— Есть, — сказал Кинсби, сделав инъекции.
— Теперь берите из кофра маленькую фляжку раствора «Ви-септима» и вливайте ему. Всю целиком. Но медленно, через тонкую иголку, чтобы, упаси Господь, не было отёка лёгких. Это займёт у вас примерно час.
Кинсби ловко наладил капельницу, фляжку прикрепил к трубе, а потом распечатал пачку гигиенических салфеток.
— Надо его завернуть в одеяло, но хочу сперва немного вытереть, — пояснил он.
— На, возьми, — Гван снял майку. — Всё одно испачкал.
— Тут должен быть вода, — Уэле начал шарить лучом фонаря по стенам. — Должен быть кран… Ох! — и Уэле вдруг взорвался потоком слов на маори. Маори Сагара не владел, но по интонациям было ясно, что это не молитва.
Фонарик синдэновца высветил человеческую руку. Одну руку, подвешенную за пробитое насквозь запястье на проволочном крюке. Рядом — ещё одну. Обе — левые.
— Мелисса Такабаяси и Питер Хираока, — сказал Сагара. — Коннор, забери это. Мы их похороним.
Коннор без единого слова достал из кармана мешок для трупов, развернул, положил на пол — потом начал натягивать перчатки.
— Я уже не выхожу без них из корабля, — невесело усмехнулся он. — Как без носового платка.
— У нас их ещё много? — спросил Сагара.
— Завались. Когда пришёл ансибль-пакет с Ходэри, сразу стало ясно, что трупов десятки тысяч. Тогда нам двадцатый отсек трюма забили этим добром под самый потолок.
Он снял с крючков отрубленные руки, положил в мешок. Потом наклонился за тем, чего не заметил Сагара — на полу была куча костей.
— Всякая глупость лезет в голову, — пробормотал он.
— Например?
— Как они так хорошо сохранились? Такабаяси и Хираока пропали две недели назад. Мы вышли охотиться на него — а этот ублюдок, выходит, сидел тут… и точил их потихоньку.
— Соль, — ответил Сагара. — Он вымочил их в морской воде. Хорошо просолил. А потом подвесил в прохладном сухом месте.
— Откуда вы знаете? — спросил Пацек.
— А ты лизни, — предложил Коннор.
— Сам лизни меня в жопу, — ответил Пацек.
— Прекратить, — скомандовал Сагара. Голова у него раскалывалась.
— А вы никогда не ругаетесь, отче, — сказал Кинсби. — Правда, что в нихонго вообще нет ругательств?
— Да, — сказал Сагара, очень радуясь, что парни сменили тему. — Эти все слова, которые считаются руганью в других языках, у нас — просто слова.
— То есть… — проговорил Хаас. — Можно сказать… простите, отче — «жопа» или там «вагина» — и это просто нормальное слово?
— Да, — усмехнулся Сагара.
— «Вагина» — это и у нас нормальное слово, — Коннор застегнул мешок. — Но ты его забудь, новиций. Если хочешь дать вечный обет, особенно. Вон, Пацек уже забыл. Помнит только слово «жопа». Настоящий синдэновец.
— Я тебя когда-нибудь убью, недоносок, — Пацек сказал это уже не шутя.
— А ну, цыц! Урусай! — гаркнул на обоих Сагара. — А то посажу обоих на хлеб и воду.
От собственного крика в голову ударила боль.
— А если хочется ругнуться — то что вы делаете? — Хаас опять отвел беседу от опасной точки.
— Ну, есть разные способы… Можно перейти на латынь или на гэлик…
— А если человек не знает других языков?
— У нас есть несколько градаций вежливости. Можно просто использовать наигрубейшую форму. Например, я сказал сейчас — «урусай!». Это значит просто «шумно» — но сказано очень грубо. Или: на латыни можно сказать только — «они». Просто «они». А у нас не так. Когда я мысленного говорю «они», например, про жителей Минато, — я про себя говорю «аноката». Это вежливое «они». А когда думаю про Рива — я мысленно говорю «яцура». Это тоже самое «они», только грубое.
— А про нас? — усмехнулся Иван.
— Зависит от момента. Чаще всего — «карэра». Тоже «они» — не слишком вежливо, но и не грубо. Нейтрально так.
— Простите, что прерываю очень содержательную беседу, — сказал брат Аарон. — Но как там ребёнок?
