не исключаю, что до того, как они взялись за Баха, оба были людьми честными и порядочными. Но тяжелый труд в течение трех безрадостных лет не прошел даром. Их сердца ожесточились. Они решили отомстить Баху и сделали это с потрясающей изощренностью. Как раз в это время Гендель закончил работу над новой симфонией, назовем ее симфонией «А». Это было его лучшее, по-настоящему талантливое творение, но именно такое и требовалось, чтобы привести в действие их план. Авторские права на симфонию были должным образом оформлены, но знали об этом лишь несколько доверенных лиц. Фауст применил к симфонии «А» программу, обратную той, что использовал Эйнштейн. Получилась симфония «Б». Гендель сделал так, чтобы эта вторая симфония попала в руки Баха. Бах, применив обычный алгоритм, переделал ее в симфонию «В», которая, как мы понимаем, ничем не отличалась от исходной симфонии «А». Третья симфония была принята на ура и добавила Баху еще больше славы. И тут ему был нанесен удар. Баха поставили перед неоспоримым фактом: он выдал чужое произведение за свое. Причем ни о какой случайной схожести не могло быть и речи. У Баха случилась страшная депрессия, приведшая к катастрофическим последствиям. Ни Баха, ни Эйнштейна больше нет в живых. Вот, собственно, и вся история. Надеюсь, расстановка правильных имен у вас не вызовет затруднений.
— Как вы собираетесь этим воспользоваться? — спросил Дюран.
— Опубликую в том виде, в каком сейчас рассказал. Имеющий уши да услышит.
Композитор и математик переглянулись. Никому не известно, что творилось в их душах, — даже Смартусу. Детектив отвернулся и зашагал прочь.
Евгений Гаркушев
РОЗА
Старик Распопов кричал, подвывая. Люди спешили по узким коридорам, торопясь на его зов, оступались, падали. Что с дедом Андреем? Он не в себе, но панику просто так поднимать не станет. В теплицу пролезла пещерная крыса? Разгерметизировался сегмент реактора? Прохудился армированный стеклянный свод, и нежные побеги растений замерзают под дыханием мороза с поверхности?
Дима Росляков, санитар, на ходу рвал из кобуры револьвер. Паша Зайцев сжимал в руке саперную лопатку, Ангелина Докукина вооружилась ломом. У меня, кроме универсального ножа, оружия не было, и его я вынимать не спешил. Слышалась в крике деда обида и обреченность, но страха не чувствовалось…
— Роза, — прошептал старик, когда мы все собрались вокруг него. — Моя роза…
По лицу Распопова катились слезы.
— Где роза? Какая роза? — спросил я. Ангелина ахнула, гневно воззрилась на меня.
— Ты не знаешь, Егор?
— Не знаю, — без особых эмоций ответил я, вдыхая запах помидорных листьев, потревоженных Росляковым.
— Дед Андрей вырастил розу, — объяснил мне Зайцев. — Голландскую. Мы все ходили смотреть. Неужели ты не видел и не слышал?
Нет, не слышал и не видел, работы было много: латали охлаждающий контур реактора, организовывали дополнительную доставку воды с ледника. Не до агрономических изысканий деда Андрея.
— Мыши съели, — предположил я.
— Когда рядом росли помидоры? — спросил Росляков.
— Никогда не знаешь, чего захочется мышам — сухарика или изоляции с проводов. Не грустите, дед Андрей!
Старик затрясся всем телом, застонал, указывая сухим скрюченным пальцем на ящик с грунтом, из груди его вырвались стенания:
— Мыши… мыши… Нет… Не могли!
Я присмотрелся к тому, на что он указывал. Аккуратно срезанный зеленый пенечек с несколькими колючками — все, что осталось от розы. На одной из колючек висело два кольца: золотое и серебряное; плата за взятый без спросу цветок.
Стоит ли роза золотого кольца? Пожалуй, да… Цветок редкий, хотя мало кому нужный. Это не помидор, которых идет три штуки на серебряное кольцо. Но роза, хоть и редкость, нужна не каждый день и не всем. Вор — если его можно назвать вором — оказался честным, оставил сверх положенной цены серебряное кольцо — вроде платы за беспокойство.
— Прокляты! — захрипел дед Андрей. — Роза — талисман, защищала! Мор и голод… Так всегда.
Ангелина изменилась в лице. Такими словами напрасно не разбрасываются! Пусть старик наполовину сумасшедший — все равно нехорошо накликать беду на поселок.
— Почему, дедушка Андрей? — спросил Зайцев.
— Роза — благополучие! Защита… Плодородие… — выкрикивал старик отрывочные слова. — Теперь нет!
— Разберемся. За обедом и разберемся, — предложил я. — Какое варварство — срезать цветок! Здесь его красотой могли любоваться все. Что толку утащить его к себе в комнату, чтобы он постоял пару дней и завял?
— И отдать за это два кольца, — заметил Росляков.
— Мужики… Ничего вы не понимаете! — фыркнула Ангелина. — Это подарок! Женщине! Тут не обошлось без любви!