— Температура упала, — ответил Кинсби. — Давление тоже нормальное. Цвет кожи улучшился, но обезвоживание всё-таки страшное. И он всё ещё без сознания.
— Что без сознания — это даже хорошо, — сказал брат Аарон. — Нервный стресс — это уже лишнее в наших обстоятельствах. Дайте ему мягкое снотворное. Сколько осталось раствора?
— Полфляжки.
— Ожидайте, пока не израсходуете всё. И держите меня на связи.
Кинсби переменил позу — сел, скрестив ноги. Наверно, затекли колени. Потом снял ги и бережно, слегка приподняв ребенка, просунул куртку под него.
— Одеяло, кажется, слишком тонкое, — пояснил он свой поступок.
— Ги тоже не толстая, — сказал Сагара, снимая свою. — Возьми.
— И мою, — Уэле скинул верхнюю одежду.
— Наверно, больше не нужно, — сказал Кинсби, прекращая общее шевеление. — Тут всё-таки холодно.
Что верно, то верно. Пока они двигались и были взбудоражены азартом поиска, холода никто не ощущал. Но стоило провести несколько минут почти неподвижно…
— Я почему-то всё думаю, — тихо сказал Хаас, — и не могу перестать… он тоже ел… вот это?
— А тебя колыхает? — огрызнулся Уэле.
Сагара вздохнул.
— Ни одни из нас, — сказал он, — не знает, что такое настоящий голод. Не пост, который мы держим по своей воле и знаем, когда он закончится — а голод, от которого нет спасения. Это адские муки при жизни. И я советую вам искренне, как ваш духовный отец… Нет, я вам приказываю как офицер: никогда не касайтесь этой темы с горожанами. Ни с кем. Ни при каких обстоятельствах. Вакатта?
— Да, — отозвались все почти сразу.
— Но… я просто… — Хаас потёр затылок. — Я слышал, что человек, который хоть раз в жизни попробовал, он уже не может без этого обойтись.
— Ерунда, — сказал Коннор. — Даже бакула не вызывает такого пристрастия с первого раза. Ни один наркотик. Я не думаю, что в человеческом мясе что-то особенное. Мясо как мясо.
— Ты так говоришь, будто знаешь… — скривился Пацек.
— Даже если допустить, — сказал Сагара, — что человеческая плоть имеет какой-то особо изысканный вкус… она не может быть вкусней любой другой изысканной пищи. Представьте самое вкусное в своей жизни — и спросите себя, готовы ли вы убивать ради этого. Вот и всё.
— Мой предки был людоед, — сказал Уэле. — Давно, на Старой Земля. Ел люди из-за то, что на их островах не хватал животных. Миссионеры научил их слову Божьему и животновождению — и они оставил этот обычай.
— Сдаётся, там не только Божьим словом отучали от дурной привычки, — сказал Пацек. — Там немного пуль добавили, а?
— Не без того, — спокойно согласился Уэле.
— На тех островах, откуда родом мои предки, — сказал Сагара, — есть еда, которую готовят из рыбы фугу. Рыба содержит токсин, который в мизерных дозах вызывает очень приятное онемение всего тела. Но если повар будет хоть немного небрежен, если он плохо обработает рыбу — гурман рискует умереть. Есть присказка: «Кто ест суп из фугу — тот дурак. Кто не ест — тоже дурак». Про эту рыбу тоже говорят, что раз попробовав её, уже нельзя отказаться. Но это неправда. Я пробовал. Было вкусно, и тело приятно так будто исчезало… И было очень щекочущее ощущение игры со смертью: пройдёт это онемение через минуту — или усилится, будет паралич дыхания, и я умру? Вкус рыбы — это не главное. Люди снова и снова возвращаются к фугу ради этого щекочущего ощущения.
— Вот балбесы, — качнул головой Коннор.
— Но ведь… людоед так и смог остановиться, — не сдавался Хаас.
— Думаю, дело в том же самом, — ответил Сагара. — В ощущении власти над жизнью и смертью. В сознании того, что ты — выше других людей. Что они — звенья твоей пищевой цепи. Или в примитивной вере, что, поедая человека, ты поглощаешь его добродетели, достоинства…
— Но он же не мог в такое верить? — Гван сдвинул брови. — Или… мог?
— Когда судьба обрушивает на человека испытания выше его сил… когда обстоятельства требуют бесчеловечности… не все могут бороться. Тот несчастный сошёл с ума — но даже для нормальных людей в экстремальных обстоятельствах границы дозволенного ползут вниз. Давно, ещё до Эбера, заметили, что сознание человека цивилизованного на войне становится очень похожим на сознание дикаря. Люди начинали верить в такие вещи, которые сами же в мирное время считали бессмыслицей.
Все замолкли и долго молчали. Вдруг Кинсби спросил:
— Отче, а как с нами?
— Извини?
— Ну… в экстремальных обстоятельствах. Вы же видели нас. Вы принимали наши исповеди. Наше сознание — оно как? Тоже приближается к сознанию дикаря?
Сагара долго размышлял, прежде чем ответить:
— Да. Иногда. Точно так же, как и мое.
— А как это заметить в себе?
Сагара снова подумал.
— В такие минуты мир становится очень простым и понятным. Как будто раскалывается надвое: вот свои — вот чужие. Это — хорошие парни, это — выродки. Я, естественно, хороший парень, а выродкам вообще незачем жить. Иногда это не так уж и плохо, на самом деле. Иногда это просто помогает выжить — потому что в бою лишняя рефлексия — это смерть. Но это так удобно и соблазнительно, что некоторые начинают жить с этими принципами и вне боя.
— Простите отче, — сказал Кинсби. — Раствор уже закончился.
Сагара включил карту и переключил каналы.
— Шелипоф, где ты?
В наушнике громко вздохнули.
— Только что я был в сладком краю снов, но кто-то меня безжалостно оттуда выдернул в грешный мир.
— В этом грешном мире в семнадцатом-дэ квадрате есть колодец. Веди машину туда и жди нас.
Через несколько минут все были на поверхности. Чёрный город вокруг них понемногу таял, но в просветы между стенами и окна просачивалось небо. Шёл мелкий дождь. Уэле внес ребенка в десантный модуль и положил на колени Кинсби, который сел первым.
— Он ещё не разу не пописал, почему? — спросил он беспокойно.
— Обезвоживание, — пояснил Кинсби. — Пока он не компенсирует себе всю жидкость…
— Ага, понял, — Уэле сел. — Эй, Шел, глянь здесь. Он хорошенький, правда?
— Как обезьянка, — Шелипоф сразу развернулся к сидящим. — Ну ладно, ладно. Хорошенькая обезьянка.
Сагара не стал сдерживать смех. Мальчик действительно выглядел страшновато — волосы сбиты в сплошной войлок, худое лицо из-за недостатка влаги действительно слегка сморщилось, как обезьянье — но он всё равно был хорошенький, потому что живой. И Сагара, несмотря на всю усталость и холод, чувствовал себя счастливым. Остальные тоже выглядели так, точно каждый высидел яйцо.
— Все в сборе, — Коммандер закрыл за собой люк. Шелипоф повёл машину к океану.
— Как думаете, господин медикус, сколько ему лет?
— Не знаю, — чуть испуганно ответил Кинсби. — Может, четыре, может, шесть… Я не очень хорошо разбираюсь в детях.
— А вон горожане, — Шелипоф подал звуковой сигнал, и люди, оглянувшись, расступились, чтобы пропустить модуль. — Снова идут за своими слизняками. Зачем им слизняки, сюда же навезли гору еды?
Действительно, улицей тянулась вереница темных фигур — точно процессия теней.
— Они хотят что-нибудь делать, — сказал Сагара. — Им это нужно, чтобы не утратить смысл существования. Шел, останови.
— А, увидели городского старосту, своего дружбана, — Декурион остановил модуль.
— Я на два слова, — Сагара открыл люк и вышел к господину Ито. — Доброе утро, сэнсэй.
— И вам доброго, отче. Что-то вы сегодня в хорошем настроении. Хотя лоб вам кто-то раскроил очень сильно, — Господин Ито поцокал языком.
— Это из-за своей же глупости, не обращайте внимания. Но я сделал открытие, господин Ито. Знаете, какое?
И, наклонившись к старику, шёпотом сказал:
— Приведения не болеют дизентерией.
На центуриона Сео можно было свалить почти все обязанности, которые нёс Сагара, кроме одного: тот не мог за коммандера отслужить Мессу.
С появлением на Сунагиси тысячи двухсот «поселенцев» ситуация изменилась: вместе с ними прибыли сразу два священника: отец Фаради и отец Коттон. Месса, которую они отслужили втроём в воскресенье, была самой многолюдной из тех, какие доводилось служить Сагаре.