— А женщине он зачем? — наверное, я покраснел. Неудобно все-таки спрашивать, но я не представлял, что такого может сделать с цветком женщина, чего не надо делать мужчине.
— Любоваться, — потупила глаза Ангелина. — Хотя… как бы не случилось какого колдовства.
— Да, для наговора розу могли взять, — хмуро пробурчал Зайцев.
В колдовство верят не все, но кто из нас не шептал над грядками «верные слова», не смотрел в календарь, прежде чем высадить рассаду? На душе стало не по себе, но виду я не подал, предложил старику:
— Приходите на обед, выясним, кто вас обидел. Редко в столовую ходите, нехорошо.
— Прокляты… прокляты… — простонал старик. Похоже, у него опять началось помрачение.
По дороге в библиотеку я обстукивал внешний охлаждающий контур реактора. В двух местах звук мне не понравился — как бы опять не произошло аварии. Нужно увеличить количество ледовозчиков с двух до четырех, а то и до пяти. Воды поселку требуется больше, на случай аварии запас должен быть прямо в емкостях реактора. Всем бросать свои дела и бегать с санками на ледник — не дело. Кого и откуда перевести в возчики? Работа тяжелая, весь день на морозе… Хотя не так нудно, как сидеть в четырех стенах, и паек усиленный.
В библиотеке меня встретила Лидия Игнатьевна — сухонькая старушка, которая помнила время до Катастрофы. Она была старше Распопова — того Катастрофа застала ребенком. И все равно, у них много общего. Почему бы им не поселиться вместе? Но нет, на дух друг друга не переносят.
— С чем пожаловал, Егор? — прошамкала Лидия Игнатьевна. — Книжки по реактору все давно к себе перетаскал!
Надо бы вставить старухе зубы — да ближайший зубной врач за сто километров, в Балашихе, убежище БЗБ-32. Тоже старик…
— Мне бы о цветах почитать. О розах.
— О розах? — улыбнулась старушка. — Ты, не иначе, девчонку себе присмотрел?
— Я пять лет как женат, Лидия Игнатьевна. Старушка тонко рассмеялась.
— Ну и что, Егор? Жена — не стена… Хотя в нашем курятнике ничего не скроешь — ты прав. Хочешь вырастить в своей тепличке розу?
— Нет, хочу узнать, для чего нужны розы… Старуха вновь расхохоталась.
— Эх, молодежь, молодежь! Для чего растят розы? Для красоты! Прежде из них делали чудесное масло, но для этого нужны поля роз, тонны лепестков. Да и масло-то розовое тоже для удовольствия — картошку на нем не пожаришь.
— Розы ведь дарят женщинам?
— И женщинам, и мужчинам. Раньше был такой обычай: срезать цветы и дарить их. Мне как-то подарили букет из двадцати трех роз надень рождения. Тогда мне исполнилось двадцать три года… А потом случилась Катастрофа.
— Двадцать три розы! — поразился я.
— Да. Розы были белые, свежие — совсем не такие, как выращивает чудак Распопов.
— Но двадцать три… За вами ухаживал… — Я начал вспоминать слово, которым до Катастрофы называли богачей. Оно связано с числительным, только с каким — вопрос. Десятник? Сотник? Тысячник? Миллионер? Миллиардер? — Очень богатый человек?
— Нет, он был среднего достатка. Тогда букет из двадцати трех роз стоил не больше, чем маленькое золотое колечко с камушком. До Катастрофы кольца делали с камушками, а не гладкими, и не использовали их вместо денег, а просто носили на пальцах. Когда обрушилось небо, он погиб, а я на всю жизнь осталась одна.
— Печально. Больше вы о розах ничего не знаете? Они обладают какими-то защитными свойствами? Могут предсказывать беду? Есть какое-нибудь колдовство, в котором нужна роза?
Лидия Игнатьевна улыбнулась.
— В колдовство я не верю… Ходили глупые слухи лет двадцать назад, ты еще был маленьким. Будто из-за того, что крысы съели розу, началась эпидемия. Помнишь, мы все болели? Но это ведь ерунда! Не станут крысы есть розу. А если так и произошло на самом деле, то не стоит путать причину и следствие. Может быть, крысы стали жрать все подряд, потому что почувствовали неладное и им не хватало веществ, которые нашлись в розе.
— Но колец они вместо цветка не оставляли?
— Что? — изумилась старушка. — Егор, ты и правда влюбился в молоденькую романтичную девочку, которая верит в сказки? Какие кольца? Крысы оставляют после себя только помет и клочки шерсти…
Поблагодарив старуху, я вышел из библиотеки. Значит, розу мог сорвать любой человек, который наслушался историй о прежней жизни и решил сделать приятное другому человеку, тому, кого он любит. Или женщине, или мужчине. Многие могут скрыть свой поступок не потому, что он постыдный, а потому, что о нем не должны узнать другие люди. Скажем, собственная жена. Или муж. То, что я верен жене, не значит, будто так же поступают все остальные…