Кроме всего прочего, перед Сагарой ребром встал вопрос логистики: хотя полную Мессу он служил лишь дважды в неделю, и на службу приходила лишь половина горожан (население Сунагиси почти поровну делилось на христиан и буддистов), хлеб и вино, какими бы крохотными кусочками он ни ломал облатки, неумолимо подходили к концу. К концу месяца должен был прийти транспорт из командории, но до того дня оставалось полторы недели, и эти полторы недели нужно было как-то существовать.
У Сагары имелись некоторые резервы хлеба, но с вином было совсем плохо. После торжественной службы он поделился своей проблемой с отцом Фарадом.
— Простите, отче, — ответил коллега. — Но я ничем не могу вам помочь. Мне выданы припасы для Святых Даров на месяц, на тысячу двести человек. Однако на местных я не рассчитывал — мне сказали, что тут одни буддисты.
— Я хотел только занять, — сказал Сагара. — К концу месяца у меня будет транспорт, и я отдам.
— Я, — молодой священник покраснел. — Я бы рад, но… Поймите, приходится всё время думать наперёд. А вдруг транспорт не придет.
— Орденские транспорты, случается, погибают, — согласился Сагара. — Но учитывая то, что боевые действия в секторе Паллады закончены, вероятность своевременного прибытия транспорта довольно высока.
Отец Фарад пожевал губами, глядя на лоб Сагары так, словно у него там был не шрам, а некие таинственные письмена, а потом сказал:
— Нет. Поймите меня, но — нет. Никак.
— Простите, — сказал Сагара — и, поклонившись, ушёл.
Он этого ожидал и старался не давать волю обиде. Синдэн стал не нужен — и синдэновцев потихоньку выдавливали с Сунагиси.
Да, на словах и даже на деле с виду всё было хорошо. Синдэновцы теперь не принимали участия в разборе завалов — но вели регулярное патрулирование палаточного городка вместе с людьми доминиона Шезаар. Тысяча двести каторжан — это был самый опасный элемент общей мешанины на Сунагиси. Грабители, воры, насильники, убийцы — они столкнулись тут со злодеянием, которого не могли себя представить. Но у Сагары не было иллюзий: они привыкнут к этим картинам за очень короткое время. И тогда их снова будут беспокоить вечные «острые» проблемы: азартные игры, поиски наркотиков, борьба за статус, секс.
— Среди пострадавших — триста двенадцать женщин, — сказала на последним перед прибытием этой гвардии брифинге капитан Твиддл, — и две женщины в нашем экипаже, три сестры-инквизиторши, одиннадцать чиновниц в миссии доминиона. И нам на голову упадут тысяча двести сексуально озабоченных мужиков. Какие меры безопасности принимает доминион, господин Реван?
— Ну… — Молодой человек замялся. — Не надо думать, что их привезут так, без конвоя. Разумеется, будет вооруженная охрана.
— Разумеется, она будет — но охранять заключенных в условиях почти свободного поселения — не то же самое, что охранять их в условиях тюрьмы, — заметила сестра Елена. — Я расследовала бунт на транспорте «Мессина» — там беспорядки начались именно из-за женщин. Вооруженную охрану перебили меньше, чем за десять минут. А это были профессионалы. Двенадцать сотен мужчин, охваченных сексуальным психозом — это не шутка, юноша.
— Мы можем патрулировать палаточный лагерь круглосуточно, — сказал Сео.
— Очень хорошая идея, — поддержал Гельтерман, — учитывая, что ваша помощь при разборе завалов теперь не нужна. Конечно, мы очень благодарны, и всё такое — но наша техника справляется лучше.
— Я тоже так думаю, — кивнул Сагара.
— Но вас, сохэев — лишь сто двадцать, — сказала госпожа Твиддл. — Сколько на «Мессине» было охраны, сестра?
— Пятьдесят человек.
— На сколько заключенных?
— На четыреста мужчин и семьдесят женщин.
Госпожа Твиддл присвистнула.
— Однако! И что помешает этим тюремщикам точно так же разоружить и поубивать наших храбрых сохэев?
— Во-первых, разоружить нас помешает то, что мы не будем брать оружия, — сказал Сагара. — А во-вторых…
— «Во-первого» достаточно. Какая от вас польза без оружия?
— Мы будем патрулировать в кидо, — сказал центурион. — Знаете, тут недавно одному убийце нечаянно скрутили шею… Так вот, мы умеем это делать не только нечаянно.